Неточные совпадения
Года через два или три, раз вечером
сидели у моего отца два товарища по полку: П. К. Эссен, оренбургский генерал-губернатор, и А. Н. Бахметев, бывший наместником в Бессарабии, генерал, которому под Бородином оторвало ногу. Комната моя была возле залы, в которой они уселись. Между прочим, мой отец сказал им, что он говорил
с князем Юсуповым насчет определения меня на службу.
Вино и чай, кабак и трактир — две постоянные страсти русского слуги; для них он крадет, для них он беден, из-за них он выносит гонения, наказания и покидает семью в нищете. Ничего нет легче, как
с высоты трезвого опьянения патера Метью осуждать пьянство и,
сидя за чайным столом, удивляться, для чего слуги ходят пить чай в трактир, а не пьют его дома, несмотря на то что дома дешевле.
Я довольно нагляделся, как страшное сознание крепостного состояния убивает, отравляет существование дворовых, как оно гнетет, одуряет их душу. Мужики, особенно оброчные, меньше чувствуют личную неволю, они как-то умеют не верить своему полному рабству. Но тут,
сидя на грязном залавке передней
с утра до ночи или стоя
с тарелкой за столом, — нет места сомнению.
—
Сиди,
сиди там, я не
с тем тебя проглотил.
Мы
сидели раз вечером
с Иваном Евдокимовичем в моей учебной комнате, и Иван Евдокимович, по обыкновению запивая кислыми щами всякое предложение, толковал о «гексаметре», страшно рубя на стопы голосом и рукой каждый стих из Гнедичевой «Илиады», — вдруг на дворе снег завизжал как-то иначе, чем от городских саней, подвязанный колокольчик позванивал остатком голоса, говор на дворе… я вспыхнул в лице, мне было не до рубленого гнева «Ахиллеса, Пелеева сына», я бросился стремглав в переднюю, а тверская кузина, закутанная в шубах, шалях, шарфах, в капоре и в белых мохнатых сапогах, красная от морозу, а может, и от радости, бросилась меня целовать.
В кухне
сидел обыкновенно бурмистр, седой старик
с шишкой на голове; повар, обращаясь к нему, критиковал плиту и очаг, бурмистр слушал его и по временам лаконически отвечал: «И то — пожалуй, что и так», — и невесело посматривал на всю эту тревогу, думая: «Когда нелегкая их пронесет».
…Тихо проходил я иногда мимо его кабинета, когда он,
сидя в глубоких креслах, жестких и неловких, окруженный своими собачонками, один-одинехонек играл
с моим трехлетним сыном. Казалось, сжавшиеся руки и окоченевшие нервы старика распускались при виде ребенка, и он отдыхал от беспрерывной тревоги, борьбы и досады, в которой поддерживал себя, дотрагиваясь умирающей рукой до колыбели.
О сыне носились странные слухи: говорили, что он был нелюдим, ни
с кем не знался, вечно
сидел один, занимаясь химией, проводил жизнь за микроскопом, читал даже за обедом и ненавидел женское общество. Об нем сказано в «Горе от ума...
В субботу вечером явился инспектор и объявил, что я и еще один из нас может идти домой, но что остальные посидят до понедельника. Это предложение показалось мне обидным, и я спросил инспектора, могу ли остаться; он отступил на шаг, посмотрел на меня
с тем грозно грациозным видом,
с которым в балетах цари и герои пляшут гнев, и, сказавши: «
Сидите, пожалуй», вышел вон. За последнюю выходку досталось мне дома больше, нежели за всю историю.
Когда я возвратился, в маленьком доме царила мертвая тишина, покойник, по русскому обычаю, лежал на столе в зале, поодаль
сидел живописец Рабус, его приятель, и карандашом, сквозь слезы снимал его портрет; возле покойника молча, сложа руки,
с выражением бесконечной грусти, стояла высокая женская фигура; ни один артист не сумел бы изваять такую благородную и глубокую «Скорбь».
[В 1844 году встретился я
с Перевощиковым у Щепкина и
сидел возле него за обедом.
Года за полтора перед тем познакомились мы
с В., это был своего рода лев в Москве. Он воспитывался в Париже, был богат, умен, образован, остер, вольнодум,
сидел в Петропавловской крепости по делу 14 декабря и был в числе выпущенных; ссылки он не испытал, но слава оставалась при нем. Он служил и имел большую силу у генерал-губернатора. Князь Голицын любил людей
с свободным образом мыслей, особенно если они его хорошо выражали по-французски. В русском языке князь был не силен.
Дача, занимаемая В., была превосходна. Кабинет, в котором я дожидался, был обширен, высок и au rez-de-chaussee, [в нижнем этаже (фр.).] огромная дверь вела на террасу и в сад. День был жаркий, из сада пахло деревьями и цветами, дети играли перед домом, звонко смеясь. Богатство, довольство, простор, солнце и тень, цветы и зелень… а в тюрьме-то узко, душно, темно. Не знаю, долго ли я
сидел, погруженный в горькие мысли, как вдруг камердинер
с каким-то странным одушевлением позвал меня
с террасы.
Обед был большой. Мне пришлось
сидеть возле генерала Раевского, брата жены Орлова. Раевский был тоже в опале
с 14 декабря; сын знаменитого Н. Н. Раевского, он мальчиком четырнадцати лет находился
с своим братом под Бородином возле отца; впоследствии он умер от ран на Кавказе. Я рассказал ему об Огареве и спросил, может ли и захочет ли Орлов что-нибудь сделать.
Потом взошел моей отец. Он был бледен, но старался выдержать свою бесстрастную роль. Сцена становилась тяжела. Мать моя
сидела в углу и плакала. Старик говорил безразличные вещи
с полицмейстером, но голос его дрожал. Я боялся, что не выдержу этого à la longue, [долго (фр.).] и не хотел доставить квартальным удовольствия видеть меня плачущим.
—
С жиру, собаки, бесятся! — говорил он. —
Сидели б, бестии, покойно у себя, благо мы молчим да мирволим. Видишь, важность какая! поругались — да и тотчас начальство беспокоить. И что вы за фря такая? Словно вам в первый раз — да вас назвать нельзя, не выругавши, — таким ремеслом занимаетесь.
Тут только я разглядел, что в углу
сидел старый священник
с седой бородой и красно-синим лицом.
В сенях
сидели и лежали несколько человек скованных, окруженных солдатами
с ружьями; в передней было тоже несколько человек разных сословий, без цепей, но строго охраняемых.
Цынский был на пожаре, следовало ждать его возвращения; мы приехали часу в десятом вечера; в час ночи меня еще никто не спрашивал, и я все еще преспокойно
сидел в передней
с зажигателями.
Спешившиеся уланы
сидели кучками около лошадей, другие садились на коней; офицеры расхаживали,
с пренебрежением глядя на полицейских; плац-адъютанты приезжали
с озабоченным видом,
с желтым воротником и, ничего не сделавши, — уезжали.
С девяти вечера до восьми следующего дня приходилось
сидеть в потемках.
— «Можно, мол, ваше высокоблагородие», — говорим мы ему, да и припасли
с товарищем мешочек; сидим-с; только едак к полночи бежит молдаванка; мы, знаете, говорим ей: «Что, мол, сударыня, торопитесь?» — да и дали ей раз по голове; она, голубушка, не пикнула, мы ее в мешок — да и в реку.
Получив последний вопрос, я
сидел один в небольшой комнате, где мы писали. Вдруг отворилась дверь, и взошел Голицын jun.
с печальным и озабоченным видом.
Я кивнул ему головой, не дожидаясь окончания речи, и быстрыми шагами пошел в станционный дом. В окно мне было слышно, как он горячился
с жандармом, как грозил ему. Жандарм извинялся, но, кажется, мало был испуган. Минуты через три они взошли оба, я
сидел, обернувшись к окну, и не смотрел на них.
— В таком случае… конечно… я не смею… — и взгляд городничего выразил муку любопытства. Он помолчал. — У меня был родственник дальний, он
сидел с год в Петропавловской крепости; знаете, тоже, сношения — позвольте, у меня это на душе, вы, кажется, все еще сердитесь? Я человек военный, строгий, привык; по семнадцатому году поступил в полк, у меня нрав горячий, но через минуту все прошло. Я вашего жандарма оставлю в покое, черт
с ним совсем…
— Ведь вот — Крейц или Ридигер — в одном приказе в корнеты произведены были. Жили на одной квартире, — Петруша, Алеша — ну, я, видите, не немец, да и поддержки не было никакой — вот и
сиди будочником. Вы думаете, легко благородному человеку
с нашими понятиями занимать полицейскую должность?
Тюфяев все время просидел безвыходно в походной канцелярии и a la Lettre не видал ни одной улицы в Париже. День и ночь
сидел он, составляя и переписывая бумаги
с достойным товарищем своим Клейнмихелем.
Вот
с этими-то людьми, которых мой слуга не бил только за их чин, мне приходилось
сидеть ежедневно от девяти до двух утра и от пяти до восьми часов вечера.
Чтоб не прерываться, расскажу я здесь историю, случившуюся года полтора спустя
с владимирским старостою моего отца. Мужик он был умный, бывалый, ходил в извозе, сам держал несколько троек и лет двадцать
сидел старостой небольшой оброчной деревеньки.
Молодые поповичи и мещанские мальчики
сидят на надгробных памятниках около церкви
с чернильницей и кричат: «Кому памятцы писать?
Это было через край. Я соскочил
с саней и пошел в избу. Полупьяный исправник
сидел на лавке и диктовал полупьяному писарю. На другой лавке в углу
сидел или, лучше, лежал человек
с скованными ногами и руками. Несколько бутылок, стаканы, табачная зола и кипы бумаг были разбросаны.
Небольшая ростом, высохнувшая, сморщившаяся, но вовсе не безобразная старушка обыкновенно
сидела или, лучше, лежала на большом неуклюжем диване, обкладенная подушками. Ее едва можно было разглядеть; все было белое: капот, чепец, подушки, чехлы на диване. Бледно-восковое и кружевно-нежное лицо ее вместе
с слабым голосом и белой одеждой придавали ей что-то отошедшее, еле-еле дышащее.
С десяти часов утра Зонненберг в казанских ичигах, в шитой золотом тибитейке и в кавказском бешмете,
с огромным янтарным мундштуком во рту,
сидел на вахте, делая вид, будто читает.
Старик, исхудалый и почернелый, лежал в мундире на столе, насупив брови, будто сердился на меня; мы положили его в гроб, а через два дня опустили в могилу.
С похорон мы воротились в дом покойника; дети в черных платьицах, обшитых плерезами, жались в углу, больше удивленные и испуганные, чем огорченные; они шептались между собой и ходили на цыпочках. Не говоря ни одного слова,
сидела Р., положив голову на руку, как будто что-то обдумывая.
Офицер
с длинными усами
сидел за обедом, когда мы пришли...
Опасность могла только быть со стороны тайной полиции, но все было сделано так быстро, что ей трудно было знать; да если она что-нибудь и проведала, то кому же придет в голову, чтоб человек, тайно возвратившийся из ссылки, который увозит свою невесту, спокойно
сидел в Перовом трактире, где народ толчется
с утра до ночи.
Сейчас написал я к полковнику письмо, в котором просил о пропуске тебе, ответа еще нет. У вас это труднее будет обделать, я полагаюсь на маменьку. Тебе счастье насчет меня, ты была последней из моих друзей, которого я видел перед взятием (мы расстались
с твердой надеждой увидеться скоро, в десятом часу, а в два я уже
сидел в части), и ты первая опять меня увидишь. Зная тебя, я знаю, что это доставит тебе удовольствие, будь уверена, что и мне также. Ты для меня родная сестра.
Я его ни разу не видал — то есть порядочно; но однажды я
сидел один в горнице (в комиссии), допрос кончился, из моего окна видны были освещенные сени; подали дрожки, я бросился инстинктивно к окну, отворил форточку и видел, как сели плац-адъютант и
с ним Огарев, дрожки укатились, и ему нельзя было меня заметить.
Помню я, что еще во времена студентские мы раз
сидели с Вадимом за рейнвейном, он становился мрачнее и мрачнее и вдруг, со слезами на глазах, повторил слова Дон Карлоса, повторившего, в свою очередь, слова Юлия Цезаря: «Двадцать три года, и ничего не сделано для бессмертия!» Его это так огорчило, что он изо всей силы ударил ладонью по зеленой рюмке и глубоко разрезал себе руку.
— Не беспокойтесь, у меня внизу сани, я
с вами поеду. «Дело скверное», — подумал я, и сердце сильно сжалось. Я взошел в спальню. Жена моя
сидела с малюткой, который только что стал оправляться после долгой болезни.
За большим столом, возле которого стояло несколько кресел,
сидел один-одинехонек старик, худой, седой,
с зловещим лицом.
В числе их была женщина, вся в трауре,
с заплаканными глазами, она
сидела с бумагой, свернутой в трубочку, в руках; бумага дрожала, как осиновый лист.
Одно из первых действий оппозиции
с моей стороны состояло в том, что я не принимал участия в этом соборном восстании и благочестивом ожидании, а спокойно
сидел и кланялся ему тогда, когда он кланялся нам.
Старик прослыл у духоборцев святым; со всех концов России ходили духоборцы на поклонение к нему, ценою золота покупали они к нему доступ. Старик
сидел в своей келье, одетый весь в белом, — его друзья обили полотном стены и потолок. После его смерти они выпросили дозволение схоронить его тело
с родными и торжественно пронесли его на руках от Владимира до Новгородской губернии. Одни духоборцы знают, где он схоронен; они уверены, что он при жизни имел уже дар делать чудеса и что его тело нетленно.
Сколько есть на свете барышень, добрых и чувствительных, готовых плакать о зябнущем щенке, отдать нищему последние деньги, готовых ехать в трескучий мороз на томболу [лотерею (от ит. tombola).] в пользу разоренных в Сибири, на концерт, дающийся для погорелых в Абиссинии, и которые, прося маменьку еще остаться на кадриль, ни разу не подумали о том, как малютка-форейтор мерзнет на ночном морозе,
сидя верхом
с застывающей кровью в жилах.
К полудню приехали становой и писарь,
с ними явился и наш сельский священник, горький пьяница и старый старик. Они освидетельствовали тело, взяли допросы и сели в зале писать. Поп, ничего не писавший и ничего не читавший, надел на нос большие серебряные очки и
сидел молча, вздыхая, зевая и крестя рот, потом вдруг обратился к старосте и, сделавши движение, как будто нестерпимо болит поясница, спросил его...
«Киреевские, Хомяков и Аксаков сделали свое дело; долго ли, коротко ли они жили, но, закрывая глаза, они могли сказать себе
с полным сознанием, что они сделали то, что хотели сделать, и если они не могли остановить фельдъегерской тройки, посланной Петром и в которой
сидит Бирон и колотит ямщика, чтоб тот скакал по нивам и давил людей, то они остановили увлеченное общественное мнение и заставили призадуматься всех серьезных людей.
На сей раз он привел меня в большой кабинет; там, за огромным столом, на больших покойных креслах
сидел толстый, высокий румяный господин — из тех, которым всегда бывает жарко,
с белыми, откормленными, но рыхлыми мясами,
с толстыми, но тщательно выхоленными руками,
с шейным платком, сведенным на минимум,
с бесцветными глазами,
с жовиальным [Здесь: благодушным (от фр. jovial).] выражением, которое обыкновенно принадлежит людям, совершенно потонувшим в любви к своему благосостоянию и которые могут подняться холодно и без больших усилий до чрезвычайных злодейств.
С раннего утра
сидел Фогт за микроскопом, наблюдал, рисовал, писал, читал и часов в пять бросался, иногда со мной, в море (плавал он как рыба); потом он приходил к нам обедать и, вечно веселый, был готов на ученый спор и на всякие пустяки, пел за фортепьяно уморительные песни или рассказывал детям сказки
с таким мастерством, что они, не вставая, слушали его целые часы.
И хозяин все тот же,
с видом действительного хозяина, и столовая, где я
сидел с Сазоновым в 1851 году, — та же, и комната, в которой через год я писал свое завещание, делая исполнителем его Карла Фогта, и этот лист, напомнивший столько подробностей…