Не видала Глафира Петровна появлявшегося изредка, когда, видимо, терпение Дарьи Николаевны истощалось,
выражения глаз Дони, как она, подобно Глебу Алексеевичу, стала звать Дарью Николаевну.
Неточные совпадения
Большие, черные с металлическим блеском
глаза игуменьи Досифеи, глубоко сидевшие в орбитах, поражали всякого своею красотою и блеском молодости, а строгое, обыкновенно вдумчивое и порой проникновенное их
выражение создало ей ореол «чтицы в сердцах», «провидицы» не только среди монастырских обитателе ниц, но и среди жителей Москвы и ее окрестностей.
Это был рослый, белокурый парень, с добродушно плутоватым лунообразным лицом; серые
глаза его, в общем большие и красивые, имели какое-то странное отталкивающее
выражение, они как-то неестественно бегали и в них мелькали какие-то дикие огоньки: они напоминали
глаза дикого зверя, каждую минуту готового броситься на добычу. Звали его Кузьмой Терентьевым, по прозвищу Дятел.
Все те юноши-парни, которые млели перед ее мощным взглядом, которые смотрели на нее, по ее собственному
выражению, как коты на сало, были противны ей. Она читала в их
глазах способность полного ей подчинения, тогда как она искала в мужчине другого — она искала в нем господина над собою. Она презирала их и в ответ на их признания била парней «по сусалам», как выражались соседи.
Лакей исчез. Через минуту в дверях появился высокий, худой старик, с гладко выбритым лицом в длиннополом сюртуке немецкого покроя, чисто белой манишке с огромным черным галстуком. Вся фигура его и
выражение лица с правильными, почти красивыми чертами дышали почтительностью, но не переходящей в подобострастие, а скорее смягчаемой сознанием собственного достоинства. Его большие, умные серые
глаза были устремлены почти в упор на генеральшу.
Глеб Алексеевич с необычайной тревогой во взгляде проводил
глазами вышедшую из дверей столовой Дарью Николаевну и долго смотрел на эту дверь почти с
выражением нескрываемого ужаса. Правая рука его даже несколько опустилась, и он не заметил этого. Его привел несколько в себя голос Фимки, которая, следуя приказанию своей барышни, усердно начала доматывать шерсть.
Молодая Салтыкова вскинула на него, с
выражением немого упрека, свои заплаканные
глаза.
Кузьма Терентьев взял почтительностью и робостью, теми качествами еще не искушенного жизнью юноши, которыми так дорожат зрелые девы, к числу которых принадлежала Фимка. Он при первом знакомстве едва сказал с нею несколько слов, но по восторженному
выражению его
глаз она поняла, что произвела на него впечатление, и в первый раз она была, казалось, довольна этим. Кузьма ей понравился.
Салтыкова остановилась и пристально поглядела на Кузьму, как бы проверяя, по
выражению его лица, впечатление своих слов. Кузьма Терентьев уже глядел ей прямо в
глаза и на лице его сияло удовольствие.
По
выражению ее
глаз было видно, что особенно страшилась она не ударов кнута, а поцелуев.
На дворе стояли уже ранние зимние сумерки, в моленной царил полумрак и свет от лампад перед образами уже побеждал потухающий свет короткого зимнего дня. Мать Досифея сидела на высоком стуле, со строгим
выражением своего, точно отлитого из желтого воска лица и подернутыми дымкой грусти прекрасными
глазами.
Молодая девушка с рыданиями буквально упала в объятия матери Досифеи, которая с истинно материнскою нежностью целовала ее в лоб и в
глаза. Все лицо суровой игуменьи как бы преобразилось, его
выражение сделалось необычайно мягко и ласково, из
глаз ее также катились крупные слезы, смешиваясь со слезами молодой девушки.
Маша сделала ей земной поклон и вышла из моленной. Несмотря на то, что
глаза ее были красны от слез, лицо ее носило такое радостное
выражение, что встретившаяся с ней келейница Серафима спросила...
При виде улыбавшейся Хины у Марьи Степановны точно что оборвалось в груди. По блудливому
выражению глаз своей гостьи она сразу угадала, что их разорение уже известно целому городу, и Хиония Алексеевна залетела в их дом, как первая ворона, почуявшая еще теплую падаль. Вся кровь бросилась в голову гордой старухи, и она готова была разрыдаться, но вовремя успела собраться с силами и протянуть гостье руку с своей обыкновенной гордой улыбкой.
Неточные совпадения
Глаза серые, впавшие, осененные несколько припухшими веками; взгляд чистый, без колебаний; нос сухой, спускающийся от лба почти в прямом направлении книзу; губы тонкие, бледные, опушенные подстриженною щетиной усов; челюсти развитые, но без выдающегося
выражения плотоядности, а с каким-то необъяснимым букетом готовности раздробить или перекусить пополам.
При взгляде на тендер и на рельсы, под влиянием разговора с знакомым, с которым он не встречался после своего несчастия, ему вдруг вспомнилась она, то есть то, что оставалось еще от нее, когда он, как сумасшедший, вбежал в казарму железнодорожной станции: на столе казармы бесстыдно растянутое посреди чужих окровавленное тело, еще полное недавней жизни; закинутая назад уцелевшая голова с своими тяжелыми косами и вьющимися волосами на висках, и на прелестном лице, с полуоткрытым румяным ртом, застывшее странное, жалкое в губках и ужасное в остановившихся незакрытых
глазах,
выражение, как бы словами выговаривавшее то страшное слово — о том, что он раскается, — которое она во время ссоры сказала ему.
Она сама чувствовала, что при виде его радость светилась в ее
глазах и морщила ее губы в улыбку, и она не могла затушить
выражение этой радости.
— О, нет! — как будто с трудом понимая, — сказал Вронский. — Если вам всё равно, то будемте ходить. В вагонах такая духота. Письмо? Нет, благодарю вас; для того чтоб умереть, не нужно рекомендаций. Нешто к Туркам… — сказал он, улыбнувшись одним ртом.
Глаза продолжали иметь сердито-страдающее
выражение.
Из-за густых ресниц ее блестящих
глаз вдруг показались слезы. Она пересела ближе к невестке и взяла ее руку своею энергическою маленькою рукой. Долли не отстранилась, но лицо ее не изменяло своего сухого
выражения. Она сказала: