Неточные совпадения
Отца моего
привезли прямо
к Аракчееву и у него в доме задержали.
Кузина
привезла из Корчевы воланы, в один из воланов была воткнута булавка, и она никогда не играла другим, и всякий раз, когда он попадался мне или кому-нибудь, брала его, говоря, что она очень
к нему привыкла.
Около того времени, как тверская кузина уехала в Корчеву, умерла бабушка Ника, матери он лишился в первом детстве. В их доме была суета, и Зонненберг, которому нечего было делать, тоже хлопотал и представлял, что сбит с ног; он
привел Ника с утра
к нам и просил его на весь день оставить у нас. Ник был грустен, испуган; вероятно, он любил бабушку. Он так поэтически вспомнил ее потом...
Привез он его
к министру народного просвещения. Министр сажает Полежаева в свою карету и тоже везет — но на этот раз уж прямо
к государю.
Меня увезли
к обер-полицмейстеру, не знаю зачем — никто не говорил со мною ни слова, потом опять
привезли в частный дом, где мне была приготовлена комната под самой каланчой.
Через неделю или две снова пришел рябенький квартальный и снова
привез меня
к Цынскому.
— А вас, monsieur Герцен, вся комиссия ждала целый вечер; этот болван
привез вас сюда в то время, как вас требовали
к князю Голицыну. Мне очень жаль, что вы здесь прождали так долго, но это не моя вина. Что прикажете делать с такими исполнителями? Я думаю, пятьдесят лет служит и все чурбан. Ну, пошел теперь домой! — прибавил он, изменив голос на гораздо грубейший и обращаясь
к квартальному.
В качестве доктора тюремных заведений он имел доступ
к ним, он ездил их осматривать и всегда
привозил с собой корзину всякой всячины, съестных припасов и разных лакомств — грецких орехов, пряников, апельсинов и яблок для женщин.
В деревнях и маленьких городках у станционных смотрителей есть комната для проезжих. В больших городах все останавливаются в гостиницах, и у смотрителей нет ничего для проезжающих. Меня
привели в почтовую канцелярию. Станционный смотритель показал мне свою комнату; в ней были дети и женщины, больной старик не сходил с постели, — мне решительно не было угла переодеться. Я написал письмо
к жандармскому генералу и просил его отвести комнату где-нибудь, для того чтоб обогреться и высушить платье.
… В Перми меня
привезли прямо
к губернатору. У него был большой съезд, в этот день венчали его дочь с каким-то офицером. Он требовал, чтоб я взошел, и я должен был представиться всему пермскому обществу в замаранном дорожном архалуке, в грязи и пыли. Губернатор, потолковав всякий вздор, запретил мне знакомиться с сосланными поляками и велел на днях прийти
к нему, говоря, что он тогда сыщет мне занятие в канцелярии.
На комитет и на собрание сведений денег не назначалось ни копейки; все это следовало делать из любви
к статистике, через земскую полицию, и
приводить в порядок в губернаторской канцелярии.
Недели через три почта
привезла из Петербурга бумагу на имя «управляющего губернией». В канцелярии все переполошилось. Регистратор губернского правления прибежал сказать, что у них получен указ. Правитель дел бросился
к Тюфяеву, Тюфяев сказался больным и не поехал в присутствие.
— Гаврило Семеныч! — вскрикнул я и бросился его обнимать. Это был первый человек из наших, из прежней жизни, которого я встретил после тюрьмы и ссылки. Я не мог насмотреться на умного старика и наговориться с ним. Он был для меня представителем близости
к Москве,
к дому,
к друзьям, он три дня тому назад всех видел, ото всех
привез поклоны… Стало, не так-то далеко!
В длинном траурном шерстяном платье, бледная до синеватого отлива, девочка сидела у окна, когда меня
привез через несколько дней отец мой
к княгине. Она сидела молча, удивленная, испуганная, и глядела в окно, боясь смотреть на что-нибудь другое.
Редко, и всякий раз поневоле, ездил я
к княгине; еще реже
привозила ее княгиня
к нам.
По счастию, схоластика так же мало свойственна мне, как мистицизм, я до того натянул ее лук, что тетива порвалась и повязка упала. Странное дело, спор с дамой
привел меня
к этому.
И как, должно быть, щемящи, велики нужды, которые
привели их
к начальнику тайной полиции; вероятно, предварительно были исчерпаны все законные пути, — а человек этот отделывается общими местами, и, по всей вероятности, какой-нибудь столоначальник положит какое-нибудь решение, чтобы сдать дело в какую-нибудь другую канцелярию.
Диалектическим настроением пробовали тогда решить исторические вопросы в современности, это было невозможно, но
привело факты
к более светлому сознанию.
Он печально указывал,
к чему
привели усилия целого века: образование дало только новые средства угнетения, церковь сделалась одною тенью, под которой покоится полиция; народ все выносит, все терпит, правительство все давит и гнетет.
— Докажите мне, что не наука ваша истиннее, и я приму ее так же откровенно и безбоязненно,
к чему бы она меня ни
привела, хоть
к Иверской.
Политический вопрос с 1830 года делается исключительно вопросом мещанским, и вековая борьба высказывается страстями и влечениями господствующего состояния. Жизнь свелась на биржевую игру, все превратилось в меняльные лавочки и рынки — редакции журналов, избирательные собрания, камеры. Англичане до того привыкли все
приводить,
к лавочной номенклатуре, что называют свою старую англиканскую церковь — Old Shop. [Старая лавка (англ.).]
На сей раз он
привел меня в большой кабинет; там, за огромным столом, на больших покойных креслах сидел толстый, высокий румяный господин — из тех, которым всегда бывает жарко, с белыми, откормленными, но рыхлыми мясами, с толстыми, но тщательно выхоленными руками, с шейным платком, сведенным на минимум, с бесцветными глазами, с жовиальным [Здесь: благодушным (от фр. jovial).] выражением, которое обыкновенно принадлежит людям, совершенно потонувшим в любви
к своему благосостоянию и которые могут подняться холодно и без больших усилий до чрезвычайных злодейств.
Прочитав бумаги, которые
привез Орсини, я написал
к Маццини следующее письмо...
Одного из редакторов, помнится Дюшена,
приводили раза три из тюрьмы в ассизы по новым обвинениям и всякий раз снова осуждали на тюрьму и штраф. Когда ему в последний раз, перед гибелью журнала, было объявлено, решение, он, обращаясь
к прокурору, сказал: «L'addition, s'il vous plaît?» [Сколько с меня всего? (фр.)] — ему в самом деле накопилось лет десять тюрьмы и тысяч пятьдесят штрафу.
И этот «ярый боец» не выдержал, надломился; в его последнем труде я вижу ту же мощную диалектику, тот же размах, но она
приводит уже его
к прежде задуманным результатам; она уже не свободна в последнем слове.
Неточные совпадения
Молитвы Иисусовой // Не сотворив, уселися // У земского стола, // Налой и крест поставили, //
Привел наш поп, отец Иван //
К присяге понятых.
Искали, искали они князя и чуть-чуть в трех соснах не заблудилися, да, спасибо, случился тут пошехонец-слепород, который эти три сосны как свои пять пальцев знал. Он вывел их на торную дорогу и
привел прямо
к князю на двор.
И вот вожделенная минута наступила. В одно прекрасное утро, созвавши будочников, он
привел их
к берегу реки, отмерил шагами пространство, указал глазами на течение и ясным голосом произнес:
Еще во времена Бородавкина летописец упоминает о некотором Ионке Козыре, который, после продолжительных странствий по теплым морям и кисельным берегам, возвратился в родной город и
привез с собой собственного сочинения книгу под названием:"Письма
к другу о водворении на земле добродетели". Но так как биография этого Ионки составляет драгоценный материал для истории русского либерализма, то читатель, конечно, не посетует, если она будет рассказана здесь с некоторыми подробностями.
— Одного
привез, водой отлил, — проговорил ездивший за ним помещик, подходя
к Свияжскому. — Ничего, годится.