Неточные совпадения
Я с удивлением присутствовал при смерти двух или трех из слуг моего отца:
вот где можно было судить о простодушном беспечии, с которым проходила их жизнь, о том, что на их совести вовсе не было больших грехов,
а если кой-что случилось, так уже покончено на духу с «батюшкой».
И
вот мы опять едем тем же проселком; открывается знакомый бор и гора, покрытая орешником,
а тут и брод через реку, этот брод, приводивший меня двадцать лет тому назад в восторг, — вода брызжет, мелкие камни хрустят, кучера кричат, лошади упираются… ну
вот и село, и дом священника, где он сиживал на лавочке в буром подряснике, простодушный, добрый, рыжеватый, вечно в поту, всегда что-нибудь прикусывавший и постоянно одержимый икотой;
вот и канцелярия, где земский Василий Епифанов, никогда не бывавший трезвым, писал свои отчеты, скорчившись над бумагой и держа перо у самого конца, круто подогнувши третий палец под него.
Так-то, Огарев, рука в руку входили мы с тобою в жизнь! Шли мы безбоязненно и гордо, не скупясь, отвечали всякому призыву, искренно отдавались всякому увлечению. Путь, нами избранный, был не легок, мы его не покидали ни разу; раненные, сломанные, мы шли, и нас никто не обгонял. Я дошел… не до цели,
а до того места, где дорога идет под гору, и невольно ищу твоей руки, чтоб вместе выйти, чтоб пожать ее и сказать, грустно улыбаясь: «
Вот и все!»
— Ведь
вот умный человек, — говорил мой отец, — и в конспирации был, книгу писал des finances, [о финансах (фр.).]
а как до дела дошло, видно, что пустой человек… Неккеры!
А я
вот попрошу Григория Ивановича съездить, он не конспиратор, но честный человек и дело знает.
— Ах, какая скука! Набоженство все! Не то, матушка, сквернит, что в уста входит,
а что из-за уст; то ли есть, другое ли — один исход;
вот что из уст выходит — надобно наблюдать… пересуды да о ближнем. Ну, лучше ты обедала бы дома в такие дни,
а то тут еще турок придет — ему пилав надобно, у меня не герберг [постоялый двор, трактир (от нем. Herberge).] a la carte. [Здесь: с податей по карте (фр.).]
Он был потрясен, испуган, он усомнился [
Вот что рассказывает Денис Давыдов в своих «Записках»: «Государь сказал однажды
А. П. Ермолову: „Во время польской войны я находился одно время в ужаснейшем положении.
Вот что рассказывал Давыдову генерал Чеченский: «Вы знаете, что я умею ценить мужество,
а потому вы поверите моим словам.
— Не сердитесь, у меня нервы расстроены; я все понимаю, идите вашей дорогой, для вас нет другой,
а если б была, вы все были бы не те. Я знаю это, но не могу пересилить страха, я так много перенесла несчастий, что на новые недостает сил. Смотрите, вы ни слова не говорите Ваде об этом, он огорчится, будет меня уговаривать…
вот он, — прибавила старушка, поспешно утирая слезы и прося еще раз взглядом, чтоб я молчал.
— Ведь
вот я вам говорил, всегда говорил, до чего это доведет… да, да, этого надобно было ждать, прошу покорно, — ни телом, ни душой не виноват,
а и меня, пожалуй, посадят; эдак шутить нельзя, я знаю, что такое казематы.
— Помилуйте, зачем же это? Я вам советую дружески: и не говорите об Огареве, живите как можно тише,
а то худо будет. Вы не знаете, как эти дела опасны — мой искренний совет: держите себя в стороне; тормошитесь как хотите, Огареву не поможете,
а сами попадетесь.
Вот оно, самовластье, — какие права, какая защита; есть, что ли, адвокаты, судьи?
В частном доме не было для меня особой комнаты. Полицмейстер велел до утра посадить меня в канцелярию. Он сам привел меня туда, бросился на кресла и, устало зевая, бормотал: «Проклятая служба; на скачке был с трех часов да
вот с вами провозился до утра, — небось уж четвертый час,
а завтра в девять часов с рапортом ехать».
—
Вот, — сказал я, обращаясь к председателю, — какая несправедливость! Я под следствием за сен-симонизм,
а у вас, князь, томов двадцать его сочинений!
— Ты фальшивый человек, ты обманул меня и хотел обокрасть, бог тебя рассудит…
а теперь беги скорее в задние ворота, пока солдаты не воротились… Да постой, может, у тебя нет ни гроша, —
вот полтинник; но старайся исправить свою душу — от бога не уйдешь, как от будочника!
Домочадцы качали головой и говорили: «Er hat einen Raptus»; [«Он человек с причудами» (нем.).] благотворительные дамы говорили: «C'est un brave homme, mais се n'est pas tout à fait en règle là», [«Этот человек честный, но тут
вот у него не все в порядке» (фр.).] и они указывали на лоб.
А Гааз потирал руки и делал свое.
— Послушай, братец,
вот кандидат Московского университета; он, вероятно, все знает, кроме службы; его величеству угодно, чтоб он ей у нас поучился. Займи его у себя в канцелярии и докладывай мне особо. Завтра вы явитесь в канцелярию в девять утром,
а теперь можете идти. Да, позвольте, я забыл спросить, как вы пишете?
Канцелярия была без всякого сравнения хуже тюрьмы. Не матерьяльная работа была велика,
а удушающий, как в собачьем гроте, воздух этой затхлой среды и страшная, глупая потеря времени,
вот что делало канцелярию невыносимой. Аленицын меня не теснил, он был даже вежливее, чем я ожидал, он учился в казанской гимназии и в силу этого имел уважение к кандидату Московского университета.
— В лесу есть белые березы, высокие сосны и ели, есть тоже и малая мозжуха. Бог всех их терпит и не велит мозжухе быть сосной. Так
вот и мы меж собой, как лес. Будьте вы белыми березами, мы останемся мозжухой, мы вам не мешаем, за царя молимся, подать платим и рекрутов ставим,
а святыне своей изменить не хотим. [Подобный ответ (если Курбановский его не выдумал) был некогда сказан крестьянами в Германии, которых хотели обращать в католицизм. (Прим.
А. И. Герцена.)]
30 октября. «
Вот платье,
вот наряд к завтраму,
а там образ, кольцы, хлопоты, приготовления — и ни слова мне. Приглашены Насакины и другие. Они готовят мне сюрприз, — и я готовлю им сюрприз».
— Я не мог остаться во Владимире, я хочу видеть NataLie —
вот и все,
а ты должен это устроить, и сию же минуту, потому что завтра я должен быть дома.
Кетчер махал мне рукой. Я взошел в калитку, мальчик, который успел вырасти, провожал меня, знакомо улыбаясь. И
вот я в передней, в которую некогда входил зевая,
а теперь готов был пасть на колена и целовать каждую доску пола. Аркадий привел меня в гостиную и вышел. Я, утомленный, бросился на диван, сердце билось так сильно, что мне было больно, и, сверх того, мне было страшно. Я растягиваю рассказ, чтоб дольше остаться с этими воспоминаниями, хотя и вижу, что слово их плохо берет.
— Что ты бронишься, что я те сделла —
вот барин-то серебряной пятачок дал,
а что я тебе сделла?
—
А нам еще строже запрещено быть свидетелями и шаферами без позволения, — заметил ему офицер, —
а ведь
вот я иду же.
— Ну,
вот видите, — сказал мне Парфений, кладя палец за губу и растягивая себе рот, зацепивши им за щеку, одна из его любимых игрушек. — Вы человек умный и начитанный, ну,
а старого воробья на мякине вам не провести. У вас тут что-то неладно; так вы, коли уже пожаловали ко мне, лучше расскажите мне ваше дело по совести, как на духу. Ну, я тогда прямо вам и скажу, что можно и чего нельзя, во всяком случае, совет дам не к худу.
Я воротилась к матери, она ничего, добрая, простила меня, любит маленького, ласкает его; да
вот пятый месяц как отнялись ноги; что доктору переплатили и в аптеку,
а тут, сами знаете, нынешний год уголь, хлеб — все дорого; приходится умирать с голоду.
— Вы никогда не дойдете, — говорила она, — ни до личного бога, ни до бессмертия души никакой философией,
а храбрости быть атеистом и отвергнуть жизнь за гробом у вас у всех нет. Вы слишком люди, чтобы не ужаснуться этих последствий, внутреннее отвращение отталкивает их, —
вот вы и выдумываете ваши логические чудеса, чтоб отвести глаза, чтоб дойти до того, что просто и детски дано религией.
— Да, я слышал и говорил об этом, и тут мы равны; но
вот где начинается разница — я, повторяя эту нелепость, клялся, что этого никогда не было,
а вы из этого слуха сделали повод обвинения всей полиции.
— Разумеется, дело не важное; но
вот оно до чего вас довело. Государь тотчас вспомнил вашу фамилию и что вы были в Вятке и велел вас отправить назад.
А потому граф и поручил мне уведомить вас, чтоб вы завтра в восемь часов утра приехали к нему, он вам объявит высочайшую волю.
— На что же это по трактирам-то, дорого стоит, да и так нехорошо женатому человеку. Если не скучно вам со старухой обедать — приходите-ка,
а я, право, очень рада, что познакомилась с вами; спасибо вашему отцу, что прислал вас ко мне, вы очень интересный молодой человек, хорошо понимаете вещи, даром что молоды,
вот мы с вами и потолкуем о том о сем,
а то, знаете, с этими куртизанами [царедворцами (от фр. courtisan).] скучно — все одно: об дворе да кому орден дали — все пустое.
… И
вот перед моими глазами встают наши Лазари, но не с облаком смерти,
а моложе, полные сил. Один из них угас, как Станкевич, вдали от родины — И. П. Галахов.
—
Вот наш проект письма, садитесь, прочтите его внимательно и скажите, довольны ли вы им; если хотите что прибавить или изменить, мы сейчас сделаем.
А мне позвольте продолжать мои занятия.
Переписывая мое письмо, мне пришло в голову, для чего же это я пишу Орлову по-французски. По-русски кантонист какой-нибудь в его канцелярии или в канцелярии III Отделения может его прочесть, его могут послать в сенат, и молодой обер-секретарь покажет его писцам; зачем же их лишать этого удовольствия?
А потому я перевел письмо.
Вот оно...
«Голландия не погибнет, — сказал Вильгельм Оранский в страшную годину, — она сядет на корабли и уедет куда-нибудь в Азию,
а здесь мы спустим плотины».
Вот какие народы бывают свободны.
— Мордини, я к вам и к Саффи с просьбой: возьмите энзам [пролетку [то есть извозчика] (от англ. hansom).] и поезжайте сейчас на Ватерлооскую станцию, вы застанете train,
а то
вот этот господин заботится, что нам негде сесть и нет времени послать за другой каретой.