Неточные совпадения
Первый человек, признанный нами и ими, который дружески подал обоим руки и снял своей теплой любовью к обоим, своей примиряющей натурой последние следы взаимного непониманья, был Грановский; но когда я приехал
в Москву, он еще был
в Берлине, а бедный Станкевич потухал на берегах Lago di Como лет двадцати семи.
Все ничтожнейшие брошюры, выходившие
в Берлине и других губернских и уездных городах, немецкой философии, где только упоминалось о Гегеле, выписывались, зачитывались до дыр, до пятен, до падения листов
в несколько дней.
Гегель во время своего профессората
в Берлине, долею от старости, а вдвое от довольства местом и почетом, намеренно взвинтил свою философию над земным уровнем и держался
в среде, где все современные интересы и страсти становятся довольно безразличны, как здания и села с воздушного шара; он не любил зацепляться за эти проклятые практические вопросы, с которыми трудно ладить и на которые надобно было отвечать положительно.
В числе закоснелейших немцев из русских был один магистр нашего университета, недавно приехавший из
Берлина; добрый человек
в синих очках, чопорный и приличный, он остановился навсегда, расстроив, ослабив свои способности философией и филологией.
Это до того скандализировало прусского короля, что он велел ее выслать
в двадцать четыре часа из
Берлина.
Собственно, бурного периода страстей и разгула
в его жизни не было. После курса Педагогический институт послал его
в Германию.
В Берлине Грановский встретился с Станкевичем — это важнейшее событие всей его юности.
Жизнь Грановского
в Берлине с Станкевичем была, по рассказам одного и письмам другого, одной из ярко-светлых полос его существования, где избыток молодости, сил, первых страстных порывов, беззлобной иронии и шалости — шли вместе с серьезными учеными занятиями, и все это согретое, обнятое горячей, глубокой дружбой, такой, какою дружба только бывает
в юности.
…Когда мы поехали
в Берлин, я сел
в кабриолет; возле меня уселся какой-то закутанный господин; дело было вечером, я не мог его путем разглядеть.
Переезд наш из Кенигсберга
в Берлин был труднее всего путешествия. У нас взялось откуда-то поверье, что прусские почты хорошо устроены, — это все вздор. Почтовая езда хороша только во Франции,
в Швейцарии да
в Англии.
В Англии почтовые кареты до того хорошо устроены, лошади так изящны и кучера так ловки, что можно ездить из удовольствия. Самые длинные станции карета несется во весь опор; горы, съезды — все равно.
Дорога от Кенигсберга до
Берлина очень длинна; мы взяли семь мест
в дилижансе и отправились. На первой станции кондуктор объявил, чтобы мы брали наши пожитки и садились
в другой дилижанс, благоразумно предупреждая, что за целость вещей он не отвечает.
Мой сосед, исправленный Диффенбахом,
в это время был
в трактире; когда он вскарабкался на свое место и мы поехали, я рассказал ему историю. Он был выпивши и, следственно,
в благодушном расположении; он принял глубочайшее участие и просил меня дать ему
в Берлине записку.
Реакция везде оказалась тупой, трусливой, выжившей из ума, она везде позорно отступила за угол перед напором народной волны и воровски выжидала времени
в Париже и
в Неаполе,
в Вене и
Берлине.
В Берлине я видел
в первый раз оральное [Здесь: по губам (от фр. oral).] преподавание глухонемым и слышал, как они декламировали стихи.
Неточные совпадения
Амалия Ивановна покраснела как рак и завизжала, что это, может быть, у Катерины Ивановны «совсем фатер не буль; а что у ней буль фатер аус
Берлин, и таки длинны сюртук носиль и всё делаль: пуф, пуф, пуф!» Катерина Ивановна с презрением заметила, что ее происхождение всем известно и что
в этом самом похвальном листе обозначено печатными буквами, что отец ее полковник; а что отец Амалии Ивановны (если только у ней был какой-нибудь отец), наверно, какой-нибудь петербургский чухонец, молоко продавал; а вернее всего, что и совсем отца не было, потому что еще до сих пор неизвестно, как зовут Амалию Ивановну по батюшке: Ивановна или Людвиговна?
Амалия Ивановна не снесла и тотчас же заявила, что ее «фатер аус
Берлин буль ошень, ошень важны шеловек и обе рук по карман ходиль и всё делал этак: пуф! пуф!», и чтобы действительнее представить своего фатера, Амалия Ивановна привскочила со стула, засунула свои обе руки
в карманы, надула щеки и стала издавать какие-то неопределенные звуки ртом, похожие на пуф-пуф, при громком хохоте всех жильцов, которые нарочно поощряли Амалию Ивановну своим одобрением, предчувствуя схватку.
Коковцов
в Берлине сказал, что Дума и печать вовсе еще не народ, и вообще осуждают отношение министров к Думе.
Утром, полубольной, сходил на почту, получил там пакет писем из
Берлина, вернулся
в отель и, вскрыв пакет, нашел
в нем среди писем и документов маленький и легкий конверт, надписанный почерком Марины.
Самгин швырнул на стол странную книжку, торопливо оделся, вышел на улицу и, шагая по панелям, как-то особенно жестким, вскоре отметил сходство
Берлина с Петербургом, усмотрев его
в обилии военных, затем нашел, что
в Берлине офицера еще более напыщенны, чем
в Петербурге, и вспомнил, что это уже многократно отмечалось.