Неточные совпадения
Был один из тех сказочных вечеров, когда русская зима с покоряющей, вельможной щедростью развертывает все свои
холодные красоты. Иней на деревьях сверкал розоватым хрусталем, снег искрился радужной пылью самоцветов, за лиловыми лысинами речки, оголенной ветром, на лугах лежал пышный парчовый покров, а над ним — синяя тишина, которую, казалось, ничто и никогда не поколеблет. Эта чуткая тишина обнимала все видимое, как бы ожидая, даже требуя, чтоб сказано
было нечто особенно значительное.
— Лидия — хитрая. В ней я чувствую что-то хищное. Из таких,
холодных, развиваются авантюристки.
Будь осторожен с нею.
На Сенатской площади такие же опаловые пузыри освещали темную, масляно блестевшую фигуру буйного царя, бронзовой рукою царь указывал путь на Запад, за широкую реку; над рекою туман
был еще более густ и
холодней. Клим почувствовал себя обязанным вспомнить стихи из «Медного всадника», но вспомнил из «Полтавы...
В этом человеке
есть что-то подозрительное, очень
холодное, пристальный взгляд его кричащих глаз — взгляд соглядатая, который стремится обнаружить скрытое.
— На извозчике вам
будет еще
холоднее.
Он заставил себя еще подумать о Нехаевой, но думалось о ней уже благожелательно. В том, что она сделала, не
было, в сущности, ничего необычного: каждая девушка хочет
быть женщиной. Ногти на ногах у нее плохо острижены, и, кажется, она сильно оцарапала ему кожу щиколотки. Клим шагал все более твердо и быстрее. Начинался рассвет, небо, позеленев на востоке, стало еще
холоднее. Клим Самгин поморщился: неудобно возвращаться домой утром. Горничная, конечно, расскажет, что он не ночевал дома.
Клим, слушая ее, думал о том, что провинция торжественнее и радостней, чем этот
холодный город, дважды аккуратно и скучно разрезанный вдоль: рекою, сдавленной гранитом, и бесконечным каналом Невского, тоже как будто прорубленного сквозь камень. И ожившими камнями двигались по проспекту люди, катились кареты, запряженные машиноподобными лошадями. Медный звон среди каменных стен
пел не так благозвучно, как в деревянной провинции.
— Меня эти вопросы волнуют, — говорила она, глядя в небо. — На святках Дронов водил меня к Томилину; он в моде, Томилин. Его приглашают в интеллигентские дома, проповедовать. Но мне кажется, что он все на свете превращает в слова. Я
была у него и еще раз, одна; он бросил меня, точно котенка в реку, в эти
холодные слова, вот и все.
Когда он, один,
пил чай, явились Туробоев и Варавка, серые, в пыльниках; Варавка
был похож на бочку, а Туробоев и в сером, широком мешке не потерял своей стройности, а сбросив с плеч парусину, он показался Климу еще более выпрямленным и подчеркнуто сухим. Его
холодные глаза углубились в синеватые тени, и что-то очень печальное, злое подметил Клим в их неподвижном взгляде.
Было странно видеть, как пристально и удивленно Алина смотрит на Туробоева, а в
холодных глазах барича заметна озабоченность, но обычной остренькой усмешечки — нет.
«Какой безжалостной надобно
быть, какое надо иметь
холодное сердце, для того, чтобы обманывать больного мужа, — возмущенно думал Самгин. — И — мать, как бесцеремонно, грубо она вторгается в мою жизнь».
— И еще
выпью, — сказал Варавка, наливая из кувшина в стакан
холодное молоко.
— Учеными доказано, что бог зависит от климата, от погоды. Где климаты ровные, там и бог добрый, а в жарких, в
холодных местах — бог жестокий. Это надо понять. Сегодня об этом поучения не
будет.
В его теле
было что-то
холодное, рыбье, глубокая ссадина на шее заставляла вспоминать о жабрах.
Внимательно следил, чтоб куски
холодного мяса и ветчины
были равномерны, тщательно обрезывал ножом излишек их, пронзал вилкой оба куска и, прежде чем положить их в рот, на широкие, тупые зубы, поднимал вилку на уровень очков, испытующе осматривал двуцветные кусочки.
Этот грубый рассказ, рассмешив мать и Спивак, заставил и Лидию усмехнуться, а Самгин подумал, что Иноков ловко играет простодушного, на самом же деле он, должно
быть, хитер и зол. Вот он говорит, поблескивая
холодными глазами...
Он давно уже заметил, что его мысли о женщинах становятся все
холоднее, циничней, он
был уверен, что это ставит его вне возможности ошибок, и находил, что бездетная самка Маргарита говорила о сестрах своих верно.
— Всегда спокойная,
холодная, а — вот, — заговорил он, усмехаясь, но тотчас же оборвал фразу и неуместно чмокнул. — Пуаре? — переспросил он неестественно громко и неестественно оживленно начал рассказывать: — Он — брат известного карикатуриста Каран-д’Аша, другой его брат — капитан одного из пароходов Добровольного флота, сестра — актриса, а сам он
был поваром у губернатора, затем околоточным надзирателем, да…
— Не дам
холодного, — сурово ответила Анфимьевна, входя с охапкой стиранного белья. — Сначала
поесть надо, после — молока принесу, со льда…
Голосок у дяди Миши
был тихий, но неистощимый и светленький, как подземный ключ, бесконечные годы источающий
холодную и чистую воду.
Поправив на голове остроконечный колпак, пощупав маску, Самгин подвинулся ко столу. Кружево маски, смоченное вином и потом, прилипало к подбородку, мантия путалась в ногах. Раздраженный этим, он взял бутылку очень
холодного пива и жадно
выпил ее, стакан за стаканом, слушая, как спокойно и неохотно Кутузов говорит...
Скрипнул ящик комода, щелкнули ножницы, разорвалась какая-то ткань, отскочил стул, и полилась вода из крана самовара. Клим стал крутить пуговицу тужурки, быстро оторвал ее и сунул в карман. Вынул платок, помахал им, как флагом, вытер лицо, в чем оно не нуждалось. В комнате
было темно, а за окном еще темнее, и казалось, что та, внешняя, тьма может, выдавив стекла, хлынуть в комнату
холодным потоком.
Голова у нее
была странно легкая, волосы немного жестки, но приятно
холодные, точно шелк.
Из Кремля поплыл густой рев,
было в нем что-то шерстяное, мохнатое, и казалось, что он согревает сыроватый,
холодный воздух. Человек в поддевке на лисьем мехе успокоительно сообщил...
Она закрыла глаза, как бы вспоминая давно прошедшее, а Самгин подумал: зачем нужно
было ей толкаться среди рабочих, ей, щеголихе, влюбленной в книги Пьера Луиса, поклоннице эротической литературы, восхищавшейся
холодной чувственностью стихов Брюсова.
Варвара возвратилась около полуночи. Услышав ее звонок, Самгин поспешно зажег лампу, сел к столу и разбросал бумаги так, чтоб видно
было: он давно работает. Он сделал это потому, что не хотел говорить с женою о пустяках. Но через десяток минут она пришла в ночных туфлях, в рубашке до пят, погладила влажной и
холодной ладонью его щеку, шею.
День собрания у патрона
был неприятен,
холодный ветер врывался в город с Ходынского поля, сеял запоздавшие клейкие снежинки, а вечером разыгралась вьюга. Клим чувствовал себя уставшим, нездоровым, знал, что опаздывает, и сердито погонял извозчика, а тот, ослепляемый снегом, подпрыгивая на козлах, философски отмалчиваясь от понуканий седока, уговаривал лошадь...
В магазинах вспыхивали огни, а на улице сгущался мутный холод, сеялась какая-то сероватая пыль, пронзая кожу лица. Неприятно
было видеть людей, которые шли встречу друг другу так, как будто ничего печального не случилось; неприятны голоса женщин и топот лошадиных копыт по торцам, — странный звук, точно десятки молотков забивали гвозди в небо и в землю, заключая и город и душу в
холодную, скучную темноту.
Пропев панихиду, пошли дальше, быстрее. Идти
было неудобно. Ветки можжевельника цеплялись за подол платья матери, она дергала ногами, отбрасывая их, и дважды больно ушибла ногу Клима. На кладбище соборный протоиерей Нифонт Славороссов, большой, с седыми космами до плеч и львиным лицом, картинно указывая одной рукой на
холодный цинковый гроб, а другую взвесив над ним, говорил потрясающим голосом...
Ехали долго, по темным улицам, где ветер
был сильнее и мешал говорить, врываясь в рот. Черные трубы фабрик упирались в небо, оно имело вид застывшей тучи грязно-рыжего дыма, а дым этот рождался за дверями и окнами трактиров, наполненных желтым огнем. В
холодной темноте двигались человекоподобные фигуры, покрикивали пьяные, визгливо
пела женщина, и чем дальше, тем более мрачными казались улицы.
На Невском стало еще страшней; Невский шире других улиц и от этого
был пустынней, а дома на нем бездушнее, мертвей. Он уходил во тьму, точно ущелье в гору. Вдали и низко, там, где должна
быть земля,
холодная плоть застывшей тьмы
была разорвана маленькими и тусклыми пятнами огней. Напоминая раны, кровь, эти огни не освещали ничего, бесконечно углубляя проспект, и
было в них что-то подстерегающее.
В окно смотрели три звезды, вкрапленные в голубоватое серебро лунного неба.
Петь кончили, и точно от этого стало
холодней. Самгин подошел к нарам, бесшумно лег, окутался с головой одеялом, чтоб не видеть сквозь веки фосфорически светящегося лунного сумрака в камере, и почувствовал, что его давит новый страшок, не похожий на тот, который он испытал на Невском; тогда пугала смерть, теперь — жизнь.
Потом
пили кофе. В голове Самгина еще гудел железный шум поезда,
холодный треск пролеток извозчиков, многообразный шум огромного города, в глазах мелькали ртутные капли дождя. Он разглядывал желтоватое лицо чужой женщины, мутно-зеленые глаза ее и думал...
Пение удалялось, пятна флагов темнели, ветер нагнетал на людей острый холодок; в толпе образовались боковые движения направо, налево; люди уже, видимо, не могли целиком влезть в узкое горло улицы, а сзади на них все еще давила неисчерпаемая масса, в сумраке она стала одноцветно черной, еще плотнее, но теряла свою реальность, и можно
было думать, что это она дышит
холодным ветром.
В ответ на этот плачевный крик Самгин пожал плечами, глядя вслед потемневшей, как все люди в этот час, фигуре бывшего агента полиции. Неприятная сценка с Митрофановым, скользнув по настроению, не поколебала его.
Холодный сумрак быстро разгонял людей, они шли во все стороны, наполняя воздух шумом своих голосов, и по веселым голосам ясно
было: люди довольны тем, что исполнили свой долг.
Самгин готов
был думать, что все это убожество нарочно подстроено Лютовым, — тусклый октябрьский день,
холодный ветер, оловянное небо, шестеро убогих людей, жалкий гроб.
Самгин понимал, что сейчас разыграется что-то безобразное, но все же приятно
было видеть Лютова в судорогах страха, а Лютов
был так испуган, что его косые беспокойные глаза выкатились, брови неестественно расползлись к вискам. Он пытался сказать что-то людям, которые тесно окружили гроб, но только махал на них руками. Наблюдать за Лютовым не
было времени, — вокруг гроба уже началось нечто жуткое, отчего у Самгина по спине поползла
холодная дрожь.
Самгин, поеживаясь от ветра и глядя, как дворник Николай раскручивает голыми руками телеграфную проволоку, должно
быть, жгуче
холодную, соображал...
День
был серенький,
холодный и молчаливый. Серебряные, мохнатые стекла домов смотрели друг на друга прищурясь, — казалось, что все дома имеют физиономии нахмуренно ожидающие. Самгин медленно шагал в сторону бульвара, сдерживая какие-то бесформенные, но тревожные мысли, прерывая их.
— Разрешите взглянуть — какие повреждения, — сказал фельдшер, присаживаясь на диван, и начал щупать грудь, бока; пальцы у него
были нестерпимо
холодные, жесткие, как железо, и острые.
Клим остался с таким ощущением, точно он не мог понять, кипятком или
холодной водой облили его? Шагая по комнате, он пытался свести все слова, все крики Лютова к одной фразе. Это — не удавалось, хотя слова «удирай», «уезжай» звучали убедительнее всех других. Он встал у окна, прислонясь лбом к
холодному стеклу. На улице
было пустынно, только какая-то женщина, согнувшись, ходила по черному кругу на месте костра, собирая угли в корзинку.
— Эй, барин, ходи веселей! — крикнули за его спиной. Не оглядываясь, Самгин почти побежал. На разъезде
было очень шумно, однако казалось, что железный шум торопится исчезнуть в
холодной, всепоглощающей тишине. В коридоре вагона стояли обер-кондуктор и жандарм, дверь в купе заткнул собою поручик Трифонов.
Признавая себя человеком чувственным, он, в минуты полной откровенности с самим собой, подозревал даже, что у него немало
холодного полового любопытства. Это нужно
было как-то объяснить, и он убеждал себя, что это все-таки чистоплотнее, интеллектуальней животно-обнаженного тяготения к самке. В эту ночь Самгин нашел иное, менее фальшивое и более грустное объяснение.
Когда назойливый стук в дверь разбудил Самгина, черные шарики все еще мелькали в глазах его, комнату наполнял
холодный, невыносимо яркий свет зимнего дня, — света
было так много, что он как будто расширил окно и раздвинул стены. Накинув одеяло на плечи, Самгин открыл дверь и, в ответ на приветствие Дуняши, сказал...
За кучера сидел на козлах бородатый, страховидный дворник Марины и почти непрерывно беседовал с лошадьми, — голос у него
был горловой, в словах звучало что-то похожее на
холодный, сухой свист осеннего ветра.
Самгин с наслаждением
выпил стакан густого
холодного молока, прошел в кухню, освежил лицо и шею мокрым полотенцем, вышел на террасу и, закурив, стал шагать по ней, прислушиваясь к себе, не слыша никаких мыслей, но испытывая такое ощущение, как будто здесь его ожидает что-то новое, неиспытанное.
— А она — умная! Она смеется, — сказал Самгин и остатком неомраченного сознания понял, что он, скандально пьянея, говорит глупости. Откинувшись на спинку стула, он закрыл глаза, сжал зубы и минуту, две слушал грохот барабана, гул контрабаса, веселые вопли скрипок. А когда он поднял веки — Брагина уже не
было, пред ним стоял официант, предлагая
холодную содовую воду, спрашивая дружеским тоном...
Он чувствовал, что Марину необходимо оправдать от подозрений, и чувствовал, что торопится с этим. Ночь
была не для прогулок, из-за углов вылетал и толкал сырой
холодный ветер, черные облака стирали звезды с неба, воздух наполнен печальным шумом осени.
Вкус мыслей — горек, но горечь
была приятна. Мысли струились с непрерывностью мелких ручейков
холодной, осенней воды.
Ему показалось, что он принял твердое решение, и это несколько успокоило его. Встал,
выпил еще стакан
холодной, шипучей воды. Закурил другую папиросу, остановился у окна. Внизу, по маленькой площади, ограниченной стенами домов, освещенной неяркими пятнами желтых огней, скользили, точно в жидком жире, мелкие темные люди.