Неточные совпадения
В эту же минуту он и сам сознавал, что мысли его
порою мешаются и что он очень слаб: второй день, как уж он почти совсем ничего не
ел.
«Если о сю
пору я так боюсь, что же
было бы, если б и действительно как-нибудь случилось до самого дела дойти?..» — подумал он невольно, проходя в четвертый этаж.
— С тех
пор, государь мой, — продолжал он после некоторого молчания, — с тех
пор, по одному неблагоприятному случаю и по донесению неблагонамеренных лиц, — чему особенно способствовала Дарья Францовна, за то будто бы, что ей в надлежащем почтении манкировали, — с тех
пор дочь моя, Софья Семеновна, желтый билет принуждена
была получить, и уже вместе с нами по случаю сему не могла оставаться.
Они вошли со двора и прошли в четвертый этаж. Лестница чем дальше, тем становилась темнее.
Было уже почти одиннадцать часов, и хотя в эту
пору в Петербурге нет настоящей ночи, но на верху лестницы
было очень темно.
Настасья так и покатилась со смеху. Она
была из смешливых, и когда рассмешат, смеялась неслышно, колыхаясь и трясясь всем телом, до тех
пор, что самой тошно уж становилось.
— Нет, я не вытерплю, не вытерплю! Пусть, пусть даже нет никаких сомнений во всех этих расчетах,
будь это все, что решено в этот месяц, ясно как день, справедливо как арифметика. Господи! Ведь я все же равно не решусь!.. Я ведь не вытерплю, не вытерплю!.. Чего же, чего же и до сих
пор…
Переведя дух и прижав рукой стукавшее сердце, тут же нащупав и оправив еще раз топор, он стал осторожно и тихо подниматься на лестницу, поминутно прислушиваясь. Но и лестница на ту
пору стояла совсем пустая; все двери
были заперты; никого-то не встретилось. Во втором этаже одна пустая квартира
была, правда, растворена настежь, и в ней работали маляры, но те и не поглядели. Он постоял, подумал и пошел дальше. «Конечно,
было бы лучше, если б их здесь совсем не
было, но… над ними еще два этажа».
Раскольников стоял и сжимал топор. Он
был точно в бреду. Он готовился даже драться с ними, когда они войдут. Когда они стучались и сговаривались, ему несколько раз вдруг приходила мысль кончить все разом и крикнуть им из-за дверей.
Порой хотелось ему начать ругаться с ними, дразнить их, покамест не отперли. «Поскорей бы уж!» — мелькнуло в его голове.
Так и
есть, так и
есть: петлю под мышкой до сих
пор не снял!
И долго, несколько часов, ему все еще мерещилось
порывами, что «вот бы сейчас, не откладывая, пойти куда-нибудь и все выбросить, чтоб уж с глаз долой, поскорей, поскорей!» Он порывался с дивана несколько раз, хотел
было встать, но уже не мог.
И что всего мучительнее — это
было более ощущение, чем сознание, чем понятие; непосредственное ощущение, мучительнейшее ощущение из всех до сих
пор жизнию пережитых им ощущений.
«Если действительно все это дело сделано
было сознательно, а не по-дурацки, если у тебя действительно
была определенная и твердая цель, то каким же образом ты до сих
пор даже и не заглянул в кошелек и не знаешь, что тебе досталось, из-за чего все муки принял и на такое подлое, гадкое, низкое дело сознательно шел? Да ведь ты в воду его хотел сейчас бросить, кошелек-то, вместе со всеми вещами, которых ты тоже еще не видал… Это как же?»
Хотел
было я ему, как узнал это все, так, для очистки совести, тоже струю пустить, да на ту
пору у нас с Пашенькой гармония вышла, и я повелел это дело все прекратить, в самом то
есть источнике, поручившись, что ты заплатишь.
Слушай внимательно: и дворник, и Кох, и Пестряков, и другой дворник, и жена первого дворника, и мещанка, что о ту
пору у ней в дворницкой сидела, и надворный советник Крюков, который в эту самую минуту с извозчика встал и в подворотню входил об руку с дамою, — все, то
есть восемь или десять свидетелей, единогласно показывают, что Николай придавил Дмитрия к земле, лежал на нем и его тузил, а тот ему в волосы вцепился и тоже тузил.
Если мне, например, до сих
пор говорили: «возлюби» и я возлюблял, то что из того выходило? — продолжал Петр Петрович, может
быть с излишнею поспешностью, — выходило то, что я рвал кафтан пополам, делился с ближним, и оба мы оставались наполовину голы, по русской пословице: «Пойдешь за несколькими зайцами разом, и ни одного не достигнешь».
«Довольно! — произнес он решительно и торжественно, — прочь миражи, прочь напускные страхи, прочь привидения!..
Есть жизнь! Разве я сейчас не жил? Не умерла еще моя жизнь вместе с старою старухой! Царство ей небесное и — довольно, матушка,
пора на покой! Царство рассудка и света теперь и… и воли, и силы… и посмотрим теперь! Померяемся теперь! — прибавил он заносчиво, как бы обращаясь к какой-то темной силе и вызывая ее. — А ведь я уже соглашался жить на аршине пространства!
— Ну, коль штуку, так и хорошо! А то и я сам
было подумал… — пробормотал Зосимов, подымаясь с дивана. — Мне, однако ж,
пора; я еще зайду, может
быть… если застану…
— Разумеется, так! — ответил Раскольников. «А что-то ты завтра скажешь?» — подумал он про себя. Странное дело, до сих
пор еще ни разу не приходило ему в голову: «что подумает Разумихин, когда узнает?» Подумав это, Раскольников пристально поглядел на него. Теперешним же отчетом Разумихина о посещении Порфирия он очень немного
был заинтересован: так много убыло с тех
пор и прибавилось!..
Нет, нет,
быть того не может! — восклицал он, как давеча Соня, — нет, от канавы удерживала ее до сих
пор мысль о грехе, и они, те…
И, стало
быть, Порфирий только теперь, только сейчас узнал о квартире, а до сих
пор и не знал.
И если я когда-нибудь, — предположив нелепость, —
буду в законном браке, то я даже рад
буду вашим растреклятым рогам; я тогда скажу жене моей: «Друг мой, до сих
пор я только любил тебя, теперь же я тебя уважаю, потому что ты сумела протестовать!» Вы смеетесь?
Амалия Ивановна покраснела как рак и завизжала, что это, может
быть, у Катерины Ивановны «совсем фатер не буль; а что у ней буль фатер аус Берлин, и таки длинны сюртук носиль и всё делаль: пуф, пуф, пуф!» Катерина Ивановна с презрением заметила, что ее происхождение всем известно и что в этом самом похвальном листе обозначено печатными буквами, что отец ее полковник; а что отец Амалии Ивановны (если только у ней
был какой-нибудь отец), наверно, какой-нибудь петербургский чухонец, молоко продавал; а вернее всего, что и совсем отца не
было, потому что еще до сих
пор неизвестно, как зовут Амалию Ивановну по батюшке: Ивановна или Людвиговна?
— Прощай, Родион. Я, брат…
было одно время… а впрочем, прощай, видишь,
было одно время… Ну, прощай! Мне тоже
пора.
Пить не
буду. Теперь не надо… врешь!
Я вас туда свезу, это правда, покажу невесту, но только не теперь, а теперь вам скоро
будет пора.
— Как хотите, только я-то вам не товарищ; а мне что! Вот мы сейчас и дома. Скажите, я убежден, вы оттого на меня смотрите подозрительно, что я сам
был настолько деликатен и до сих
пор не беспокоил вас расспросами… вы понимаете? Вам показалось это дело необыкновенным; бьюсь об заклад, что так! Ну вот и
будьте после того деликатным.
Он постучал в дверь; ему отперла мать. Дунечки дома не
было. Даже и служанки на ту
пору не случилось. Пульхерия Александровна сначала онемела от радостного изумления; потом схватила его за руку и потащила в комнату.
— Я пришел вас уверить, что я вас всегда любил, и теперь рад, что мы одни, рад даже, что Дунечки нет, — продолжал он с тем же
порывом, — я пришел вам сказать прямо, что хоть вы и несчастны
будете, но все-таки знайте, что сын ваш любит вас теперь больше себя и что все, что вы думали про меня, что я жесток и не люблю вас, все это
была неправда. Вас я никогда не перестану любить… Ну и довольно; мне казалось, что так надо сделать и этим начать…
Раскольников с тех
пор здесь не
был.
«Чем, чем, — думал он, — моя мысль
была глупее других мыслей и теорий, роящихся и сталкивающихся одна с другой на свете, с тех
пор как этот свет стоит? Стоит только посмотреть на дело совершенно независимым, широким и избавленным от обыденных влияний взглядом, и тогда, конечно, моя мысль окажется вовсе не так… странною. О отрицатели и мудрецы в пятачок серебра, зачем вы останавливаетесь на полдороге!
Она всегда протягивала ему свою руку робко, иногда даже не подавала совсем, как бы боялась, что он оттолкнет ее. Он всегда как бы с отвращением брал ее руку, всегда точно с досадой встречал ее, иногда упорно молчал во все время ее посещения. Случалось, что она трепетала его и уходила в глубокой скорби. Но теперь их руки не разнимались; он мельком и быстро взглянул на нее, ничего не выговорил и опустил свои глаза в землю. Они
были одни, их никто не видел. Конвойный на ту
пору отворотился.
Да и что такое эти все, все муки прошлого! Всё, даже преступление его, даже приговор и ссылка казались ему теперь, в первом
порыве, каким-то внешним, странным, как бы даже и не с ним случившимся фактом. Он, впрочем, не мог в этот вечер долго и постоянно о чем-нибудь думать, сосредоточиться на чем-нибудь мыслью; да он ничего бы и не разрешил теперь сознательно; он только чувствовал. Вместо диалектики наступила жизнь, и в сознании должно
было выработаться что-то совершенно другое.
Под подушкой его лежало Евангелие. Он взял его машинально. Эта книга принадлежала ей,
была та самая, из которой она читала ему о воскресении Лазаря. В начале каторги он думал, что она замучит его религией,
будет заговаривать о Евангелии и навязывать ему книги. Но, к величайшему его удивлению, она ни разу не заговаривала об этом, ни разу даже не предложила ему Евангелия. Он сам попросил его у ней незадолго до своей болезни, и она молча принесла ему книгу. До сих
пор он ее и не раскрывал.