Неточные совпадения
Вглядитесь в эту сплошную толпу и перенесите ее в своем воображении к Лобному месту и к монументу Пожарского и Минина, тогда
не существовавшего, и вообразите толпу в десять раз
более, и вот вам Красная площадь.
То же, но в меньшем размере, происходило около Охотного ряда и на Неглинной, которая в
то время еще давала воду мельнице у Воскресенских ворот.
Лучшей и
более точной исполнительницы воли Даши последняя
не могла бы сыскать даже среди крепостных служанок
тех времен, отличавшихся преданностью и исполнительностью.
Только Дашутка-звереныш
не изменила своей жизни, по-прежнему верховодила над прислугой, бранила и била ее,
не обращая никакого внимания на мать, а
тем более на посторонних, гостей из соседей, которых она
не любила, а
те ей отплачивали
той же монетой.
Петровский служака, покойный Николай Митрофанов Иванов любил в память Великого Петра посещать комедию, а любовь к последней «дщери Петра» Елисавете еще
более побуждала его к ее посещению, которое он считал как бы исполнением воли государыни. Возвращаясь домой после комедийного зрелища, он горячо передавал своим домашним свои впечатления и таким образом развил в дочери любовь к театру, несмотря на
то, что она при жизни отца с матерью даже
не смела подумать о его посещении.
Он верил, что ее душа, освободившись от бренного тела, получила дар большого видения, знает и чувствует, как он любил ее здесь, на земле, и при встрече там она улыбается ему, если
не более нежно,
то более сознательно, чем улыбнулась в ночь переворота 9 ноября 1740 года, когда он доложил ей об аресте Бирона и его клевретов. Он хотел заслужить это свидание чистотой тела и духа и в этом направлении определил режим своей будущей «жизни» и вдруг… все кончено.
Тот не заставил себе повторять приглашение и с удовольствием стал пить горячую сладкую влагу, действующую успокоительно на его нервы, продолжая беседу с все
более и
более нравящейся ему девушкой. Фимка быстрым взглядом оглядела их обоих и по разгоряченным лицам собеседников догадалась, что беседа их идет на лад. Она вышла из комнаты, коварно улыбаясь.
Он, со своей стороны, с каким-то наслаждением любовался этими вспышками или, как он называл их самому себе, проявлениями сильного характера и,
не имея этих качеств, ценил их в любимой девушке,
тем более, что эта любовь окрашивала все ее выходки, все ее поступки в особый, смягчающий их резкость цвет.
Дарья Николаевна хорошо понимала, что в глазах этих родственников и особенно генеральши она
не представляла завидной партии для Глеба Алексеевича Салтыкова, предвидела, что ей придется вести против них борьбу, и для обеспечения себе победы,
тем более, по ее мнению легкой, так как на стороне ее была главная сила, в лице самого Салтыкова, все же, хотя и поверхностно, но ознакомилась с неприятелем.
— Это уж его дело… А если я сказал, что
не велика беда, так я это и доказать могу… Сами, чай, знаете, что сплетницами Москва кишмя кишит… Из мухи слона они делают, и если о Дарье Ивановой только и разговору есть, что на кулачках она дерется да по комедиям шатается, значит, уже
более не за что сплетни зацепиться, а
то бы ведь ее при первом появившемся около нее мужчине десятками любовников бы наградили и уж так бы разнесли, что любо дорого… Подумали ли вы об этом, ваше превосходительство?
Эта «Дашутка-звереныш», это «чертово отродье», эта «проклятая» стояла перед ней в образе красивой, здоровой, а, главное,
более чем приличной, скромной девушки. Несколько резкие черты лица скрадывались прекрасным, чистым, девственным взглядом темносиних глаз, во всей фигуре была разлита
та манящая к неге женственность, далеко
не говорящая о грубом нраве и сатанинской злобе, которыми прославили Дарью Николаевну Иванову.
Гости были приглашены, по обычаю
того времени, к двум часам, а между
тем, ни Салтыкова, ни невесты его еще
не было. Все были в нетерпеливом ожидании, но жениху и невесте это
не было поставлено в вину, так как заставлять себя ждать было, по тону общества
того времени,
более чем извинительно.
— Еще бы быть в духе… сорвалось… — заметила одна из беседовавших барышень, по внешности
не имевшая возможности надеяться
не только выйти замуж за Салтыкова, но и вообще за кого-либо,
тем более, что ходили слухи, что и приданое-то за ней
не из крупных.
Своеручная расправа молодой барыни с тяжелой рукой, продолжавшаяся беспрерывно целые дни, заставила всех людей прятаться по углам, стараться
не показывать признака жизни, а,
тем более, без дела появляться на глаза «проклятой», как втихомолку продолжали звать Дарью Николаевну слуги.
Он
не позволил бы себе над своими людьми ни нравственного, ни физического насилия, а потому привлекшая его внимание Фимка была свободна в своем к нему сочувствии или несочувствии,
тем более, что она пользовалась исключительным покровительством Дарьи Николаевны, к которой была привязана, как собака.
Она выбрала Кузьму, потому что он, по ее мнению, был лучший из
тех, в рядах которых ей приходилось выбирать, хотя мечты ее были иные, но благоразумие говорило ей, что они недостижимы. Она привязалась, привыкла к Кузьме, он был для нее необходим, даже дорог, но она
не любила его в смысле
того чувства, которое охватывает женщину и под чарами которого она считает своего избранника лучше всех людей и в самом подчинении ему находит
более наслаждения, нежели во власти над ним.
Глеб Алексеевич
более всего ненавидел себя после вспышки страсти к своей жене и
не находил укоризненных слов по своему адресу за эту слабость и, быть может, ненавидел своих детей за
то, что они являлись живым укором его в ней.
Для Фимы она стала такой же ненавистной, как и для остальной прислуги барыней, ненавистной еще
более потому, что она постоянно находилась перед ее глазами, была единственным близким ей человеком, от которого у Салтыкова
не было тайны, а между
тем, ревность к жене Глеба Алексеевича, вспыхнувшая в сердце молодой девушки, отвращение к ней, как к убийце, и боязнь за жизнь любимого человека, которого,
не стесняясь ее, Дарья Николаевна грозилась в скором времени уложить в гроб, наполняли сердце Фимки такой страшной злобой против когда-то любимой барыни, что от размера этой злобы содрогнулась бы сама Салтычиха.
Что касается отношений к Кузьме Терентьеву,
то Фимке было надо много силы и воли, чтобы
не порвать их совершенно, так как этот внезапный разрыв мог озлобить Кузьму, и Бог знает на что способны эти тихие, робкие, всецело подчиненные женщине люди, когда предмет их слепого обожания станет потерянным для них навсегда, без возврата к прошлому и без надежды на лучшие дни. Это
тем более было опасно, что Кузьма Терентьев жил тут же, в одном доме с Фимкой.
Последний еще
более разъярился, и страшный кулак, как молот, готов был опуститься на голову Кузьмы, но
тот, накренившись набок, избег удара, в
то же время дал такую затрещину в ухо Степану, что
тот пошатнулся.
Не давая опомниться врагу, Кузьма бросился на него, ловко обхватил его за пояс, дал подножку и уложил на пол. Дав ему еще раза два в зубы и надавив грудь коленкой, он спросил его...
Кузьма, озлобленный
более на Степана
не за ругань в застольной, а за
то, что он, в качестве любимца барыни, стал иметь вид на Фимку и даже
не раз хвастался, что поклонится барыне о браке с Афимьей — действительно поучил его как следует. Замертво унесли Степана из конюшни на палати в людскую избу, где через пять дней он отдал Богу Душу. Отцу Варфоломею сказали, что он умер от пьянства, и он даже, укоризненно покачав головой, заметил...
Но
не тем были заняты мысли этого притаившегося зверя, этой пантеры, изгибающейся и спрятавшей свои когти, чтобы
более легкими ногами сделать роковой для намеченных жертв прыжок.
Глеб Алексеевич был прав. Даже кратковременный отдых от роковых для него ласк его супруги благодетельно отозвался на его разрушающемся организме. Нежный уход Фимки еще
более способствовал если
не окончательному укреплению его сил,
то все же сравнительному их восстановлению.
Фимка лежала прямо на голой земле, на
том месте, куда была брошена Кузьмой, так как, видимо,
не имела сил, а быть может, и
не желала добраться до
более удобного ложа на соломе.
Но, несмотря на это, дело затянулось, и, в конце концов, полицеймейстерская канцелярия
не нашла данных для следствия, и дело как-то быстро было замято и забыто,
тем более, что и Николай Афанасьевич, измученный судебной волокитой, по настояни, своей невесты, отказался от доноса, заявив, что вделал это сгоряча, по недомыслию и готов просить у Дарьи Салтыковой «публичной милости».
Дарья Николаевна удалялась от Маши и даже
не только
не трогала ее пальцем, но почти
не говорила с ней,
тем более, что бедная сирота и
не давала повода хотя к малейшему на нее гневу.
Читатель
не забыл, надеюсь, переполох, происшедший в монастыре, после обнаружения содержимого в ящике, обмороков и болезнь Маши, чуть
не сведшую ее в могилу.
Не забыл также, что Кузьма Терентьев подстерег Ананьича с данным ему игуменьей Досифеей ящиком и успел отбить от него мертвую руку. Он зарыл ее близ монастыря, сняв предварительно кольцо, которое спрятал в карман своей поддевки. На этот раз он решил
не пропивать его,
тем более, что деньги у него на пьянство были.
— Разве ты
не знаешь, что твоя приемная мать и лиходейка Салтыкова уже никому теперь вредить
не может, она под арестом и над ней производится строгое следствие. Дело началось по твоему показанию, данному графу Бестужеву… Он был у меня сегодня и передал, что на днях за тобою пришлют от государыни… Ее величество хочет видеть тебя и порасспросить… Граф, кроме
того, передал мне, что ты
не возвратишься
более в монастырь…
— Если вы, матушка-игуменья, говорите, что государыня мудра, справедлива и добра, как ангел,
то она поймет, что мое единственное утешение — это молитва и служение Богу, она
не станет насиловать мою волю,
тем более, что для меня
не может быть в жизни радостей… жены и матери…
Костя
не настаивал,
тем более, что в это время портьера снова откинулась и вошла императрица.
Несмотря на продолжительность следствия, преступления эти остались
не обнаруженными земным правосудием,
тем более, что единственный свидетель, который мог бы пролить на эти дела некоторый свет — Кузьма Терентьев
не был допрошен.