Неточные совпадения
Стены, мебель,
слуги — все смотрело с неудовольствием, исподлобья; само собою разумеется, всех недовольнее
был мой отец сам.
Дети вообще любят
слуг; родители запрещают им сближаться с ними, особенно в России; дети не слушают их, потому что в гостиной скучно, а в девичьей весело. В этом случае, как в тысяче других, родители не знают, что делают. Я никак не могу себе представить, чтоб наша передняя
была вреднее для детей, чем наша «чайная» или «диванная». В передней дети перенимают грубые выражения и дурные манеры, это правда; но в гостиной они принимают грубые мысли и дурные чувства.
Много толкуют у нас о глубоком разврате
слуг, особенно крепостных. Они действительно не отличаются примерной строгостью поведения, нравственное падение их видно уже из того, что они слишком многое выносят, слишком редко возмущаются и дают отпор. Но не в этом дело. Я желал бы знать — которое сословие в России меньше их развращено? Неужели дворянство или чиновники?
быть может, духовенство?
Когда граф Альмавива исчислил севильскому цирюльнику качества, которые он требует от
слуги, Фигаро заметил, вздыхая: «Если
слуге надобно иметь все эти достоинства, много ли найдется господ, годных
быть лакеями?»
Вино и чай, кабак и трактир — две постоянные страсти русского
слуги; для них он крадет, для них он беден, из-за них он выносит гонения, наказания и покидает семью в нищете. Ничего нет легче, как с высоты трезвого опьянения патера Метью осуждать пьянство и, сидя за чайным столом, удивляться, для чего
слуги ходят
пить чай в трактир, а не
пьют его дома, несмотря на то что дома дешевле.
Пить чай в трактире имеет другое значение для
слуг. Дома ему чай не в чай; дома ему все напоминает, что он
слуга; дома у него грязная людская, он должен сам поставить самовар; дома у него чашка с отбитой ручкой и всякую минуту барин может позвонить. В трактире он вольный человек, он господин, для него накрыт стол, зажжены лампы, для него несется с подносом половой, чашки блестят, чайник блестит, он приказывает — его слушают, он радуется и весело требует себе паюсной икры или расстегайчик к чаю.
Я с удивлением присутствовал при смерти двух или трех из
слуг моего отца: вот где можно
было судить о простодушном беспечии, с которым проходила их жизнь, о том, что на их совести вовсе не
было больших грехов, а если кой-что случилось, так уже покончено на духу с «батюшкой».
Встарь бывала, как теперь в Турции, патриархальная, династическая любовь между помещиками и дворовыми. Нынче нет больше на Руси усердных
слуг, преданных роду и племени своих господ. И это понятно. Помещик не верит в свою власть, не думает, что он
будет отвечать за своих людей на Страшном судилище Христовом, а пользуется ею из выгоды.
Слуга не верит в свою подчиненность и выносит насилие не как кару божию, не как искус, — а просто оттого, что он беззащитен; сила солому ломит.
Насмешка, ирония, холодная, язвительная и полная презрения, —
было орудие, которым он владел артистически, он его равно употреблял против нас и против
слуг.
До семи лет
было приказано водить меня за руку по внутренней лестнице, которая
была несколько крута; до одиннадцати меня мыла в корыте Вера Артамоновна; стало, очень последовательно — за мной, студентом, посылали
слугу и до двадцати одного года мне не позволялось возвращаться домой после половины одиннадцатого.
Между тем испуганные
слуги разбудили мою мать; она бросилась из своей спальни ко мне в комнату, но в дверях между гостиной и залой
была остановлена казаком. Она вскрикнула, я вздрогнул и побежал туда. Полицмейстер оставил бумаги и вышел со мной в залу. Он извинился перед моей матерью, пропустил ее, разругал казака, который
был не виноват, и воротился к бумагам.
Чиновники с ужасом взглянули друг на друга и искали глазами знакомую всем датскую собаку: ее не
было. Князь догадался и велел
слуге принести бренные остатки Гарди, его шкуру; внутренность
была в пермских желудках. Полгорода занемогло от ужаса.
Тюфяев
был настоящий царский
слуга, его оценили, но мало. В нем византийское рабство необыкновенно хорошо соединялось с канцелярским порядком. Уничтожение себя, отречение от воли и мысли перед властью шло неразрывно с суровым гнетом подчиненных. Он бы мог
быть статский Клейнмихель, его «усердие» точно так же превозмогло бы все, и он точно так же штукатурил бы стены человеческими трупами, сушил бы дворец людскими легкими, а молодых людей инженерного корпуса сек бы еще больнее за то, что они не доносчики.
Матвей, о котором я еще
буду говорить впоследствии,
был больше, нежели
слуга: он
был моим приятелем, меньшим братом. Московский мещанин, отданный Зонненбергу, с которым мы тоже познакомимся, на изучение переплетного искусства, в котором, впрочем, Зонненберг не
был особенно сведущ, он перешел ко мне.
Чинность и тишина росли по мере приближения к кабинету. Старые горничные, в белых чепцах с широкой оборкой, ходили взад и вперед с какими-то чайничками так тихо, что их шагов не
было слышно; иногда появлялся в дверях какой-нибудь седой
слуга в длинном сертуке из толстого синего сукна, но и его шагов также не
было слышно, даже свой доклад старшей горничной он делал, шевеля губами без всякого звука.
Сверх дня рождения, именин и других праздников, самый торжественный сбор родственников и близких в доме княжны
был накануне Нового года. Княжна в этот день поднимала Иверскую божию матерь. С пением носили монахи и священники образ по всем комнатам. Княжна первая, крестясь, проходила под него, за ней все гости,
слуги, служанки, старики, дети. После этого все поздравляли ее с наступающим Новым годом и дарили ей всякие безделицы, как дарят детям. Она ими играла несколько дней, потом сама раздаривала.
Барыня с досадой скажет: «Только начала
было девчонка приучаться к службе, как вдруг слегла и умерла…» Ключница семидесяти лет проворчит: «Какие нынче
слуги, хуже всякой барышни», и отправится на кутью и поминки. Мать поплачет, поплачет и начнет попивать — тем дело и кончено.
…Я ждал ее больше получаса… Все
было тихо в доме, я мог слышать оханье и кашель старика, его медленный говор, передвиганье какого-то стола… Хмельной
слуга приготовлял, посвистывая, на залавке в передней свою постель, выругался и через минуту захрапел… Тяжелая ступня горничной, выходившей из спальной,
была последним звуком… Потом тишина, стон больного и опять тишина… вдруг шелест, скрыпнул пол, легкие шаги — и белая блуза мелькнула в дверях…
В этой гостиной, на этом диване я ждал ее, прислушиваясь к стону больного и к брани пьяного
слуги. Теперь все
было так черно… Мрачно и смутно вспоминались мне, в похоронной обстановке, в запахе ладана — слова, минуты, на которых я все же не мог нe останавливаться без нежности.
Я часто
был им недоволен, но вовсе не как
слугой…