Неточные совпадения
«Папа с крылышками», — пролепетал ребенок, — и Глафира Львовна вдвое
заплакала, восклицая: «О, небесная простота!» А дело
было очень просто: на потолке, по давно прошедшей моде,
был представлен амур, дрягавший ногами и крыльями и завязывавший какой-то бант у черного железного крюка, на котором висела люстра.
Старик
был истинно тронут,
плакал, как дитя, и простым языком, нескладным и прерывистым, благодарил его.
Любонька при людях не показывала, как глубоко ее оскорбляют подобные сцены, или, лучше, люди, окружавшие ее, не могли понять и видеть прежде, нежели им
было указано и растолковано; но, уходя в свою комнату, она горько
плакала…
Не знаю, отчего мне все делалось грустнее и грустнее; будто темная туча поднялась из глубины души; мне
было так тяжело, что я
плакала, горько
плакала…
Пришедши к себе в комнату, он схватил лист бумаги; сердце его билось; он восторженно, увлекательно изливал свои чувства; это
было письмо, поэма, молитва; он
плакал,
был счастлив — словом, писавши, он испытал мгновения полного блаженства.
Снова поток слез оросил его пылающие щеки. Любонька жала его руку; он облил слезами ее руку и осыпал поцелуями. Она взяла письмо и спрятала на груди своей. Одушевление его росло, и не знаю, как случилось, но уста его коснулись ее уст; первый поцелуй любви — горе тому, кто не испытал его! Любонька, увлеченная, сама запечатлела страстный, долгий, трепещущий поцелуй… Никогда Дмитрий Яковлевич не
был так счастлив; он склонил голову себе на руку, он
плакал… и вдруг… подняв ее, вскрикнул...
Начальница швей
была очень довольна ее строчкой,
заплатила ей почти все, что следовало по уговору, и звала к себе напиться чаю, вместо которого потчевала розовым пивом; она очень приглашала бедную девушку переехать к себе, но какой-то внутренний ужас остановил Софи, и она отказалась.
Пишу к вам, пишу для того только, чтоб иметь последнюю, может
быть, радость в моей жизни — высказать вам все презренье мое; я охотно
заплачу последние копейки, назначенные на хлеб, за отправку письма; я
буду жить мыслию, что вы прочтете его.
Именно такая натура
была у Бельтовой: ни любовь мужа, ни благотворное влияние на него, которое
было очевидно, не могли исторгнуть горького начала из души ее; она боялась людей,
была задумчива, дика, сосредоточена в себе,
была худа, бледна, недоверчива, все чего-то боялась, любила
плакать и сидела молча целые часы на балконе.
Он добродушно смеялся над архангелогородцем, когда тот его угощал ископаемой шемаей, и улыбался над его неловкостью, когда он так долго шарил в кошельке, чтоб найти приличную монету отдать за порцию щей, что нетерпеливый полковник
платил за него; он не мог довольно нарадоваться, что архангельский житель говорил полковнику «ваше превосходительство» и что полковник не мог решительно выразить ни одной мысли, не начав и не окончив ее словами, далеко не столь почтительными; ему даже
был смешон неуклюжий старичок, служивший у архангельского проезжего или, правильнее, не умиравший у него в услужении и переплетенный в cuir russe [русскую кожу (фр.).], несмотря на холод.
Круциферский получил через Крупова место старшего учителя в гимназии, давал уроки, попадал, разумеется, и на таких родителей, которые
платили сполна, — скромно, стало
быть, они могли жить в NN, а иначе им и жить не хотелось.
Ну, пришибет бедою, разразится горе над головой, — поневоле
заплачешь и повесишь нос; но думать, когда надобно
пить прекрасное вино, что за это завтра судьба подаст прескверного квасу, — это своего рода безумие.
Разумеется, Бельтов сделал Карпу Кондратьичу визит; на другой день Марья Степановна протурила мужа
платить почтение, а через неделю Бельтов получил засаленную записку, с сильным запахом бараньего тулупа, приобретенным на груди кучера, принесшего ее; содержание ее
было следующее...
Не могу вам выразить радости, с которой он встретил меня: старик
плакал, смеялся, делал наскоро бездну вопросов, — спрашивал, жива ли моя ньюфаундлендская собака, вспоминал шалости; привел меня, говоря, в беседку, усадил отдыхать и отправил Шарля, то
есть моего спутника, принести из погреба кружку лучшего вина.
Настала ночь; ему очень хотелось
плакать, но не
было слез; минутами сон смыкал его глаза, но он тотчас просыпался, облитый холодным потом; ему снился Бельтов, ведущий за руку Любовь Александровну, с своим взглядом любви; и она идет, и он понимает, что это навсегда, — потом опять Бельтов, и она улыбается ему, и все так страшно; он встал.
«Пусть она
будет счастлива, пусть она узнает мою самоотверженную любовь, лишь бы мне ее видеть, лишь бы знать, что она существует; я
буду ее братом, ее другом!» И он
плакал от умиления, и ему стало легче, когда он решился на гигантский подвиг — на беспредельное пожертвование собою, — и он тешился мыслию, что она
будет тронута его жертвой; но это
были минуты душевной натянутости: он менее нежели в две недели изнемог, пал под бременем такой ноши.
Бледная, исхудавшая, с заплаканными глазами, шла несчастная Любовь Александровна под руку с Круповым; она
была в лихорадке, выражение ее глаз
было страшно. Она знала, куда она шла, и знала зачем. Они пришли к заветной лавочке и сели на нее; она
плакала, в руках ее
было письмо; Семен Иванович, не находивший даже нравоучительных замечаний, обтирал слезу за слезою.