Неточные совпадения
При таком порядке вещей им, разумеется, некогда было заниматься воспитанием великого
князя. Они едва успевали опутывать друг друга сетями интриг и крамол; они даже дошли до такой дерзости, что оказывали явное неуважение особе будущего царя, затевая в его присутствии всевозможные ссоры и делая его свидетелем неприличных сцен, долженствовавших оставить след в
душе впечатлительного царственного отрока.
Подрастая, Иоанн начал чувствовать тягость этой беззаконной опеки, ненавидел Шуйских, особенно
князя Андрея, и склонялся
душою к их тайным и явным недоброжелателям. В числе последних были советник думы Федор Семенович Воронцов и воспитатель великого
князя —
князь Иван Бельский.
— Не родовая честь говорит во мне, — смягчился
князь Василий, — претит он
душе моей… подальше от него… покойнее…
Родня-то он княжне дальняя,
князь Василий
души не чает в нем, отчего бы и не сбыться радужным грезам?
В одну из летних поездок
князя Василия, после женитьбы, с семьей в эту вотчину, трехлетней княжне Евпраксии приглянулась семилетняя смуглянка Танюша, встреченная ею в саду. Каприз девочки, как и все капризы своей единственной боготворимой дочки, был исполнен
князем Василием: цыганочка Танюша была взята в княжеский дом и княжна Евпраксия стала с нею неразлучной, привязавшись всей
душою, к величайшей досаде старой няньки, к этому «иродову отродью», как прозвала Танюшу Панкратьевна.
Чаша горечи жизни этого человека, далеко не дурного по натуре своей, но лишь неудавшеюся любовью сбитого с прямого пути, не бывшего в силах совладать с своим сердцем и заглушить в нем неудовлетворенную страсть, настолько переполнилась, что он не мог вспомнить без ненависти своего благодетеля,
князя Василия, которому он был предан когда-то всей
душой.
Князь Никита, как и остальные гости, был оживлен и доволен. Только сам хозяин,
князь Василий, под наружным радушием и веселостью думал невеселые думы. Не по
душе была ему эта трапеза после кровавого пира. Страшный грех, казалось ему, совершил он, накликая на свой дом великие беды.
Князь пристально посмотрел на своего приемыша. Яков Потапович смутился и покраснел. Он в первый раз сказал неправду своему благодетелю: не нездоровье было причиной его нежелания присутствовать при трапезе, а инстинктивная брезгливость к тем, кто своим присутствием осквернит завтра честные хоромы вельможного боярина. Не по
душе были ему эти званые на завтра княжеские гости, и он, прямая
душа, лучше не желал встречаться с ними, следуя мудрому русскому правилу: «Отойди от зла и сотвори благо».
Прошло уже более года со дня первого столования у
князя Василия, Григорий Лукьянович несколько раз заезжал к
князю и был принимаем им с честью, но холодно. Последние два раза княжна Евпраксия даже не вышла к нему со встречным кубком, и
князь Василий извинился перед гостем ее нездоровьем. Малюта понял, что вельможный боярин лишь по нужде принимает его, презирая его и гнушаясь им, и затаил в
душе адскую злобу.
Он несколько раз был около
князя Василия при неожиданных визитах Григория Лукьяновича, и странное чувство какой-то безотчетной ненависти, какого-то озлобленного презрения, но ненависти и презрения, которые можно только чувствовать к низко упавшему в наших глазах, не оправдавшему нашей любви близкому человеку, зародилось в его
душе при первой встрече с Малютою, при первом взгляде на него.
Желание отмщения боролось в нем с этими подымавшимися из глубины его
души нравственными затруднениями; наконец он сравнительно успокоился, измыслив план погубить ненавидящего его юношу — перед ним носился его взгляд, навеявший на него страшные воспоминания — иным, косвенным путем, не принимая в его погибели непосредственного участия: он решил воспользоваться его безумной любовью к княжне Евпраксии и, сгубив его, завладеть и ею, а потом подкопаться и под старого
князя.
Несмотря на уверение
князя Никиты, что намек на возможность сватовства со стороны Малюты за княжну Евпраксию был ни более, ни менее как шуткою в дружеской беседе, несмотря на то, что сам
князь Василий был почти убежден, что такая блажь не может серьезно запасть в голову «выскочки-опричника», что должен же тот понимать то неизмеримое расстояние, которое существует между ним и дочерью
князя Прозоровского, понимать, наконец, что он,
князь Василий, скорее собственными руками
задушит свою дочь, чем отдаст ее в жены «царского палача», — никем иным не представлялся
князю Григорий Лукьянович, — несмотря, повторяем, на все это, он решился, хотя временно, удалиться из Москвы, подальше и от сластолюбца-царя и от его сподвижников, бесшабашных сорванцов, увезти свое ненаглядное детище.
Князь Василий еще с большею любовью поглядел на него. Скромность юноши пришлась ему по
душе.
— Хочу, вот, показать моему, быть может, будущему зятюшке молодую княжну, а ей — женишка мной избранного… Бог даст, друг другу по
душе придутся!.. — сказал
князь, обращаясь к Якову Потаповичу.
— Взять бы хоть
князя Никиту!.. Нашему-то, кажись, братом доводится, плоть одна, а душа-то ан разная, — совсем передался кромешникам!..
В тот же момент раздался
душу раздирающий крик. Княжна Евпраксия, как разъяренная львица, бросилась между
князем Владимиром и Григорием Лукьяновичем и с силой хотела оттолкнуть последнего. Все это произошло так быстро, что никто не успел удержать ее.
Сквозь мрачное настроение опального боярина
князя Василия, в тяжелом, гнетущем, видимо, его
душу молчании, в этом кажущемся отсутствии ропота на поступок с ним «грозного царя», в угнетенном состоянии окружающих слуг до последнего холопа, сильно скорбевших о наступивших черных днях для их «князя-милостивца» и «княжны-касаточки», — красноречиво проглядывало молчаливое недовольство действиями «слободского тирана», как втихомолку называли Иоанна, действиями, неоправдываемыми, казалось, никакими обстоятельствами, а между тем Яков Потапович, заступившийся в разговоре с
князем Василием за царя еще в вотчине при задуманном
князем челобитье за Воротынского и при высказанном
князем сомнении за исход этого челобитья, даже теперь, когда эти сомнения так ужасно оправдались, не находил поводов к обвинению царя в случившемся.
— Узнаю великую
душу грозного царя! — воскликнул
князь Василий. — Узнаю чистые порывы этой
души, изъятые из тлетворного влияния окружающих извергов.
В течение десяти дней, протекших с этого памятного для Якова Потаповича утра, он несколько раз еще виделся с своею матерью, открыл ей свою
душу, рассказал события последних лет, свою любовь к княжне Евпраксии, свой вещий сон и свое решение спасти
князя Воротынского, пожертвовав своею, никому не нужною жизнью.
К примеру взять
князя Никиту: хотя он и одного отродья, а слова против него не молвлю; может, по любви к брату да слабости душевной какое касательство до дела этого и имеет, но я первый буду пред тобой его заступником; сам допроси его, после допроса брата, уверен я, что он перед тобой очистится; а коли убедишься ты воочию, что брат его доподлинно, как я тебе доказываю, виноват кругом, то пусть
князь Никита вину свою меньшую с
души своей снимет и казнит перед тобой, государь, крамольника своею рукою.
Дорого обошелся мне, окаянному, грех мой великий, что пошел я против моего благодетеля,
князя Василия Прозоровского, что связался я с цыганскою нечистью и
душу свою загубил вконец ни за грош, ни за денежку, ни за медную пуговку.
Состояние
души Иоанна благоприятствовало замыслам Григория Лукьяновича; он успел нагнать на царя почти панический страх, рисуя перед ним возможность осуществления преступных замыслов со стороны
князя Владимира Андреевича, которого царь, по мысли того же Малюты, ласковою грамотою вызвал к себе в гости.
Не в брата своего пошел он: тот замыслил извести меня и род мой наговорными зельями и кореньями, которые и найдены были у него приставами, отослал свою дочь с верными слугами и грамотою к Сигизмунду-Августу, сносился изменническими грамотами с ворогом моим,
князем Владимиром, да упокоит Господь его
душу в селениях праведных, — Иоанн набожно перекрестился.
Трагическая смерть
князя Василия Прозоровского и болезнь
князя Никиты, увезенного в Москву почти в бессознательном состоянии, не могли уменьшить в
душе Григория Лукьяновича ненависть к роду Прозоровских, последняя представительница которого, княжна Евпраксия, так таинственно и загадочно, а главное — так неожиданно ускользнула из искусно и обдуманно расставленной ей западни.
Неточные совпадения
— За что он нас раскостил? — говорили одни, — мы к нему всей
душой, а он послал нас искать
князя глупого!
Он оставляет раут тесный, // Домой задумчив едет он; // Мечтой то грустной, то прелестной // Его встревожен поздний сон. // Проснулся он; ему приносят // Письмо:
князь N покорно просит // Его на вечер. «Боже! к ней!.. // О, буду, буду!» и скорей // Марает он ответ учтивый. // Что с ним? в каком он странном сне! // Что шевельнулось в глубине //
Души холодной и ленивой? // Досада? суетность? иль вновь // Забота юности — любовь?
«Так ты женат! не знал я ране! // Давно ли?» — «Около двух лет». — // «На ком?» — «На Лариной». — «Татьяне!» // «Ты ей знаком?» — «Я им сосед». — // «О, так пойдем же».
Князь подходит // К своей жене и ей подводит // Родню и друга своего. // Княгиня смотрит на него… // И что ей
душу ни смутило, // Как сильно ни была она // Удивлена, поражена, // Но ей ничто не изменило: // В ней сохранился тот же тон, // Был так же тих ее поклон.
Это — не наша, русская бражка, возбуждающая лирическую чесотку
души, не варево
князя Кропоткина, графа Толстого, полковника Лаврова и семинаристов, окрестившихся в социалисты, с которыми приятно поболтать, — нет!
С такою же силой скорби шли в заточение с нашими титанами, колебавшими небо, их жены, боярыни и княгини, сложившие свой сан, титул, но унесшие с собой силу женской
души и великой красоты, которой до сих пор не знали за собой они сами, не знали за ними и другие и которую они, как золото в огне, закаляли в огне и дыме грубой работы, служа своим мужьям —
князьям и неся и их, и свою «беду».