Само собою разумеется, что Витберга окружила толпа плутов, людей, принимающих Россию — за аферу, службу — за выгодную сделку, место — за счастливый случай нажиться.
Не трудно было понять, что они под ногами Витберга выкопают яму. Но для того чтоб он, упавши в нее, не мог из нее выйти, для этого нужно было еще, чтоб к воровству прибавилась зависть одних, оскорбленное честолюбие других.
Неточные совпадения
Разве придется говорить о небольших кражах… но тут понятия так сбиты положением, что
трудно судить: человек-собственность
не церемонится с своим товарищем и поступает запанибрата с барским добром.
Но русскую полицию
трудно сконфузить. Через две недели арестовали нас, как соприкосновенных к делу праздника. У Соколовского нашли письма Сатина, у Сатина — письма Огарева, у Огарева — мои, — тем
не менее ничего
не раскрывалось. Первое следствие
не удалось. Для большего успеха второй комиссии государь послал из Петербурга отборнейшего из инквизиторов, А. Ф. Голицына.
Но, на беду инквизиции, первым членом был назначен московский комендант Стааль. Стааль — прямодушный воин, старый, храбрый генерал, разобрал дело и нашел, что оно состоит из двух обстоятельств,
не имеющих ничего общего между собой: из дела о празднике, за который следует полицейски наказать, и из ареста людей, захваченных бог знает почему, которых вся видимая вина в каких-то полувысказанных мнениях, за которые судить и
трудно и смешно.
Не только полнейшего безобразия
трудно было встретить, но и такого большого, то есть такого растянутого.
Кому княгиня берегла деньги —
трудно сказать, у нее
не было никого близкого, кроме братьев, которые были вдвое богаче ее.
Уж
не оттого ли люди истязают детей, а иногда и больших, что их так
трудно воспитывать — а сечь так легко?
Не мстим ли мы наказанием за нашу неспособность?
Гегель во время своего профессората в Берлине, долею от старости, а вдвое от довольства местом и почетом, намеренно взвинтил свою философию над земным уровнем и держался в среде, где все современные интересы и страсти становятся довольно безразличны, как здания и села с воздушного шара; он
не любил зацепляться за эти проклятые практические вопросы, с которыми
трудно ладить и на которые надобно было отвечать положительно.
Безличность математики, внечеловеческая объективность природы
не вызывают этих сторон духа,
не будят их; но как только мы касаемся вопросов жизненных, художественных, нравственных, где человек
не только наблюдатель и следователь, а вместе с тем и участник, там мы находим физиологический предел, который очень
трудно перейти с прежней кровью и прежним мозгом,
не исключив из них следы колыбельных песен, родных полей и гор, обычаев и всего окружавшего строя.
Характер Гамлета, например, до такой степени общечеловеческий, особенно в эпоху сомнений и раздумья, в эпоху сознания каких-то черных дел, совершившихся возле них, каких-то измен великому в пользу ничтожного и пошлого, что
трудно себе представить, чтоб его
не поняли.
Знаю я их, да скучно иной раз одной сидеть глаза болят, читать
трудно, да и
не всегда хочется, я их и пускаю, болтают всякий вздор, — развлечение, час-другой и пройдет…
Я, улыбаясь, заметил ему, что меня
трудно испугать отставкой, что отставка — единственная цель моей службы, и прибавил, что пока горькая необходимость заставляет меня служить в Новгороде, я, вероятно,
не буду иметь случая подавать своих мнений.
От этого с ним было
не страшно говорить о тех вещах, о которых
трудно говорится с самыми близкими людьми, к которым имеешь полное доверие, но у которых строй некоторых едва слышных струн
не по одному камертону.
Не только слова его действовали, но и его молчание: мысль его,
не имея права высказаться, проступала так ярко в чертах его лица, что ее
трудно было
не прочесть, особенно в той стране, где узкое самовластие приучило догадываться и понимать затаенное слово.
Шевырев портил свои чтения тем самым, чем портил свои статьи, — выходками против таких идей, книг и лиц, за которые у нас
трудно было заступаться,
не попавши в острог.
Я и теперь в этом убежден. Но как же мы с Прудоном могли думать, что вовсе
не церемонное правительство Бонапарта допустит такой журнал? Это
трудно объяснить.
Трудно людям,
не видавшим ничего подобного, — людям, выросшим в канцеляриях, казармах и передней, понять подобные явления — «флибустьер», сын моряка из Ниццы, матрос, повстанец… и этот царский прием! Что он сделал для английского народа?.. И добрые люди ищут, ищут в голове объяснения, ищут тайную пружину. «В Англии удивительно, с каким плутовством умеет начальство устроивать демонстрации… Нас
не проведешь — Wir, wissen, was wir wissen [Мы знаем, что знаем (нем.).] — мы сами Гнейста читали!»
Что было следствием свиданья? // Увы,
не трудно угадать! // Любви безумные страданья // Не перестали волновать // Младой души, печали жадной; // Нет, пуще страстью безотрадной // Татьяна бедная горит; // Ее постели сон бежит; // Здоровье, жизни цвет и сладость, // Улыбка, девственный покой, // Пропало всё, что звук пустой, // И меркнет милой Тани младость: // Так одевает бури тень // Едва рождающийся день.
Неточные совпадения
Артемий Филиппович. Вот и смотритель здешнего училища… Я
не знаю, как могло начальство поверить ему такую должность: он хуже, чем якобинец, и такие внушает юношеству неблагонамеренные правила, что даже выразить
трудно.
Не прикажете ли, я все это изложу лучше на бумаге?
По осени у старого // Какая-то глубокая // На шее рана сделалась, // Он
трудно умирал: // Сто дней
не ел; хирел да сох, // Сам над собой подтрунивал: // —
Не правда ли, Матренушка, // На комара корёжского // Костлявый я похож?
С утра встречались странникам // Все больше люди малые: // Свой брат крестьянин-лапотник, // Мастеровые, нищие, // Солдаты, ямщики. // У нищих, у солдатиков //
Не спрашивали странники, // Как им — легко ли,
трудно ли // Живется на Руси? // Солдаты шилом бреются, // Солдаты дымом греются — // Какое счастье тут?..
Трудно было дышать в зараженном воздухе; стали опасаться, чтоб к голоду
не присоединилась еще чума, и для предотвращения зла, сейчас же составили комиссию, написали проект об устройстве временной больницы на десять кроватей, нащипали корпии и послали во все места по рапорту.
— Что же,
трудно, Егор,
не спать?