Неточные совпадения
Услыхав доклад слуги о приближавшемся поезде,
князь, несмотря на серьезную болезнь ноги от раны, полученной им незадолго перед тем при отражении литовцев от Чернигова, ознаменовавшемся геройским подвигом со стороны
князя — взятием знамени пана Сапеги, — несмотря, повторяем, на эту болезнь, удержавшую его дома в такой важный момент московской
жизни, он, опираясь на костыль, поспешно заковылял из своей опочивальни навстречу прибывшему брату в переднюю горницу.
Князь жил безутешным вдовцом с своей единственной дочерью — Евпраксией Васильевной, цветущей молодостью, здоровьем и красотой, на которую старый
князь перенес всю нежность своего любвеобильного сердца, уязвленного рановременной потерей своей любимой подруги
жизни. Княжне в момент нашего рассказа шел шестнадцатый год, но по сложению и дородству она казалась уже совершенно взрослой девушкой, вполне и даже роскошно сформировавшейся.
Князь Никита не испытал семейных огорчений, как не испытал и сладостей семейной
жизни: он был, как сам называл себя, «старым холостяком», отдававшим всю свою
жизнь исключительно делам государственным и придворным интригам, что было в описываемое нами время нераздельно. Его сердце и ум были всецело поглощены колоссальным честолюбием, но в первом, впрочем, находили себе место привязанность к брату и нежная любовь к племяннице.
В противоположность брату,
князь держался вдали от придворной
жизни, насколько, конечно, позволяло ему его положение, и лишь несомненно сознаваемая им польза его вмешательства или участия в судьбах любимого им отечества заставляла его с энергией браться за ратное или думское дело, по усмотрению государя.
— Мы не думали о
жизни, мы хотели возвратить только царя царству! — гордо подняв голову, отвечал
князь Никита и замолчал.
Скажем только, что скитальческая
жизнь, сверх унесенного им из дома
князя Василия озлобления против отвергнувшей его безграничную любовь Татьяны и разлучника Якова Потаповича, развила в его сердце непримиримую злобу ко всем, сравнительно счастливым, пользующимся жизненным покоем людям, особенно же к мелким и крупным представителям власти, травившим его, как гончие собаки красного зверя.
Чаша горечи
жизни этого человека, далеко не дурного по натуре своей, но лишь неудавшеюся любовью сбитого с прямого пути, не бывшего в силах совладать с своим сердцем и заглушить в нем неудовлетворенную страсть, настолько переполнилась, что он не мог вспомнить без ненависти своего благодетеля,
князя Василия, которому он был предан когда-то всей душой.
Жизнь в доме
князя Василия действительно текла ровно и безмятежно; настолько, по крайней мере, безмятежно, насколько позволяли вообще переживаемые мятежные времена.
Эти отзвучья городской
жизни не достигали, впрочем, до хором
князя Василия Прозоровского; вблизи на большое расстояние не было «кружал», как назывались в то время кабаки, вокруг которых кипела относительная
жизнь тогдашней полумертвой Москвы.
Князь рассказал ему грустную повесть
жизни его дорогого гостя и поручил Владимира Воротынского его попечению.
Владимир, в противоположность Якову Потаповичу, не любившему охоты, оказался страстным охотником, и тем еще более понравился
князю Василию, который и так, ближе сойдясь с молодым человеком, не мог нахвалиться им, восторгался его умом, выдержкой, высказываемыми им взглядами на
жизнь вообще, а не переживаемое время в особенности; более же всего старому
князю нравились его скромность, неиспорченность.
Снова потекла для Владимира прежняя
жизнь в обществе
князя Василия и Якова Потаповича, снова начались прогулки и охоты.
Несмотря на все это, когда уже после окончательного выздоровления молодого Воротынского
князь Василий, во время беседы в своей опочивальне с глазу на глаз с приемышем, коснулся своих забот о дочери, как девушки в возрасте невесты, возрасте, опасном в переживаемое время, а затем весьма прозрачно перешел к выхвалению достоинств сына его покойного друга и вопросу, чем отблагодарить ему Владимира за спасение
жизни, Яков Потапович побледнел и задрожал.
— Нет,
князь, прости, я отказываюсь верить этому, — с жаром возразил Яков Потапович. — Я отказываюсь верить, чтобы великий государь был всегда послушен голосу изверга-Малюты. Если ты, или
князь Никита, которого царь так любит, прямо и открыто явитесь бить челом за сына опального, если царь узнает его подвиг при спасении твоей
жизни, он, я уверен, простит его и явится сам покровителем молодой четы, возрадовавшись чудесному спасению молодого отпрыска славного русского боярского рода…
— Я намекнул о том Владимиру, — продолжал
князь, — тебя показал ему. Он чуть с ума не сходит от радости; говорит, что видел тебя, как сквозь сон, у своей постели во время болезни, да и впрямь за сон потом принял, за чудное видение, так и сказал. Теперь от тебя зависит на всю
жизнь осчастливить его и меня, старика, порадовать; согласна ты замуж за него идти?
Приехавший из вотчины сообщил также оставшемуся надзирать за домом ключнику и некоторым из старых княжеских слуг о происшествиях последнего времени: о нападении на старого
князя во время охоты и спасении его
жизни тем неизвестным молодцом, которого
князь еще в Москве приютил в своем доме.
— То-то, а тут молодец-то, что
князю жизнь спас, не холопом оказывается, а подымай выше…
«Конечно, — писал он, — род
князей Воротынских ничуть не ниже нашего рода, и брак одного из его представителей с моей племянницей при других обстоятельствах и в другое время был бы и для меня не только желателен, но даже более чем приятен, особенно при тех качествах, которыми, оказывается, наделен молодой
князь, но, приняв во внимание переживаемое тяжелое время, время гонения боярских родов, желание породниться с отпрыском опального рода
князей Воротынских, друзей изменника Курбского, одно имя которого приводит доныне царя в состояние неистовства, является опасною игрою, в которой игрок должен иметь мужество поставить на карту не только милость и благословение царя, но даже и самую
жизнь свою и своего семейства.
— Поверь,
князь, что, если царь не уважит твое челобитье, я сам выдам себя головою и спокойно пойду на казнь и мученья, чтобы только не повредить тебе и княжне, которую я люблю больше
жизни…
На это, клянусь тебе Господом, у меня хватит решимости; но, подобно трусу, скрываться у тебя в вотчине, подводя тебя под царский гнев, быть вдали от тебя,
князь, и от княжны, моей нареченной невесты, вдали от места, где решается вопрос о моей
жизни или смерти, я не решусь…
Даже тогда, когда сияющий радостью
князь Василий вернулся из слободы с известием о снятии опалы с молодого Воротынского и о грядущих обещанных царем милостях, даже тогда, повторяем, из головы Якова Потаповича не исчезла мысль, что должно случиться что-нибудь такое, что повернет начавшую было входить в ровную колею
жизнь в доме Прозоровских в другую сторону.
Если же
князь Василий не согласится следовать за вами, что весьма вероятно, так как ему честь его рода дороже
жизни, то бегите вдвоем…
Яков Потапович говорил об этом так просто, так уверенно, что княжна положительно успокоилась. Он не сказал ей лишь того, что ему самому придется поплатиться
жизнью, чтобы заменить повешенного
князя Воротынского.
Он настолько горячо и убедительно говорил о своей привязанности и благодарности ко всему семейству
князей Прозоровских, что самая жертва
жизнью для счастья этой семьи являлась лишь простым логическим последствием этой привязанности.
Более двадцати лет минуло со дня, когда, дав
жизнь ребенку, плоду моего невольного греха, или, скорее, несчастия, я, оправившись от болезни, надела на него свой тельник и подкинула его к калитке сада
князя Василия Прозоровского, а сама пошла в эту святую обитель и, бросившись к ногам еще прежней покойной игуменьи, поведала ей все и умоляла ее оставить меня в послушницах.
В течение десяти дней, протекших с этого памятного для Якова Потаповича утра, он несколько раз еще виделся с своею матерью, открыл ей свою душу, рассказал события последних лет, свою любовь к княжне Евпраксии, свой вещий сон и свое решение спасти
князя Воротынского, пожертвовав своею, никому не нужною
жизнью.
Он понял, что участь
князя Василия была решена бесповоротно, что если теперь он еще жив, заключенный в одну из страшных тюрем Александровской слободы, то эта
жизнь есть лишь продолжительная и мучительная агония перед неизбежною смертью; только дома безусловно и заранее осужденных бояр отдавались на разграбление опричников ранее, чем совершится казнь несчастных владельцев.
Измученный неизвестностью, трепеща ежедневно за свою
жизнь и свободу, трусливый
князь Никита воспрянул духом и не обратил внимания, что
князь прислал к нему с милостью Малюту, а не родового боярина, что считалось в то время умалением чести. Мы знаем, впрочем, что в вопросах о последней хитрый царедворец был куда покладистее своего брата.
Князь Никита Прозоровский, после совершения своего страшного преступления, прожил всего несколько недель и покончил с собой самоубийством. Мучимый угрызениями совести, он за громадную сумму купил у Бомелия зелье, освободившее его от
жизни нового Каина.