Я ехал на другой день в Париж; день
был холодный, снежный, два-три полена, нехотя, дымясь и треща, горели в камине, все были заняты укладкой, я сидел один-одинехонек: женевская жизнь носилась перед глазами, впереди все казалось темно, я чего-то боялся, и мне было так невыносимо, что, если б я мог, я бросился бы на колени и плакал бы, и молился бы, но я не мог и, вместо молитвы, написал проклятие — мой «Эпилог к 1849».
Неточные совпадения
Насмешка, ирония,
холодная, язвительная и полная презрения, —
было орудие, которым он владел артистически, он его равно употреблял против нас и против слуг.
Когда он ушел, я бросилась на постель и горько, горько плакала, потом стала думать, что делать — все сколько-нибудь ценные вещи — кольцы, ложки — давно
были заложены; я видела один выход: приходилось идти к нашим и просить их тяжелой,
холодной помощи.
Волнение Полежаева
было так сильно, что он не мог читать. Взгляд Николая неподвижно остановился на нем. Я знаю этот взгляд и ни одного не знаю страшнее, безнадежнее этого серо-бесцветного,
холодного, оловянного взгляда.
Жандарм светил нам, мы сошли с лестницы, прошли несколько шагов двором, взошли небольшой дверью в длинный коридор, освещенный одним фонарем; по обеим сторонам
были небольшие двери, одну из них отворил дежурный офицер; дверь вела в крошечную кордегардию, за которой
была небольшая комнатка, сырая,
холодная и с запахом подвала.
Вид наследника не выражал той узкой строгости, той
холодной, беспощадной жестокости, как вид его отца; черты его скорее показывали добродушие и вялость. Ему
было около двадцати лет, но он уже начинал толстеть.
«Кругом
было старое, дурное,
холодное, мертвое, ложное, мое воспитание началось с упреков и оскорблений, вследствие этого — отчуждение от всех людей, недоверчивость к их ласкам, отвращение от их участия, углубление в самое себя…»
Меня стало теснить присутствие старика, мне
было с ним неловко, противно. Не то чтоб я чувствовал себя неправым перед граждански-церковным собственником женщины, которая его не могла любить и которую он любить
был не в силах, но моя двойная роль казалась мне унизительной: лицемерие и двоедушие — два преступления, наиболее чуждые мне. Пока распахнувшаяся страсть брала верх, я не думал ни о чем; но когда она стала несколько
холоднее, явилось раздумье.
Мы застали Р. в обмороке или в каком-то нервном летаргическом сне. Это не
было притворством; смерть мужа напомнила ей ее беспомощное положение; она оставалась одна с детьми в чужом городе, без денег, без близких людей. Сверх того, у ней бывали и прежде при сильных потрясениях эти нервные ошеломления, продолжавшиеся по нескольку часов. Бледная, как смерть, с
холодным лицом и с закрытыми глазами, лежала она в этих случаях, изредка захлебываясь воздухом и без дыхания в промежутках.
Видя, впрочем, что дело мало подвигается, он дал ей почувствовать, что судьба ее детей в его руках и что без него она их не поместит на казенный счет, а что он, с своей стороны, хлопотать не
будет, если она не переменит с ним своего
холодного обращения.
Имя сестры начинало теснить меня, теперь мне недостаточно
было дружбы, это тихое чувство казалось
холодным. Любовь ее видна из каждой строки ее писем, но мне уж и этого мало, мне нужно не только любовь, но и самое слово, и вот я пишу: «Я сделаю тебе странный вопрос: веришь ли ты, что чувство, которое ты имеешь ко мне, — одна дружба? Веришь ли ты, что чувство, которое я имею к тебе, — одна дружба?Я не верю».
Оттого-то ей и
было так легко победить
холодную Афродиту, эту Нинону Ланкло Олимпа, о детях которой никто не заботится; Мария с ребенком на руках, с кротко потупленными на него глазами, окруженная нимбом женственности и святостью звания матери, ближе нашему сердцу, нежели ее златовласая соперница.
Когда я писал эту часть «
Былого и дум», у меня не
было нашей прежней переписки. Я ее получил в 1856 году. Мне пришлось, перечитывая ее, поправить два-три места — не больше. Память тут мне не изменила. Хотелось бы мне приложить несколько писем NataLie — и с тем вместе какой-то страх останавливает меня, и я не решил вопрос, следует ли еще дальше разоблачать жизнь, и не встретят ли строки, дорогие мне,
холодную улыбку?
Я мало видел больше гармонических браков, но уже это и не
был брак, их связывала не любовь, а какое-то глубокое братство в несчастии, их судьба тесно затягивалась и держалась вместе тремя маленькими
холодными ручонками и безнадежной пустотою около и впереди.
Может, Бенкендорф и не сделал всего зла, которое мог сделать,
будучи начальником этой страшной полиции, стоящей вне закона и над законом, имевшей право мешаться во все, — я готов этому верить, особенно вспоминая пресное выражение его лица, — но и добра он не сделал, на это у него недоставало энергии, воли, сердца. Робость сказать слово в защиту гонимых стоит всякого преступления на службе такому
холодному, беспощадному человеку, как Николай.
Он всюду бросался; постучался даже в католическую церковь, но живая душа его отпрянула от мрачного полусвета, от сырого, могильного, тюремного запаха ее безотрадных склепов. Оставив старый католицизм иезуитов и новый — Бюше, он принялся
было за философию; ее
холодные, неприветные сени отстращали его, и он на несколько лет остановился на фурьеризме.
Реформация и революция
были сами до того испуганы пустотою мира, в который они входили, что они искали спасения в двух монашествах: в
холодном, скучном ханжестве пуританизма и в сухом, натянутом цивизме республиканского формализма. Квакерская и якобинская нетерпимость
были основаны на страхе, что их почва не тверда; они видели, что им надобны
были сильные средства, чтобы уверить одних, что это церковь, других — что это свобода.
Канцлер лукаво улыбался, а потом сам задремал; дождь стал накрапывать, я покрылся пальто, стал
было засыпать… потом проснулся от прикосновения
холодной воды… дождь лил, как из ведра, черные тучи словно высекали огонь из скалистых вершин, дальние раскаты грома пересыпались по горам.
В этой семье брак
будет нерасторгаем, но зато
холодный как лед; брак, собственно, победа над любовью, чем меньше любви между женой-кухаркой и мужем-работником, тем лучше.
Человек осужден на работу, он должен работать до тех пор, пока опустится рука, сын вынет из
холодных пальцев отца струг или молот и
будет продолжать вечную работу. Ну, а как в ряду сыновей найдется один поумнее, который положит долото и спросит...
Неточные совпадения
«Она
была привлекательна на вид, — писалось в этом романе о героине, — но хотя многие мужчины желали ее ласк, она оставалась
холодною и как бы загадочною.
Он
был к ней
холоднее, чем прежде, как будто он раскаивался в том, что покорился.
Она знала, что никогда он не
будет в силах понять всей глубины ее страданья; она знала, что за его
холодный тон при упоминании об этом она возненавидит его.
Остановившись и взглянув на колебавшиеся от ветра вершины осины с обмытыми, ярко блистающими на
холодном солнце листьями, она поняла, что они не простят, что всё и все к ней теперь
будут безжалостны, как это небо, как эта зелень.
Перед отъездом Вронского на выборы, обдумав то, что те сцены, которые повторялись между ними при каждом его отъезде, могут только охладить, а не привязать его, Анна решилась сделать над собой все возможные усилия, чтобы спокойно переносить разлуку с ним. Но тот
холодный, строгий взгляд, которым он посмотрел на нее, когда пришел объявить о своем отъезде, оскорбил ее, и еще он не уехал, как спокойствие ее уже
было разрушено.