Неточные совпадения
У француженки не
было налицо брата Чернова, убившего на дуэли Новосильцева и убитого им; ее уговорили уехать из Петербурга, его — отложить до
поры до времени свое намерение.
Я не думал тогда, как
была тягостна для крестьян в самую рабочую
пору потеря четырех или пяти дней, радовался от души и торопился укладывать тетради и книги.
В десятом часу утра камердинер, сидевший в комнате возле спальной, уведомлял Веру Артамоновну, мою экс-нянюшку, что барин встает. Она отправлялась приготовлять кофей, который он
пил один в своем кабинете. Все в доме принимало иной вид, люди начинали чистить комнаты, по крайней мере показывали вид, что делают что-нибудь. Передняя, до тех
пор пустая, наполнялась, даже большая ньюфаундлендская собака Макбет садилась перед печью и, не мигая, смотрела в огонь.
Надобно заметить, что эти вдовы еще незамужними, лет сорок, пятьдесят тому назад,
были прибежны к дому княгини и княжны Мещерской и с тех
пор знали моего отца; что в этот промежуток между молодым шатаньем и старым кочевьем они лет двадцать бранились с мужьями, удерживали их от пьянства, ходили за ними в параличе и снесли их на кладбище.
С тех
пор и до моей ссылки, если моему отцу казалось, что я
выпил вина, что у меня лицо красно, он непременно говорил мне...
О выборе не может
быть и речи; обуздать мысль труднее, чем всякую страсть, она влечет невольно; кто может ее затормозить чувством, мечтой, страхом последствий, тот и затормозит ее, но не все могут. У кого мысль берет верх, у того вопрос не о прилагаемости, не о том — легче или тяжеле
будет, тот ищет истины и неумолимо, нелицеприятно проводит начала, как сен-симонисты некогда, как Прудон до сих
пор.
Я его видел с тех
пор один раз, ровно через шесть лет. Он угасал. Болезненное выражение, задумчивость и какая-то новая угловатость лица поразили меня; он
был печален, чувствовал свое разрушение, знал расстройство дел — и не видел выхода. Месяца через два он умер; кровь свернулась в его жилах.
У меня в кисете
был перочинный ножик и карандаш, завернутые в бумажке; я с самого начала думал об них и, говоря с офицером, играл с кисетом до тех
пор, пока ножик мне попал в руку, я держал его сквозь материю и смело высыпал табак на стол, жандарм снова его всыпал. Ножик и карандаш
были спасены — вот жандарму с аксельбантом урок за его гордое пренебрежение к явной полиции.
Государь сморщился, Стааль откланялся и в комиссии не
был ни разу с тех
пор.
— Да
пора бы давно, дождь
был уже больно силен. Эй ты, служба, велика мелюзгу собрать!
— Вы — как Гораций: раз
пели, и до сих
пор вас все переводят.
Канкрин просто признал, что земля неправильно отрезана, но считал затруднительным возвратить ее, потому что она с тех
пор могла
быть перепродаваема и что владельцы оной могли сделать разные улучшения.
Княгиня удивлялась потом, как сильно действует на князя Федора Сергеевича крошечная рюмка водки, которую он
пил официально перед обедом, и оставляла его покойно играть целое утро с дроздами, соловьями и канарейками, кричавшими наперерыв во все птичье горло; он обучал одних органчиком, других собственным свистом; он сам ездил ранехонько в Охотный ряд менять птиц, продавать, прикупать; он
был артистически доволен, когда случалось (да и то по его мнению), что он надул купца… и так продолжал свою полезную жизнь до тех
пор, пока раз поутру, посвиставши своим канарейкам, он упал навзничь и через два часа умер.
…Последнее пламя потухавшей любви осветило на минуту тюремный свод, согрело грудь прежними мечтами, и каждый пошел своим путем. Она уехала в Украину, я собирался в ссылку. С тех
пор не
было вести об ней.
Мне
было жаль оставить ее в слезах, я ей болтал полушепотом какой-то бред… Она взглянула на меня, ивее глазах мелькнуло из-за слез столько счастья, что я улыбнулся. Она как будто поняла мою мысль, закрыла лицо обеими руками и встала… Теперь
было в самом деле
пора, я отнял ее руки, расцеловал их, ее — и вышел.
Тут я понял, что муж, в сущности,
был для меня извинением в своих глазах, — любовь откипела во мне. Я не
был равнодушен к ней, далеко нет, но это
было не то, чего ей надобно
было. Меня занимал теперь иной порядок мыслей, и этот страстный
порыв словно для того обнял меня, чтоб уяснить мне самому иное чувство. Одно могу сказать я в свое оправдание — я
был искренен в моем увлечении.
Не знаю. В последнее время, то
есть после окончания моего курса, она
была очень хорошо расположена ко мне; но мой арест, слухи о нашем вольном образе мыслей, об измене православной церкви при вступлении в сен-симонскую «секту» разгневали ее; она с тех
пор меня иначе не называла, как «государственным преступником» или «несчастным сыном брата Ивана». Весь авторитет Сенатора
был нужен, чтоб она решилась отпустить NataLie в Крутицы проститься со мной.
На другой день, в обеденную
пору бубенчики перестали позванивать, мы
были у подъезда Кетчера. Я велел его вызвать. Неделю тому назад, когда он меня оставил во Владимире, о моем приезде не
было даже предположения, а потому он так удивился, увидя меня, что сначала не сказал ни слова, а потом покатился со смеху, но вскоре принял озабоченный вид и повел меня к себе. Когда мы
были в его комнате, он, тщательно запирая дверь на ключ, спросил меня...
Потом взошла нянюшка, говоря, что
пора, и я встал, не возражая, и она меня не останавливала… такая полнота
была в душе. Больше, меньше, короче, дольше, еще — все это исчезало перед полнотой настоящего…
Разрыв становился неминуем, но Огарев еще долго жалел ее, еще долго хотел спасти ее, надеялся. И когда на минуту в ней пробуждалось нежное чувство или поэтическая струйка, он
был готов забыть на веки веков прошедшее и начать новую жизнь гармонии, покоя, любви; но она не могла удержаться, теряла равновесие и всякий раз падала глубже. Нить за нитью болезненно рвался их союз до тех
пор, пока беззвучно перетерлась последняя нитка, — и они расстались навсегда.
Генерал отступил торжественным маршем, юноша с беличьим лицом и с ногами журавля отправился за ним. Сцена эта искупила мне много горечи того дня. Генеральский фрунт, прощание по доверенности и, наконец, лукавая морда Рейнеке-Фукса, целующего безмозглую голову его превосходительства, — все это
было до того смешно, что я чуть-чуть удержался. Мне кажется, что Дубельт заметил это и с тех
пор начал уважать меня.
Во время таганрогской поездки Александра в именье Аракчеева, в Грузине, дворовые люди убили любовницу графа; это убийство подало повод к тому следствию, о котором с ужасом до сих
пор, то
есть через семнадцать лет, говорят чиновники и жители Новгорода.
И я пошел… с меня
было довольно… разве эта женщина не приняла меня за одного из них?
Пора кончить комедию.
— Болен, — отвечал я, встал, раскланялся и уехал. В тот же день написал я рапорт о моей болезни, и с тех
пор нога моя не
была в губернском правлении. Потом я подал в отставку «за болезнию». Отставку мне сенат дал, присовокупив к ней чин надворного советника; но Бенкендорф с тем вместе сообщил губернатору что мне запрещен въезд в столицы и велено жить в Новгороде.
«В 1842 я желала, чтоб все страницы твоего дневника
были светлы и безмятежны; прошло три года с тех
пор, и, оглянувшись назад, я не жалею, что желание мое не исполнилось, — и наслаждение, и страдание необходимо для полной жизни, а успокоение ты найдешь в моей любви к тебе, — в любви, которой исполнено все существо мое, вся жизнь моя.
Развитие Грановского не
было похоже на наше; воспитанный в Орле, он попал в Петербургский университет. Получая мало денег от отца, он с весьма молодых лет должен
был писать «по подряду» журнальные статьи. Он и друг его Е. Корш, с которым он встретился тогда и остался с тех
пор и до кончины в самых близких отношениях, работали на Сенковского, которому
были нужны свежие силы и неопытные юноши для того, чтобы претворять добросовестный труд их в шипучее цимлянское «Библиотеки для чтения».
Жизнь Грановского в Берлине с Станкевичем
была, по рассказам одного и письмам другого, одной из ярко-светлых полос его существования, где избыток молодости, сил, первых страстных
порывов, беззлобной иронии и шалости — шли вместе с серьезными учеными занятиями, и все это согретое, обнятое горячей, глубокой дружбой, такой, какою дружба только бывает в юности.
Возвратившись в Москву, я сблизился с ним, и с тех
пор до отъезда мы
были с ним в самых лучших отношениях.
Тюрьма и ссылка в молодых летах, во времена душного и серого гонения, чрезвычайно благотворны; это — закал; одни слабые организации смиряются тюрьмой, те, у которых борьба
была мимолетным юношеским
порывом, а не талантом, не внутренней необходимостью.
Мы в самой середине двух, мешающих друг другу, потоков; нас бросает и
будет еще долго бросать то в ту, то в другую сторону до тех
пор, пока тот или другой окончательно не сломит, и поток, еще беспокойный и бурный, но уже текущий в одну сторону, не облегчит пловца, то
есть не унесет его с собой.
С тех
пор мы
были с Ротшильдом в наилучших отношениях; он любил во мне поле сражения, на котором он побил Николая, я
был для него нечто вроде Маренго или Аустерлица, и он несколько раз рассказывал при мне подробности дела, слегка улыбаясь, но великодушно щадя побитого противника.
Мы расстались большими друзьями. Меня несколько удивило, что я не видел ни одной женщины, ни старухи, ни девочки, да и ни одного молодого человека. Впрочем, это
было в рабочую
пору. Замечательно и то, что на таком редком для них празднике не
был приглашен пастор.
Парламентская чернь отвечала на одну из его речей: «Речь — в „Монитер“, оратора — в сумасшедший дом!» Я не думаю, чтоб в людской памяти
было много подобных парламентских анекдотов, — с тех
пор как александрийский архиерей возил с собой на вселенские соборы каких-то послушников, вооруженных во имя богородицы дубинами, и до вашингтонских сенаторов, доказывающих друг другу палкой пользу рабства.
С тех
пор я не видал его; [После писаного я виделся с ним в Брюсселе. (Прим. А. И. Герцена.)] в 1851 году, когда я, по милости Леона Фоше, приезжал в Париж на несколько дней, он
был отослан в какую-то центральную тюрьму. Через год я
был проездом и тайком в Париже. Прудон тогда лечился в Безансоне.
Чувство изгнано, все замерло, цвета исчезли, остался утомительный, тупой, безвыходный труд современного пролетария, — труд, от которого, по крайней мере,
была свободна аристократическая семья Древнего Рима, основанная на рабстве; нет больше ни поэзии церкви, ни бреда веры, ни упованья рая, даже и стихов к тем
порам «не
будут больше писать», по уверению Прудона, зато работа
будет «увеличиваться».
Человек осужден на работу, он должен работать до тех
пор, пока опустится рука, сын вынет из холодных пальцев отца струг или молот и
будет продолжать вечную работу. Ну, а как в ряду сыновей найдется один поумнее, который положит долото и спросит...
С тех
пор он с горстью людей победил армию, освободил целую страну и
был отпущен из нее, как отпускают ямщика, когда он довез до станции.
С тех
пор он
был обманут и побит, и так, как ничего не выиграл победой, не только ничего не проиграл поражением, но удвоил им свою народную силу.