Неточные совпадения
— Раскинул, брат, по-молодецки раскинул, дьявольски умно придумал — трех зайцев, вопреки пословице, мы с тобой одним ударом ухлопали: любимца
князя Василия — треклятого Яшку извели, самого
князя подвели под государеву немилость, и даже дочка его, княжна Евпраксия, теперь в нашей
власти. Так-ли говорю, Тишка?
Заранее ли предвкушал он всю сладость жестокого отмщения, придуманного им для врага своего,
князя Василия Прозоровского, радовался ли гибели Якова Потапова, этого ничтожного сравнительно с ним по положению человека, но почему-то казавшегося ему опаснейшим врагом, которого он не в силах был сломить имевшеюся в руках его властию, чему лучшим доказательством служит то, что он, совместно с достойным своим помощником, Хлопом, подвел его под самоубийство, довел его до решимости казнить себя самому, хотя хвастливо, как мы видели, сказал своему наперснику об умершем: «Разве не достало бы на его шею другой петли, не нашлось бы и на его долю палача», но внутри себя таил невольно какое-то странное, несомненное убеждение, что «другой петли» для этого человека именно не достало бы и «палача не нашлось бы», — или, быть может, Григорий Лукьянович погрузился в сластолюбивые мечты о красавице княжне Евпраксии Васильевне, которую он теперь считал в своей
власти, — не будем строить догадок и предупреждать событий.
Во главе сонма новых правителей, заменивших Елену Глинскую и ее любимца — Телепнева-Оболенского, стал
князь Иван Васильевич Шуйский, но недолго пользовался
властью, болезнь, как надо думать, заставила его отказаться от двора.
Родные дяди государя,
князья Юрий и Михаил Васильевичи Глинские, мстительные и честолюбивые, несмотря на бдительность Шуйских, внушали своему племяннику, что ему время объявить себя действительным самодержцем и свергнуть похитителей
власти, которые угнетают народ, осмеливаются глумиться над самим государем; что ему надо только вооружиться мужеством и повелеть; что Россия ожидает его слова.
Скажем только, что скитальческая жизнь, сверх унесенного им из дома
князя Василия озлобления против отвергнувшей его безграничную любовь Татьяны и разлучника Якова Потаповича, развила в его сердце непримиримую злобу ко всем, сравнительно счастливым, пользующимся жизненным покоем людям, особенно же к мелким и крупным представителям
власти, травившим его, как гончие собаки красного зверя.
— Не хотела подводить тебя под гнев княжеский, не хотела выдавать тебе и старого
князя с его замыслами. Думала сама как ни на есть отвертеться, избежать своей несчастной участи, да с тобой что поделаешь, скор ты очень — сбежал, не успела я опомниться. Тут-то я по тебе и стосковалася, поняла, что лишилась в тебе друга верного, что оставил ты меня одну во
власти моих ворогов…
— Клепать напраслину на девушку никому не заказано… Нет для меня хуже, чем он, ворога… Ты теперь «царский слуга», ушел из-под
власти княжеской, так я могу тебе поведать тайну великую: уж второй год, как норовят меня выдать за Якова, за постылого;
князь и княжна приневоливают…
— К
князю Владимиру Андреевичу… Сейчас сознались мне Филипповы родичи, что по его наказу вели переговоры с
князем, чтобы твою царскую милость извести, а его на царство венчать, но чтобы правил он купно с митрополитом и
власть даровал ему на манер
власти папы римского.
Малюта Скуратов, однако, казалось, не мог насытиться этими зрелищами; лицо его, на котором только при стонах умирающих играла отвратительная улыбка удовольствия, во всякое другое время было сурово и мрачно. Время шло, а обида, нанесенная ему холопами
князя Прозоровского, все еще осталась неотомщенною — красавица-княжна все еще не была в его
власти.
— «Погубить бы только Яшку проклятого да свалить
князя Василия, княжну в свою
власть заполучить, а
князь Никита пусть живет, по свету валандается… ништо…» — неслись в голове опричника планы будущего.
C трепетом святого восторга он схватил чертежи свои и изорвал их в мелкие лоскуты, потом, рыдая, пал перед иконою божьей матери. Долго лежал он на полу, и, когда поднялся, лицо его, казалось, просияло. Он обнимал своего молодого друга, целовал с нежностью сына, как человек, пришедший домой из дальнего, трудного путешествия. Перелом был силен, но он совершен. Голос веры сделал то, чего не могла сделать ни грозная
власть князей, ни сила дружбы, ни убеждения рассудка.