Неточные совпадения
Отчаянный роялист, он участвовал
на знаменитом празднике,
на котором королевские опричники топтали народную кокарду и где Мария-Антуанетта пила
на погибель революции. Граф Кенсона, худой, стройный, высокий и седой старик, был тип учтивости и изящных манер. В Париже его ждало пэрство, он уже ездил поздравлять Людовика XVIII
с местом и возвратился в Россию для продажи именья. Надобно было,
на мою беду, чтоб вежливейший из генералов всех русских армий стал при мне говорить о войне.
Я довольно нагляделся, как страшное сознание крепостного состояния убивает, отравляет существование дворовых, как оно гнетет, одуряет их душу. Мужики, особенно оброчные, меньше чувствуют личную неволю, они как-то умеют не верить своему полному рабству. Но тут, сидя
на грязном залавке передней
с утра до ночи или стоя
с тарелкой за столом, — нет
места сомнению.
На его
место поступил брауншвейг-вольфенбюттельский солдат (вероятно, беглый) Федор Карлович, отличавшийся каллиграфией и непомерным тупоумием. Он уже был прежде в двух домах при детях и имел некоторый навык, то есть придавал себе вид гувернера, к тому же он говорил по-французски
на «ши»,
с обратным ударением. [Англичане говорят хуже немцев по-французски, но они только коверкают язык, немцы оподляют его. (Прим. А. И. Герцена.)]
Мы, разумеется, не сидели
с ним
на одном
месте, лета брали свое, мы хохотали и дурачились, дразнили Зонненберга и стреляли
на нашем дворе из лука; но основа всего была очень далека от пустого товарищества; нас связывала, сверх равенства лет, сверх нашего «химического» сродства, наша общая религия.
Прошло еще пять лет, я был далеко от Воробьевых гор, но возле меня угрюмо и печально стоял их Прометей — А. Л. Витберг. В 1842, возвратившись окончательно в Москву, я снова посетил Воробьевы горы, мы опять стояли
на месте закладки, смотрели
на тот же вид и также вдвоем, — но не
с Ником.
«Душа человеческая, — говаривал он, — потемки, и кто знает, что у кого
на душе; у меня своих дел слишком много, чтоб заниматься другими да еще судить и пересуживать их намерения; но
с человеком дурно воспитанным я в одной комнате не могу быть, он меня оскорбляет, фруасирует, [задевает, раздражает (от фр. froisser).] а там он может быть добрейший в мире человек, за то ему будет
место в раю, но мне его не надобно.
Я говорю: официально — потому что Петр Федорович, мой камердинер,
на которого была возложена эта должность, очень скоро понял, во-первых, что мне неприятно быть провожаемым, во-вторых, что самому ему гораздо приятнее в разных увеселительных
местах, чем в передней физико-математического факультета, в которой все удовольствия ограничивались беседою
с двумя сторожами и взаимным потчеванием друг друга и самих себя табаком.
Тогда
на месте А. А. Волкова, сошедшего
с ума
на том, что поляки хотят ему поднести польскую корону (что за ирония — свести
с ума жандармского генерала
на короне Ягеллонов!), был Лесовский. Лесовский, сам поляк, был не злой и не дурной человек; расстроив свое именье игрой и какой-то французской актрисой, он философски предпочел
место жандармского генерала в Москве
месту в яме того же города.
Полковник Шубинский, тихо и мягко, бархатной ступней подбиравшийся
на место Лесовского, цепко ухватился за его слабость
с нами, мы должны были послужить одной из ступенек его повышения по службе — и послужили.
Разумеется, Огарев и Кетчер были
на месте. Кетчер
с помятым лицом был недоволен некоторыми распоряжениями и строго их критиковал. Огарев гомеопатически вышибал клин клином, допивая какие-то остатки не только после праздника, но и после фуражировки Петра Федоровича, который уже
с пением, присвистом и дробью играл
на кухне у Сатина...
Мне было жаль его, мне было стыдно, что я его огорчил, но вместе
с тем я понял, что в его грустных словах звучал его приговор. В них слышался уже не сильный боец, а отживший, устарелый гладиатор. Я понял тогда, что вперед он не двинется, а
на месте устоять не сумеет
с таким деятельным умом и
с таким непрочным грунтом.
…
На другой день после отъезда из Перми
с рассвета полил дождь, сильный, беспрерывный, как бывает в лесистных
местах, и продолжался весь день; часа в два мы приехали в беднейшую вятскую деревню.
Старосту присудили к наказанию несколькими ударами плетью в стенах острога,
с оставлением
на месте жительства и
с воспрещением ходатайствовать по делам за других крестьян.
Перемена была очень резка. Те же комнаты, та же мебель, а
на месте татарского баскака
с тунгусской наружностью и сибирскими привычками — доктринер, несколько педант, но все же порядочный человек. Новый губернатор был умен, но ум его как-то светил, а не грел, вроде ясного зимнего дня — приятного, но от которого плодов не дождешься. К тому же он был страшный формалист — формалист не приказный — а как бы это выразить?.. его формализм был второй степени, но столько же скучный, как и все прочие.
С кончиной княжны все приняло разом, как в гористых
местах при захождении солнца, мрачный вид: длинные черные тени легли
на все.
Унылая, грустная дружба к увядающей Саше имела печальный, траурный отблеск. Она вместе
с словами диакона и
с отсутствием всякого развлечения удаляла молодую девушку от мира, от людей. Третье лицо, живое, веселое, молодое и
с тем вместе сочувствовавшее всему мечтательному и романтическому, было очень
на месте; оно стягивало
на землю,
на действительную, истинную почву.
На дворе была оттепель, рыхлый снег
местами чернел, бесконечная белая поляна лежала
с обеих сторон, деревеньки мелькали
с своим дымом, потом взошел месяц и иначе осветил все; я был один
с ямщиком и все смотрел и все был там
с нею, и дорога, и месяц, и поляны как-то смешивались
с княгининой гостиной. И странно, я помнил каждое слово нянюшки, Аркадия, даже горничной, проводившей меня до ворот, но что я говорил
с нею, что она мне говорила, не помнил!
Сначала были деньги, я всего накупила ему в самых больших магазейнах, а тут пошло хуже да хуже, я все снесла «
на крючок»; мне советовали отдать малютку в деревню; оно, точно, было бы лучше — да не могу; я посмотрю
на него, посмотрю — нет, лучше вместе умирать; хотела
места искать,
с ребенком не берут.
Гегель во время своего профессората в Берлине, долею от старости, а вдвое от довольства
местом и почетом, намеренно взвинтил свою философию над земным уровнем и держался в среде, где все современные интересы и страсти становятся довольно безразличны, как здания и села
с воздушного шара; он не любил зацепляться за эти проклятые практические вопросы,
с которыми трудно ладить и
на которые надобно было отвечать положительно.
Он взошел к губернатору, это было при старике Попове, который мне рассказывал, и сказал ему, что эту женщину невозможно сечь, что это прямо противно закону; губернатор вскочил
с своего
места и, бешеный от злобы, бросился
на исправника
с поднятым кулаком: «Я вас сейчас велю арестовать, я вас отдам под суд, вы — изменник!» Исправник был арестован и подал в отставку; душевно жалею, что не знаю его фамилии, да будут ему прощены его прежние грехи за эту минуту — скажу просто, геройства,
с такими разбойниками вовсе была не шутка показать человеческое чувство.
— Мне было слишком больно, — сказал он, — проехать мимо вас и не проститься
с вами. Вы понимаете, что после всего, что было между вашими друзьями и моими, я не буду к вам ездить; жаль, жаль, но делать нечего. Я хотел пожать вам руку и проститься. — Он быстро пошел к саням, но вдруг воротился; я стоял
на том же
месте, мне было грустно; он бросился ко мне, обнял меня и крепко поцеловал. У меня были слезы
на глазах. Как я любил его в эту минуту ссоры!» [«Колокол», лист 90. (Прим. А. И. Герцена.)]
Я ему заметил, что в Кенигсберге я спрашивал и мне сказали, что
места останутся, кондуктор ссылался
на снег и
на необходимость взять дилижанс
на полозьях; против этого нечего было сказать. Мы начали перегружаться
с детьми и
с пожитками ночью, в мокром снегу.
На следующей станции та же история, и кондуктор уже не давал себе труда объяснять перемену экипажа. Так мы проехали
с полдороги, тут он объявил нам очень просто, что «нам дадут только пять
мест».
Пока оно было в несчастном положении и соединялось
с светлой закраиной аристократии для защиты своей веры, для завоевания своих прав, оно было исполнено величия и поэзии. Но этого стало ненадолго, и Санчо Панса, завладев
местом и запросто развалясь
на просторе, дал себе полную волю и потерял свой народный юмор, свой здравый смысл; вульгарная сторона его натуры взяла верх.
Из революции они хотели сделать свою республику, но она ускользнула из-под их пальца так, как античная цивилизация ускользнула от варваров, то есть без
места в настоящем, но
с надеждой
на instaurationem magnam. [великое восстановление (лат.).]
Вовсе не будучи политическим человеком, он по удельному весу сделался одним из «лидеров» оппозиции, и, когда эрцгерцог Иоанн, бывший каким-то викарием империи, окончательно сбросил
с себя маску добродушия и популярности, заслуженной тем, что он женился когда-то
на дочери станционного смотрителя и иногда ходил во фраке, Фогт
с четырьмя товарищами были выбраны
на его
место.
В день приезда Гарибальди в Лондон я его не видал, а видел море народа, реки народа, запруженные им улицы в несколько верст, наводненные площади, везде, где был карниз, балкон, окно, выступили люди, и все это ждало в иных
местах шесть часов… Гарибальди приехал в половине третьего
на станцию Нейн-Эльмс и только в половине девятого подъехал к Стаффорд Гаузу, у подъезда которого ждал его дюк Сутерланд
с женой.