Неточные совпадения
— Мне очень приятно, — сказала Глафира Львовна, прищуривая немного глаза и с некоторой ужимкой, когда-то ей удававшейся. — Наш Миша так давно нуждается в хорошем наставнике; мы, право,
не знаем,
как благодарить Семена Иваныча, что он доставил нам ваше знакомство. Прошу вас
быть без церемонии;
не угодно ли вам сесть?
Старинные французские романы, которые она,
не знаю как, отрыла в теткином гардеробе, пояснили ей, что
есть, кроме смерти и монастыря, значительные утешения; она оставила Адамову голову и начала придумывать голову живую, с усами и кудрями.
Его превосходительство растерялся и сконфузился до высочайшей степени, и прежде нежели успел прийти в себя, жена вынудила его дать позволение и поклясться могилой матери, прахом отца, счастьем их будущих детей, именем их любви, что
не возьмет назад своего позволения и
не будет доискиваться,
как она
узнала.
Любонька в людской, если б и
узнала со временем о своем рождении, понятия ее
были бы так тесны, душа спала бы таким непробудимым сном, что из этого ничего бы
не вышло; вероятно, Алексей Абрамович, чтобы вполне примириться с совестью, дал бы ей отпускную и, может
быть, тысячу-другую приданого; она
была бы при своих понятиях чрезвычайно счастлива, вышла бы замуж за купца третьей гильдии, носила бы шелковый платок на макушке,
пила бы по двенадцати чашек цветочного чая и народила бы целую семью купчиков; иногда приходила бы она в гости к дворечихе Негрова и видела бы с удовольствием,
как на нее с завистью смотрят ее бывшие подруги.
В обоих случаях Круциферскому
не приходилось ничего делать, а смерть падала на его счет, и молодой доктор всякий раз говорил дамам: «Странная вещь, ведь Яков Иванович очень хорошо
знает свое дело, а
как не догадался употребить t-rae opii Sydenhamii капель X, solutum in aqua distil lata [Сиденгэмовой настойки опия капель 10, разведенных в дистиллированной воде (лат.).] да
не поставил под ложечку сорок пять пиявок; ведь человек-то бы
был жив».
Если б меценат
не проезжал через город NN, Митя поступил бы в канцелярию, и рассказа нашего
не было бы, а
был бы Митя со временем старший помощник правителя дел и кормил бы он своих стариков бог
знает какими доходами, — и отдохнули бы Яков Иванович и Маргарита Карловна.
Снова поток слез оросил его пылающие щеки. Любонька жала его руку; он облил слезами ее руку и осыпал поцелуями. Она взяла письмо и спрятала на груди своей. Одушевление его росло, и
не знаю,
как случилось, но уста его коснулись ее уст; первый поцелуй любви — горе тому, кто
не испытал его! Любонька, увлеченная, сама запечатлела страстный, долгий, трепещущий поцелуй… Никогда Дмитрий Яковлевич
не был так счастлив; он склонил голову себе на руку, он плакал… и вдруг… подняв ее, вскрикнул...
Отроду Круциферскому
не приходило в голову идти на службу в казенную или в
какую бы то ни
было палату; ему
было так же мудрено себя представить советником,
как птицей, ежом, шмелем или
не знаю чем. Однако он чувствовал, что в основе Негров прав; он так
был непроницателен, что
не сообразил оригинальной патриархальности Негрова, который уверял, что у Любоньки ничего нет и что ей ждать неоткуда, и вместе с тем распоряжался ее рукой,
как отец.
Мне там, внизу, почтеннейший мой, говорят: «Хочет-де жениться», — ушам
не верю; ну, ведь малый, думаю,
не глупый, я же его и из Москвы привез…
не верю; пойду посмотрю; так и
есть: усиленный и неравномерный; да при этом пульсе
не только жениться, а черт
знает каких глупостей можно наделать.
— Он с малых лет
был как брошенный; отец его умер, кажется, в тот год, в который он родился; мать — вы
знаете,
какого происхождения; притом женщина пустая, экзальте, да и гувернер им попался преразвращенный, никому
не умел оказывать должного».
Он
был, по их речам, и страшен и злонравен. И, верно, Душенька с чудовищем жила. Советы скромности в сей час она забыла, Сестры ли в том виной, судьба ли то, иль рок, Иль Душенькин то
был порок, Она, вздохнув, сестрам открыла, Что только тень одну в супружестве любила, Открыла,
как и где приходит тень на срок, И происшествия подробно рассказала, Но только лишь сказать
не знала, Каков и кто ее супруг, Колдун, иль змей, иль бог, иль дух.
Я с Максимом Ивановичем обедал у полицеймейстера, и,
как теперь помню, за пудином услышали мы колокольчик; Максим Иваныч, —
знаете его слабость, —
не вытерпел: «Матушка, говорит, Вера Васильевна, простите», подбежал к окну и вдруг закричал: «Карета шестерней, да
какая карета!» Я к окну: точно, карета шестерней, отличнейшая, — Иохима, должно
быть, работа, ей-богу.
Он
был человек отлично образованный, славно
знал по-латыни,
был хороший ботаник; в деле воспитания мечтатель с юношескою добросовестностью видел исполнение долга, страшную ответственность; он изучил всевозможные трактаты о воспитании и педагогии от «Эмиля» и Песталоцци до Базедова и Николаи; одного он
не вычитал в этих книгах — что важнейшее дело воспитания состоит в приспособлении молодого ума к окружающему, что воспитание должно
быть климатологическое, что для каждой эпохи, так,
как для каждой страны, еще более для каждого сословия, а может
быть, и для каждой семьи, должно
быть свое воспитание.
Как очевидно
было, что на этого стройного, гибкого отрока с светлым взором жизнь
не клала ни одного ярма, что чувство страха
не посещало этой груди, что ложь
не переходила чрез эти уста, что он совсем
не знал, что ожидает его с летами.
Менялись главные начальники, менялись директоры, мелькали начальники отделения, а столоначальник четвертого стола оставался тот же, и все его любили, потому что он
был необходим и потому что он тщательно скрывал это; все отличали его и отдавали ему справедливость, потому что он старался совершенно стереть себя; он все
знал, все помнил по делам канцелярии; у него справлялись,
как в архиве, и он
не лез вперед; ему предлагал директор место начальника отделения — он остался верен четвертому столу; его хотели представить к кресту — он на два года отдалил от себя крест, прося заменить его годовым окладом жалованья, единственно потому, что столоначальник третьего стола мог позавидовать ему.
Его призвал министр и говорил,
как нежный отец, так трогательно и так хорошо, что экзекутор, случившийся при этом, прослезился, несмотря на то, что его нелегко
было тронуть, что
знали все сторожа, служившие под его начальством, — и это
не помогло.
— Маменька,
знаете, что мне в голову пришло? Ведь дядюшка-то
был прав, советуя мне идти по медицинской части.
Как вы думаете,
не заняться ли мне медициной?
Вдруг из переулка раздалась лихая русская песня, и через минуту трое бурлаков, в коротеньких красных рубашках, с разукрашенными шляпами, с атлетическими формами и с тою удалью в лице, которую мы все
знаем, вышли обнявшись на улицу; у одного
была балалайка,
не столько для музыкального тона, сколько для тона вообще; бурлак с балалайкой едва удерживал свои ноги; видно
было по движению плечей,
как ему хочется пуститься вприсядку, — за чем же дело?
Нет, батюшка,
знаем мы самоотверженную любовь вашу; вот,
не хочу хвастаться, да так уж к слову пришло, —
как придешь к больному, и сердце замирает: плох
был, неловко так подходишь к кровати — ба, ба, ба! пульс-то лучше, а больной смотрит слабыми глазами да жмет тебе руку, — ну, это, братец, тоже ощущенье.
— Почему
знать, — отвечала Круциферская, — может
быть, возле вас прошли незамеченными другие пары; любовь истинная вовсе
не интересуется выказываться; да и искали ли вы, и
как искали?
Нервная раздражительность поддерживала его беспрерывно в каком-то восторженно-меланхолическом состоянии; он всегда готов
был плакать, грустить — он любил в тихие вечера долго-долго смотреть на небо, и кто
знает,
какие видения чудились ему в этой тишине; он часто жал руку своей жене и смотрел на нее с невыразимым восторгом; но к этому восторгу примешивалась такая глубокая грусть, что Любовь Александровна сама
не могла удержаться от слез.
Круциферский отправился к Кафернаумскому. Зачем? Этого он сам
не знал. Кафернаумский вместо рома и арака предложил рюмку пеннику и огурцы. Круциферский
выпил и к удивлению увидел, что, в самом деле, у него на душе стало легче; такое открытие, разумеется,
не могло
быть более кстати,
как в то время, когда безвыходное горе разъедало его.