Неточные совпадения
Утром я бросился
в небольшой флигель, служивший баней, туда снесли Толочанова; тело лежало на столе
в том виде, как он умер: во фраке, без галстука, с раскрытой
грудью; черты его
были страшно искажены и уже почернели. Это
было первое мертвое тело, которое я видел; близкий к обмороку, я вышел вон. И игрушки, и картинки, подаренные мне на Новый год, не тешили меня; почернелый Толочанов носился перед глазами, и я слышал его «жжет — огонь!».
Мне одному она доверила тайну любви к одному офицеру Александрийского гусарского полка,
в черном ментике и
в черном доломане; это
была действительная тайна, потому что и сам гусар никогда не подозревал, командуя своим эскадроном, какой чистый огонек теплился для него
в груди восьмнадцатилетней девушки.
Вадим, по наследству, ненавидел ото всей души самовластье и крепко прижал нас к своей
груди, как только встретился. Мы сблизились очень скоро. Впрочем,
в то время ни церемоний, ни благоразумной осторожности, ничего подобного не
было в нашем круге.
В два года она лишилась трех старших сыновей. Один умер блестяще, окруженный признанием врагов, середь успехов, славы, хотя и не за свое дело сложил голову. Это
был молодой генерал, убитый черкесами под Дарго. Лавры не лечат сердца матери… Другим даже не удалось хорошо погибнуть; тяжелая русская жизнь давила их, давила — пока продавила
грудь.
Старик, о котором идет речь,
был существо простое, доброе и преданное за всякую ласку, которых, вероятно, ему не много доставалось
в жизни. Он делал кампанию 1812 года,
грудь его
была покрыта медалями, срок свой он выслужил и остался по доброй воле, не зная, куда деться.
Один закоснелый сармат, старик, уланский офицер при Понятовском, делавший часть наполеоновских походов, получил
в 1837 году дозволение возвратиться
в свои литовские поместья. Накануне отъезда старик позвал меня и несколько поляков отобедать. После обеда мой кавалерист подошел ко мне с бокалом, обнял меня и с военным простодушием сказал мне на ухо: «Да зачем же вы, русский?!» Я не отвечал ни слова, но замечание это сильно запало мне
в грудь. Я понял, что этому поколению нельзя
было освободить Польшу.
…Куда природа свирепа к лицам. Что и что прочувствовалось
в этой
груди страдальца прежде, чем он решился своей веревочкой остановить маятник, меривший ему одни оскорбления, одни несчастия. И за что? За то, что отец
был золотушен или мать лимфатична? Все это так. Но по какому праву мы требуем справедливости, отчета, причин? — у кого? — у крутящегося урагана жизни?..
…Последнее пламя потухавшей любви осветило на минуту тюремный свод, согрело
грудь прежними мечтами, и каждый пошел своим путем. Она уехала
в Украину, я собирался
в ссылку. С тех пор не
было вести об ней.
Утром Матвей подал мне записку. Я почти не спал всю ночь, с волнением распечатал я ее дрожащей рукой. Она писала кротко, благородно и глубоко печально; цветы моего красноречия не скрыли аспика, [аспида (от фр. aspic).]
в ее примирительных словах слышался затаенный стон слабой
груди, крик боли, подавленный чрезвычайным усилием. Она благословляла меня на новую жизнь, желала нам счастья, называла Natalie сестрой и протягивала нам руку на забвение прошедшего и на будущую дружбу — как будто она
была виновата!
Но
в этом одиночестве
грудь наша не
была замкнута счастием, а, напротив,
была больше, чем когда-либо, раскрыта всем интересам; мы много жили тогда и во все стороны, думали и читали, отдавались всему и снова сосредоточивались на нашей любви; мы сверяли наши думы и мечты и с удивлением видели, как бесконечно шло наше сочувствие, как во всех тончайших, пропадающих изгибах и разветвлениях чувств и мыслей, вкусов и антипатий все
было родное, созвучное.
У тебя, говорят, мысль идти
в монастырь; не жди от меня улыбки при этой мысли, я понимаю ее, но ее надобно взвесить очень и очень. Неужели мысль любви не волновала твою
грудь? Монастырь — отчаяние, теперь нет монастырей для молитвы. Разве ты сомневаешься, что встретишь человека, который тебя
будет любить, которого ты
будешь любить? Я с радостью сожму его руку и твою. Он
будет счастлив. Ежели же этот он не явится — иди
в монастырь, это
в мильон раз лучше пошлого замужества.
Мы выбрали
грудь его (как он сам выразился
в одном письме) «полем сражения» и не думали, что тот ли, другой ли одолевает, ему равно
было больно.
Белинский вырос, он
был страшен, велик
в эту минуту. Скрестив на больной
груди руки и глядя прямо на магистра, он ответил глухим голосом...
Дубельт — лицо оригинальное, он, наверно, умнее всего Третьего и всех трех отделений собственной канцелярии. Исхудалое лицо его, оттененное длинными светлыми усами, усталый взгляд, особенно рытвины на щеках и на лбу — явно свидетельствовали, что много страстей боролось
в этой
груди, прежде чем голубой мундир победил или, лучше, накрыл все, что там
было. Черты его имели что-то волчье и даже лисье, то
есть выражали тонкую смышленость хищных зверей, вместе уклончивость и заносчивость. Он
был всегда учтив.
Но виновный
был нужен для мести нежного старика, он бросил дела всей империи и прискакал
в Грузино. Середь пыток и крови, середь стона и предсмертных криков Аракчеев, повязанный окровавленным платком, снятым с трупа наложницы, писал к Александру чувствительные письма, и Александр отвечал ему: «Приезжай отдохнуть на
груди твоего друга от твоего несчастия». Должно
быть, баронет Виллие
был прав, что у императора перед смертью вода разлилась
в мозгу.
Кто знал их обоих, тот поймет, как быстро Грановский и Станкевич должны
были ринуться друг к другу.
В них
было так много сходного
в нраве,
в направлении,
в летах… и оба носили
в груди своей роковой зародыш преждевременной смерти. Но для кровной связи, для неразрывного родства людей сходства недостаточно. Та любовь только глубока и прочна, которая восполняет друг друга, для деятельной любви различие нужно столько же, сколько сходство; без него чувство вяло, страдательно и обращается
в привычку.
Чаадаев не
был богат, особенно
в последние годы; он не
был и знатен: ротмистр
в отставке с железным кульмским крестом на
груди. Он, правда, по словам Пушкина...
А. И. Герцена.)] хозяин гостиницы предложил проехаться
в санях, лошади
были с бубенчиками и колокольчиками, с страусовыми перьями на голове… и мы
были веселы, тяжелая плита
была снята с
груди, неприятное чувство страха, щемящее чувство подозрения — отлетели.
Разберите моральные правила, которые
в ходу с полвека, чего тут нет? Римские понятия о государстве с готическим разделением властей, протестантизм и политическая экономия, Salus populi и chacun pour soi. [народное благо (лат.);…каждый за себя (фр.).] Брут и Фома Кемпийский, Евангелие и Бентам, приходо-расходное счетоводство и Ж.-Ж. Руссо. С таким сумбуром
в голове и с магнитом, вечно притягиваемым к золоту,
в груди нетрудно
было дойти до тех нелепостей, до которых дошли передовые страны Европы.
Неточные совпадения
Вздрогнула я, одумалась. // — Нет, — говорю, — я Демушку // Любила, берегла… — // «А зельем не
поила ты? // А мышьяку не сыпала?» // — Нет! сохрани Господь!.. — // И тут я покорилася, // Я
в ноги поклонилася: // —
Будь жалостлив,
будь добр! // Вели без поругания // Честному погребению // Ребеночка предать! // Я мать ему!.. — Упросишь ли? //
В груди у них нет душеньки, //
В глазах у них нет совести, // На шее — нет креста!
«
Пей, вахлачки, погуливай!» // Не
в меру
было весело: // У каждого
в груди // Играло чувство новое, // Как будто выносила их // Могучая волна // Со дна бездонной пропасти // На свет, где нескончаемый // Им уготован пир!
Слышал он
в груди своей силы // необъятные, // Услаждали слух его звуки благодатные, // Звуки лучезарные гимна благородного — //
Пел он воплощение счастия народного!..
— Не знаю я, Матренушка. // Покамест тягу страшную // Поднять-то поднял он, // Да
в землю сам ушел по
грудь // С натуги! По лицу его // Не слезы — кровь течет! // Не знаю, не придумаю, // Что
будет? Богу ведомо! // А про себя скажу: // Как выли вьюги зимние, // Как ныли кости старые, // Лежал я на печи; // Полеживал, подумывал: // Куда ты, сила, делася? // На что ты пригодилася? — // Под розгами, под палками // По мелочам ушла!
Остатком — медью — шевеля, // Подумал миг, зашел
в кабак // И молча кинул на верстак // Трудом добытые гроши // И,
выпив, крякнул от души, // Перекрестил на церковь
грудь.