Неточные совпадения
Жены сосланных в каторжную
работу лишались всех гражданских прав, бросали богатство, общественное положение и ехали на целую жизнь неволи в страшный климат Восточной Сибири, под еще страшнейший гнет тамошней полиции. Сестры, не имевшие права ехать, удалялись от двора, многие оставили Россию; почти все хранили в душе живое чувство любви к страдальцам; но его не
было у мужчин, страх выел его в их сердце, никто не смел заикнуться о несчастных.
Ивашев
был одним из энергических заговорщиков; его приговорили к вечной каторжной
работе.
С утра он должен
был работать в крепости до вечера; когда наступала ночь, он брал письмецо Ивашева и отправлялся, несмотря ни на бураны, ни на свою усталь, и возвращался к рассвету на свою
работу.
При выезде из деревни, в нише, стояла небольшая мадонна, перед нею горел фонарь; крестьянские девушки, шедшие с
работы, покрытые своим белым убрусом на голове, опустились на колени и запели молитву, к ним присоединились шедшие мимо нищие пиферари; [музыканты, играющие на дудке (от ит. pifferare).] я
был глубоко потрясен, глубоко тронут.
В четвероместной карете «
работы Иохима», что не мешало ей в пятнадцатилетнюю, хотя и покойную, службу состареться до безобразия и
быть по-прежнему тяжелее осадной мортиры, до заставы надобно
было ехать час или больше.
У него
были привилегированные воры; крестьянин, которого он сделал сборщиком оброка в Москве и которого посылал всякое лето ревизовать старосту, огород, лес и
работы, купил лет через десять в Москве дом.
Легко может
быть, что в противном случае государь прислал бы флигель-адъютанта, который для получения креста сделал бы из этого дела заговор, восстание, бунт и предложил бы всех отправить на каторжную
работу, а государь помиловал бы в солдаты.
Алексей Леонтьевич Ловецкий
был высокий, тяжело двигавшийся, топорной
работы мужчина, с большим ртом и большим лицом, совершенно ничего не выражавшим.
Дело и кончилось в три дня; виновные
были найдены и приговорены к наказанию кнутом, клеймению и ссылке в каторжную
работу.
В ней
было изображено, что государь, рассмотрев доклад комиссии и взяв в особенное внимание молодые лета преступников, повелел под суд нас не отдавать, а объявить нам, что по закону следовало бы нас, как людей, уличенных в оскорблении величества пением возмутительных песен, — лишить живота; а в силу других законов сослать на вечную каторжную
работу.
Витберг купил для
работ рощу у купца Лобанова; прежде чем началась рубка, Витберг увидел другую рощу, тоже Лобанова, ближе к реке, и предложил ему променять проданную для храма на эту. Купец согласился. Роща
была вырублена, лес сплавлен. Впоследствии занадобилась другая роща, и Витберг снова купил первую. Вот знаменитое обвинение в двойной покупке одной и той же рощи. Бедный Лобанов
был посажен в острог за это дело и умер там.
Дело пошло в сенат. Сенат решил, к общему удивлению, довольно близко к здравому смыслу. Наломанный камень оставить помещику, считая ему его в вознаграждение за помятые поля. Деньги, истраченные казной на ломку и
работу, до ста тысяч ассигнациями, взыскать с подписавших контракт о
работах. Подписавшиеся
были: князь Голицын, Филарет и Кушников. Разумеется — крик, шум. Дело довели до государя.
В передней сидели седые лакеи, важно и тихо занимаясь разными мелкими
работами, а иногда читая вполслуха молитвенник или псалтырь, которого листы
были темнее переплета. У дверей стояли мальчики, но и они
были скорее похожи на старых карликов, нежели на детей, никогда не смеялись и не подымали голоса.
Это не
было ни отчуждение, ни холодность, а внутренняя
работа — чужая другим, она еще себе
была чужою и больше предчувствовала, нежели знала, что в ней. В ее прекрасных чертах
было что-то недоконченное, невысказавшееся, им недоставало одной искры, одного удара резцом, который должен
был решить, назначено ли ей истомиться, завянуть на песчаной почве, не зная ни себя, ни жизни, или отразить зарево страсти, обняться ею и жить, — может, страдать, даже наверное страдать, но много жить.
Хорошо ли действительно
быть помещиком?» Засим для одних, более слабых и нетерпеливых, начиналось праздное существование корнета в отставке, деревенской лени, халата, странностей, карт, вина; для других — время искуса и внутренней
работы.
Начальники отделений озабоченно бегали с портфелями,
были недовольны столоначальниками, столоначальники писали, писали, действительно
были завалены
работой и имели перспективу умереть за теми же столами, — по крайней мере, просидеть без особенно счастливых обстоятельств лет двадцать.
Он велел синоду разобрать дело крестьян, а старика сослать на пожизненное заточение в Спасо-Евфимьевский монастырь; он думал, что православные монахи домучат его лучше каторжной
работы; но он забыл, что наши монахи не только православные, но люди, любящие деньги и водку, а раскольники водки не
пьют и денег не жалеют.
Неважные испытания, горькие столкновения, которые для многих прошли бы бесследно, провели сильные бразды в ее душе и
были достаточным поводом внутренней глубокой
работы.
Работник, по крайней мере, знает свою
работу, он что-нибудь делает, он что-нибудь может сделать поскорее, и тогда он прав, наконец, он может мечтать, что сам
будет хозяином.
Клад их, может, и
был спрятан в церковной утвари старинной
работы, но ценность-то его
была не в сосуде и не в форме.
Друзья его
были на каторжной
работе; он сначала оставался совсем один в Москве, потом вдвоем с Пушкиным, наконец втроем с Пушкиным и Орловым. Чаадаев показывал часто, после смерти обоих, два небольших пятна на стене над спинкой дивана: тут они прислоняли голову!
Отрицание мира рыцарского и католического
было необходимо и сделалось не мещанами, а просто свободными людьми, то
есть людьми, отрешившимися от всяких гуртовых определений. Тут
были рыцари, как Ульрих фон Гуттен, и дворяне, как Арует Вольтер, ученики часовщиков, как Руссо, полковые лекаря, как Шиллер, и купеческие дети, как Гете. Мещанство воспользовалось их
работой и явилось освобожденным не только от царей, рабства, но и от всех общественных тяг, кроме складчины для найма охраняющего их правительства.
Не надобно забывать и то нравственное равнодушие, ту шаткость мнений, которые остались осадком от перемежающихся революций и реставраций. Люди привыкли считать сегодня то за героизм и добродетель, за что завтра посылают в каторжную
работу; лавровый венок и клеймо палача менялись несколько раз на одной и той же голове. Когда к этому привыкли, нация шпионов
была готова.
В Муртене префект полиции, человек энергический и радикальный, просил нас подождать у него, говоря, что староста поручил ему предупредить его о нашем приезде, потому что ему и прочим домохозяевам
было бы очень неприятно, если б я приехал невзначай, когда все в поле на
работе.
Без сомнения, не место
было Прудона в Народном собрании так, как оно
было составлено, и личность его терялась в этом мещанском вертепе. Прудон в своей «Исповеди революционера» говорит, что он не умел найтиться в Собрании. Да что же мог там делать человек, который Маррастовой конституции, этому кислому плоду семимесячной
работы семисот голов, сказал: «Я подаю голос против вашей конституции не только потому, что она дурна, но и потому, что она — конституция».
То, что мягкие люди называют его жесткостью —
были упругие мышцы бойца; нахмуренное чело показывало только сильную
работу мысли; в гневе он напоминал сердящегося Лютера или Кромвеля, смеющегося над Крупионом.
Семья, первая ячейка общества, первые ясли справедливости, осуждена на вечную, безвыходную
работу; она должна служить жертвенником очищения от личного, в ней должны
быть вытравлены страсти.
Человек осужден на
работу, он должен работать до тех пор, пока опустится рука, сын вынет из холодных пальцев отца струг или молот и
будет продолжать вечную
работу. Ну, а как в ряду сыновей найдется один поумнее, который положит долото и спросит...
Английский народ при вести, что человек «красной рубашки», что раненный итальянской пулей едет к нему в гости, встрепенулся и взмахнул своими крыльями, отвыкнувшими от полета и потерявшими гибкость от тяжелой и беспрерывной
работы. В этом взмахе
была не одна радость и не одна любовь — в нем
была жалоба,
был ропот,
был стон — в апотеозе одного
было порицание другим.