Неточные совпадения
На другой день, в восемь
часов утра, явился каретник-немец, а в десять окончилась конференция, в которой с большою отчетливостью и подробностью заказана
была четвероместная карета, кузов мордоре-фонсе [темно-коричневого цвета с металлическим оттенком (от фр. mordore fonce).], гербы золотые, сукно пунцовое, басон коклико, парадные козлы о трех чехлах.
Через
час кроватка
была в людской, и Алексей Абрамович приказал камердинеру приучать ребенка называть себя «тятей».
На другой день, утром в девять
часов, двоюродная сестра сердилась на неаккуратность титулярной советницы, которая хотела
быть в одиннадцать
часов и еще не приходила; наконец желанная гостья явилась, и с нею другая особа, в чепчике; словом, дело кипело с необычайною быстротою и с достодолжным порядком.
Любоньке
было двенадцать лет, когда несколько слов, из рук вон жестких и грубых, сказанных Негровым в минуту отеческой досады, в несколько
часов воспитали ее, дали ей толчок, после которого она не останавливалась.
Не
будь у него febris erotica [любовной лихорадки (лат.).], как выражался насчет любви доктор Крупов, у него непременно сделалось бы febris catharralis [катаральная лихорадка (лат.).], но тут холодная роса
была для него благотворна: сон его, сначала тревожный, успокоился, и, когда он проснулся
часа через три, солнце всходило…
Крупов ушел рассерженный и вечером того дня за ужином у вице-губернатора декламировал полтора
часа на свою любимую тему — бранил женщин и семейную жизнь, забыв, что вице-губернатор
был женат на третьей жене и от каждой имел по нескольку человек детей.
— А я-с как беспокоился на ваш счет, ей-богу! К губернатору поздравить с праздником приехал, — вас, Антон Антонович, нет; вчера не изволили на висте
быть; в собор — ваших саней нет; думаю, — не ровён
час, ведь могли и занемочь; всякий может занемочь… от слова ничего не сделается. Что с вами? Ей-богу, я так встревожился!
Он
был, по их речам, и страшен и злонравен. И, верно, Душенька с чудовищем жила. Советы скромности в сей
час она забыла, Сестры ли в том виной, судьба ли то, иль рок, Иль Душенькин то
был порок, Она, вздохнув, сестрам открыла, Что только тень одну в супружестве любила, Открыла, как и где приходит тень на срок, И происшествия подробно рассказала, Но только лишь сказать не знала, Каков и кто ее супруг, Колдун, иль змей, иль бог, иль дух.
Раздраженный отказом, Бельтов начал ее преследовать своей любовью, дарил ей брильянтовый перстень, который она не взяла, обещал брегетовские
часы, которых у него не
было, и не мог надивиться, откуда идет неприступность красавицы; он и ревновать принимался, но не мог найти к кому; наконец, раздосадованный Бельтов прибегнул к угрозам, к брани, — и это не помогло; тогда ему пришла другая мысль в голову: предложить тетке большие деньги за Софи, — он
был уверен, что алчность победит ее выставляемое целомудрие; но как человек, вечно поступавший очертя голову, он намекнул о своем намерении бедной девушке; разумеется, это ее испугало, более всего прочего, она бросилась к ногам своей барыни, обливаясь слезами, рассказала ей все и умоляла позволить ехать в Петербург.
Именно такая натура
была у Бельтовой: ни любовь мужа, ни благотворное влияние на него, которое
было очевидно, не могли исторгнуть горького начала из души ее; она боялась людей,
была задумчива, дика, сосредоточена в себе,
была худа, бледна, недоверчива, все чего-то боялась, любила плакать и сидела молча целые
часы на балконе.
Никто не подозревал, что один кончит свое поприще начальником отделения, проигрывающим все достояние свое в преферанс; другой зачерствеет в провинциальной жизни и
будет себя чувствовать нездоровым, когда не
выпьет трех рюмок зорной настойки перед обедом и не проспит трех
часов после обеда; третий — на таком месте, на котором он
будет сердиться, что юноши — не старики, что они не похожи на его экзекутора ни манерами, ни нравственностью, а все пустые мечтатели.
Одним, если не прекрасным, то совершенно петербургским утром, — утром, в котором соединились неудобства всех четырех времен года, мокрый снег хлестал в окна и в одиннадцать
часов утра еще не рассветало, а, кажется, уж смеркалось, — сидела Бельтова у того же камина, у которого
была последняя беседа с женевцем; Владимир лежал на кушетке с книгою в руке, которую читал и не читал, наконец, решительно не читал, а положил на стол и, долго просидев в ленивой задумчивости, сказал...
Уездный почтмейстер
был добрый старик, душою преданный Бельтовой; он всякий раз приказывал ей доложить, что писем нет, что как только
будут, он сам привезет или пришлет с эстафетой, — и с каким тупым горем слушала мать этот ответ после тревожного ожидания в продолжение нескольких
часов!
Мелкие чиновники, при появлении таких сановников, прятали трубки свои за спину (но так, чтоб
было заметно, ибо дело состояло не в том, чтоб спрятать трубку, но чтоб показать достодолжное уважение), низко кланялись и, выражая мимикой большое смущение, уходили в другие комнаты, даже не окончивши партии на бильярде, — на бильярде, на котором, в
часы, досужие от карт, корнет Дрягалов удивлял поразительно смелыми шарами и невероятными клапштосами.
Часа через три он возвратился с сильной головной болью, приметно расстроенный и утомленный, спросил мятной воды и примочил голову одеколоном; одеколон и мятная вода привели немного в порядок его мысли, и он один, лежа на диване, то морщился, то чуть не хохотал, — у него в голове шла репетиция всего виденного, от передней начальника губернии, где он очень приятно провел несколько минут с жандармом, двумя купцами первой гильдии и двумя лакеями, которые здоровались и прощались со всеми входящими и выходящими весьма оригинальными приветствиями, говоря: «С прошедшим праздничком», причем они, как гордые британцы, протягивали руку, ту руку, которая имела счастие ежедневно подсаживать генерала в карету, — до гостиной губернского предводителя, в которой почтенный представитель блестящего NN-ского дворянства уверял, что нельзя нигде так научиться гражданской форме, как в военной службе, что она дает человеку главное; конечно, имея главное, остальное приобрести ничего не значит; потом он признался Бельтову, что он истинный патриот, строит у себя в деревне каменную церковь и терпеть не может эдаких дворян, которые, вместо того чтоб служить в кавалерии и заниматься устройством имения, играют в карты, держат француженок и ездят в Париж, — все это вместе должно
было представить нечто вроде колкости Бельтову.
В картине этой
было что-то похожее на летний вечер в саду, когда нет ветру, когда пруд стелется, как металлическое зеркало, золотое от солнца, небольшая деревенька видна вдали, между деревьев, роса поднимается, стадо идет домой с своим перемешанным хором крика, топанья, мычанья… и вы готовы от всего сердца присягнуть, что ничего лучшего не желали бы во всю жизнь… и как хорошо, что вечер этот пройдет через
час, то
есть сменится вовремя ночью, чтоб не потерять своей репутации, чтоб заставить жалеть о себе прежде, нежели надоест.
Через минуту вошел в комнату трехлетний ребенок, переваливаясь с ноги на ногу, и отправился прямым путем, то
есть не обходя стол, а туннелем между ножек, к Крупову, которого очень любил за
часы с репетицией и за две сердоликовые печатки, висевшие у него из-под жилета.
Пришел наконец день испытания; с двенадцати
часов Ваву чесали, помадили, душили; сама Марья Степановна затянула ее, и без того худенькую, корсетом и придала ей вид осы; зато, с премудрой распорядительностью, она умела кой-где подшить ваты — и все
была не вполне довольна: то ей казался ворот слишком высок, то, что у Вавы одно плечо ниже другого; при всем этом она сердилась, выходила из себя, давала поощрительные толчки горничным, бегала в столовую, учила дочь делать глазки и буфетчика накрывать стол и проч.
В три
часа убранная Вава сидела в гостиной, где уж с половины третьего
было несколько гостей и поднос, стоявший перед диваном, утратил уже половину икры и балыка, как вдруг вошел лакей и подал Карпу Кондратьичу письмо. Карп Кондратьич достал из кармана очки, замарал им стекла грязным платком и, как-то, должно
быть, по складам, судя по времени, прочитавши записку в две строки, возвестил голосом, явно не спокойным...
Когда он посмотрел на
часы, окончивши чтение, он очень удивился, что так поздно, позвал своего камердинера, велел приготовить одеваться как можно скорее; впрочем, и удивление и приказ
были больше инстинктивны, потому что он никуда не сбирался и ему
было совершенно все равно — шесть ли
часов утра или двенадцать ночи.
Любовь его росла беспрерывно, тем более что ничто не развлекало его; он не мог двух
часов провести, не видавши темно-голубых глаз своей жены, он трепетал, когда она выходила со двора и не возвращалась в назначенный
час; словом, ясно
было видно, что все корни его бытия
были в ней.
В богатой природе средней полосы нашего отечества публичные сады — совершенная роскошь; от этого ими никто не пользуется, то
есть в будни, а что касается до воскресных и праздничных дней, то вы можете встретить весь город от шести
часов вечера до девяти в саду; но в это время публика сбирается не для саду, а друг для друга.
Часа через два или три Любовь Александровна, наказанная угрызениями совести внутри и горчичниками снаружи за поцелуй Бельтова, лежала на постели в глубоком летаргическом сне или в забытьи. Потрясение
было слишком сильно, организм не выдержал.
В душе его открылась какая-то пустота, которой пределы словно раздвигались с каждым
часом и жить с которой
было невозможно.
Потом он воротился к своему столику и бросился на диван в каком-то совершенном бессилии; видно
было, что разговор с Круповым нанес ему страшный удар; видно
было, что он не мог еще овладеть им, сообразить, осилить.
Часа два лежал он с потухнувшей сигарой, потом взял лист почтовой бумаги и начал писать. Написавши, он сложил письмо, оделся, взял его с собою и пошел к Крупову.
—
Будьте в восемь
часов в саду.
— Ох, Владимир Петрович, что мне это с тобою делать? Ничего, право, не понимаешь, — заметил Крупов. — Ну, хотите, я с господином полицеймейстером
буду посредником и кончим в четверть
часа?