Неточные совпадения
Говорили, что это русский, выдававший
себя за границей за потомка Бурбонов и
в этом качестве объявивший
себя претендентом на болгарский престол, остававшийся вакантным после случившегося недавно
не совсем добровольного отъезда из Болгарии принца Александра Баттенбергского.
— Должно быть, тонкая штука этот молодчик. Держит
себя как настоящий принц крови. Чай, просто русский прогоревший барин, лопотать по-французскому сызмальства научили, а
в науках
не превзошел, да и на службе
не годился. Дай-де заделаюсь принцем… и заделался.
— Мне кажется, что это совершенно лишнее, когда у меня есть все необходимые бумаги и формальный паспорт, удостоверяющие кто я такой, и если желают проверить подлинность этих документов, то достаточно, мне думается, телеграфировать тем официальным лицам, которые их выдали, начиная с русского консула
в Триесте господина Малейна, который меня лично знает и подтвердит
не только подлинность выданного им мне паспорта, но и опишет мои приметы, что докажет, что я именно то лицо, за которое
себя выдаю.
Сначала он
не обратил на него внимания, так как Лизаро был одет
в арестантский халат, но когда он снял с
себя его и оказался
в весьма потертом пиджаке, то этот туалет, редкий между арестантами из простых, бросился
в глаза Николаю Герасимовичу, и он спросил унтер-офицера, указывая на арестанта
в пиджаке...
Умный, обходительный, он сумел вскоре расположить всех к
себе, а главное, подружился со Стамбуловым настолько, что тот души
в нем
не чаял.
Там,
в Константинополе, продолжая разыгрывать роль французского миллионера, он сумел втереться к французскому послу графу де Монтебелло и настолько расположить его к
себе, что тот ввел его
в высшее дипломатическое общество и представил
не только великому визирю, но и самому султану.
По прибытии
в тюремный замок, конвойный офицер снова выказал Николаю Герасимовичу свое внимание, поведя его с
собой,
не дожидаясь общей приемки партии,
в контору и представил смотрителю.
После его ухода Николаю Герасимовичу вскоре принесли все, что он просил, и кроме этого еще целую миску вкусного борща сговядиной, который ему послал смотритель от
себя, что убедило наглядно Савина, что знакомство с прокурором
в его положении, вещь далеко
не бесполезная.
Кто
не испытал разлуки, разлуки насильственной, тот
не в силах будет понять страданий, которые переносят разлученные силою,
не всякому будет легко представить
себе ту радость, то счастье, которое испытал Николай Герасимович при приезде
в Брюссель любимой женщины посте этой долгой насильственной разлуки.
— Ну, перестань плакать, теперь слезами
не поможешь, да и ничего опасного для
себя я
не вижу
в моем аресте, — старался успокоить ее Савин, — пока нет требования о выдаче меня от русской судебной власти. За ношение чужого имени
не Бог весть какое наказание: недели две ареста, так что я могу быть освобожден раньше, нежели что-нибудь придет из России.
Хозяин ресторана
не заставил
себя долго ждать и пришел
в тот же день.
Все случившееся
в этот злосчастный день так удручающе подействовало на бедную Мадлен, так ошеломило ее, что она,
в сущности,
не могла усвоить для
себя, понять хорошенько свое настоящее положение.
Последний
не заставил
себя долго ждать и к вечеру того же дня,
в который Савин послал ему письмо, ответил телеграммой, что будет
в тюрьме на другой день утром.
Николай Герасимович подробно передал ему весь инциндент с полицией во время его ареста, рассказал о бесцеремонности полицейского комиссара, ворвавшегося
в спальню и позволившего
себе назвать «кокоткой» женщину, вполне уважаемую и
не давшую ему ни малейшего повода к ее оскорблению.
— Насчет гонорара я вам ничего
не могу сказать, я назначу
себе вознаграждение, глядя по делу, я ведь
не знаю еще, придется ли мне защищать вас одного или вместе с госпожей де Межен,
в одной или
в двух инстанциях. Я
в этом отношении очень щепетилен, — добавил он — мое правило
не обдирать клиентов, брать за свой труд, что следует по работе. Кроме того, я вижу, с кем имею дело, вы со мной, надеюсь, торговаться
не будете, я
не возьму с вас, поверьте мне, лишнего сантима.
Для заключенных это
не только
не представляло неудобств, а напротив, они были этому очень рады, так как
в суде они находились все вместе,
в большой светлой комнате, без всякого присмотра, кроме наружного, и могли болтать между
собою и почылать, за чем хотели.
Этой неявкой моей к призыву я поставил-де
себя в нелегальное положение
в моем отечестве — Франции — вследствие чего и
не мог жить там под своим именем, что и заставило меня для поездки во Францию взять паспорт на имя одного моего приятеля русского офицера Савина.
Так я думал первое время, а затем, поразмыслив, увидел, что обнаружение и
в России ношения мне
не принадлежащего имени, да еще лица, как оказалось потом, скомпрометированного, может повлечь за
собою обвинение
в соучастии и во всяком случае следствие, во время которого меня будут держать
в русской тюрьме.
Здесь,
в Брюсселе,
не имея надобности скрываться и опасаться носить принадлежащую мне фамилию, я с радостью сбросил с
себя чужое имя, которое наделало мне столько неприятностей.
Обратись к обвиняемому со своими требованиями господин комиссар вежливо, предъяви он ему сразу приказ прокурора, без которого никто
не может быть арестован, а главное,
не позволь он
себе врываться
в его спальню и оскорблять ни
в чем
не повинную и вполне уважаемую женщину, то, конечно, ничего бы
не случилось.
Если общественное мнение порицает и суд наказывает так строго за такого рода проступок частных лиц, то как же они должны порицать лиц официальных, настолько забывающихся, что позволяют
себе во время исполнения своих служебных обязанностей оскорблять женщину, тем более,
не давшую на это ни малейшего повода, как было
в данном разбираемом нами случае.
Следствием установлено, что комиссар Жакобс,
не удовольствовавшись тем, что вошел
в спальню госпожи де Межен, которая
в то время находилась
в постели, но позволил
себе назвать ее кокоткой.
Тогда,
не помня
себя от негодования и горя, несчастная женщина
в состоянии самозабвения схватила первую вещь, попавшуюся ей под руку, оказавшуюся ведром с грязной водой, и облила ею господина Жакобса.
— Я был так занят до сих пор самим
собою, что
не обращал на нее внимания и только теперь вижу, что она очень мила… Она приглашала меня на свидание
в своем будуаре, я, пожалуй, пойду.
— Конечно. Или вы думаете, никто
не замечает, как вы стараетесь обратить на
себя внимание красавицы Селезневой? Нам всем уже давно ясно, что вы до безумия влюблены
в Любовь Аркадьевну.
Ей, видимо,
не удавалось подавить
в себе досаду. Долинский с почтительным поклоном вышел из гостиной. Любовь Аркадьевна схватила руку матери и хотела сказать что-то, но та перебила ее и холодно проговорила...
Андрей Андреевич снова пустился
в театральную агентуру, которая, хотя и
не давала больших заработков, но зато представляла из
себя веселую и разнообразную деятельность.
Маленькая помощь родственников Симочки
не давала им умереть с голоду, а из получаемых от тех же родственников обносков молодая женщина умела делать
себе такие туалеты, что
не было стыдно появиться
в них даже на балу банкира Алфимова.
— Ты, может быть, и прав. Это удивительно. Но каждый раз, как я ее вижу, я чувствую нечто, чего
не чувствовал уже давно. Я сам
не могу дать
себе отчет
в этом чувстве, но думаю, что это любовь.
—
В Петербург! — воскликнул отец Иосиф вне
себя. —
В этот современный Вавилон,
в этот город безверия и распущенности, где погибает добродетель и честность? И этому-то Молоху, который
не щадит ни невинность, ни душевную чистоту, хотите вы поручить вашу дочь, эту жемчужину между девушками.
— Запечатлей
в сердце своем слова Писания, которые сказал сыну своему праведник, отправляя его
в путь. «Имей Бога
в сердцеи перед очами, береги
себя, чтобы добровольно
не впасть
в грех». Со слезами провожают тебя твои родные; дай Бог, чтобы им
не пришлось плакать, встречая тебя. Ты прекрасный, едва распустившийся цветок, Ольга; да благословит тебя Господь и да сохранит Он тебя такой же чистой и прекрасной.
Ольга Ивановна, хотя и старалась владеть
собою, но все же время от времени украдкой бросала взгляд на сидевшего с ней рядом графа Петра Васильевича, который
не принимал участия
в общем веселье.
— Положим, — смеясь продолжал он, —
в наш век за это именно надо благодарить больше всего, но
не вас… Вы, видимо,
не от мира сего. Я благодарю вас за радостную, воскрешающую меня весть и за то, что вы
не отстранили от
себя участие
в деле, где замешан я, считающийся «притчей во языцех» целой Европы, почти целого мира…
Наши доходы все еще были довольно значительны, так что ему
не приходилось ни
в чем
себе отказывать, и наш дом был одним из богатейших
в уезде.
Я еще
не успела броситься ему на помощь, как он пришел
в себя, вскочил и снова бросился на негодяя.
И дамы, и кавалеры вели
себя безукоризненно сдержано, так как знали от хозяйки, что у нее
в этот день будет молодая особа,
не имеющая никакого понятия об их удовольствиях.
Он сам
не мог
себе дать
в этом отчета.
— Вы правы! — воскликнул граф, — О, Ольга Ивановна, вы
себе представить
не можете, как тяжело быть
не понятым там, откуда ожидаешь счастья своей жизни. Может быть, небо поставило вас на моем пути как ангела света, которому суждено водворить мир
в душе моей невесты, а мне даровать величайшее земное счастье.
Ни одна женщина
не привязала меня к
себе надолго, и даже
в минуты самых страстных порывов я чувствовал, что
в душе моей холодно и пусто.
Ее
не поразило решение молодого доктора, прекрасно поставившего
себя в московской больнице и даже приобревшего
в первопрестольной столице довольно порядочную практику.
Аркадий Семенович был действительно без ума влюблен
в Екатерину Николаевну,
не только когда она была невестой, но и первые годы после свадьбы, и этим дал возможность молодой властной женщине совершенно забрать
себя в руки.
Кто он был, откуда явился
в столицу, какие имеет средства к жизни? — все эти вопросы, которыми
не задается наше современное общество при встрече с незнакомцем, если он элегантно одет, имеет внушительный вид и обладает всегда полным бумажником. Последние условия всецело подходили к Григорию Александровичу, и прием его
в среду людей, считающих друг друга, а
в особенности, самих
себя порядочными, состоялся беспрепятственно.
Еще
не видя Надежду Корнильевну, он давал
себе слово
не поддаваться ее обаянию, здраво рассуждая, что из этого чувства
не может быть ничего, кроме его собственного унижения и даже, быть может, несчастия, но при первом свидании с предметом своей любви все эти рассуждения разбивались
в прах и он снова страдал, мучился и старался безуспешно вызвать
в ней хотя малейшее к
себе расположение.
Добрая и честная по натуре, она
не испортилась баловством отца и матери,
не сделалась ни своевольной, ни капризной, но живя одна, почти без подруг, если
не считать единственную Надю Алфимову, девушку без всякого характера, мягкую, как воск, «святую», как прозвали ее
в институте, выработала
в себе силу воли и характер, и подчинить ее чужой воле, если эта последняя
не была основана на разумных и ей понятных причинах, было трудно даже для отца и матери.
Восстановив
в своей памяти всю обстановку квартиры Усовой, общество, которое она там встретила, особенно дамское, вспомнив некоторые брошенные вскользь фразы и слова ее новой подруги Софьи Антоновны, она поняла, что попала, действительно,
в такое место, где
не следует быть порядочной, уважающей
себя девушке, и внутренне была глубоко благодарна дяде за то, что он увез ее оттуда.
Несмотря на получение частых писем от первой,
в которых сперва невеста графа, а затем графиня горько жаловалась на свое одиночество и настойчиво звала к
себе свою дорогую подругу. Ольга Ивановна
не могла думать о своей бывшей товарке по институту без какого-то для нее самой непонятного озлобления.
«Просто хочет, чтобы я присутствовала при ее светских триумфах, при ее дебюте
в качестве графини… У… святая!» — думала Ольга Ивановна Хлебникова и сама сердилась на
себя за такие дурные мысли, но
не могла от них отвязаться.
«Нет,
не поеду, ни за что
не поеду я туда!» — решала она уже, по крайней мере,
в сотый раз, как бы сама
себя убеждая быть твердой
в раз принятом решении.
В этих рассуждениях о графе снова сквозила мысль,
в которой Ольга Ивановна
не призналась бы даже самой
себе.
Отца она никогда
не знала, да о нем и
не было упомянуто
в ее метрическом свидетельстве, а ее мать была из тех падших женщин,
не потерявших вместе с нравственностью благоразумия и сумевших скопить
себе деньжонки на черный день, которыми и перебивалась вместе с маленьким заработком дочери, принужденная с летами оставить свое занятие «любовью», как она сама выражалась.