Неточные совпадения
Капитолина Андреевна Строганова — как значилась она в метрическом свидетельстве —
жила в доме князя на положении полубарыни, полугорничной. Спала она в девичьей,
хотя и в отделенном ширмами уголку, дни же проводила в комнате княжны, но в гостиную выходила только к очень близким знакомым. Платья носила она с княжеского плеча.
Стояло начало декабря 1745 года. Василий Иванович
хотя и состоял уже в действительной службе, зачисленный в нее вскоре после воцарения императрицы Елизаветы Петровны, но, по обычаю того времени, только числился в ней,
проживая в деревне. Он и теперь прибыл лишь для того, чтобы самому сдать сына и при случае удостоиться чести лицезреть монархиню, дочь его благодетеля и крестного отца.
Запоздалое лечение началось. Приведенный Марьей Петровной старичок лекарь оказался
хотя и «из немцев», но очень простым и душевным человеком.
Живя в России уже несколько десятков лет, он, видимо, усвоил себе русское добродушие, гораздо успешнее, нежели русский язык.
Граф Довудский занимал целый флигелек, стоявший в глубине двора и состоящий из нескольких комнат, убранных также изящно и комфортабельно.
Хотя он
жил один с лакеем и поваром, но на всей обстановке его жилища лежал оттенок женской руки, или, это будет даже вернее, женских рук.
Оставшиеся в живых не разделяли, однако, этого мнения, они хлопотали о чем-то, к чему-то стремились, на что-то надеялись, рассчитывали — словом,
жили и
хотели быть счастливыми во что бы то ни стало.
— Не видеть вас,
хотя издали, не
жить под одной кровлей с вами, не дышать тем воздухом, которым дышите вы… Это, простите, княжна, для меня невозможно… Лучше смерть…
Молодые, как мы уже сказали, поселились в доме князя Ивана Андреевича. Это произошло потому, что Александру Васильевичу необходимо было спешить на театр войны, а старик отец не
хотел жить врозь с дочерью, которая, как было решено самим Суворовым, должна была остаться в Москве.
Затем он остановился, закрыл глаза и углубился в мысли. Все присутствующие были приведены в состояние экстаза, кровь кипела в их
жилах и сердца, казалось,
хотели вылететь из груди. Никто не решался говорить. Все ожидали продолжения речи великого, всегда победоносного полководца-старца, на закате лет жизни своей коварством поставленного в гибельное положение.
Пример такой на свете не один: // И диво ли, когда
жить хочет мещанин, // Как именитый гражданин, // А сошка мелкая, как знатный дворянин.
«Я
жить хочу, хочу семью, детей, хочу человеческой жизни», мелькнуло у него в голове в то время, как она быстрыми шагами, не поднимая глаз, входила в комнату.
Неточные совпадения
Хлестаков. Право, не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как
хотите, я не могу
жить без Петербурга. За что ж, в самом деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь не те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Скучно, брат, так
жить;
хочешь наконец пищи для души.
«Это, говорит, молодой человек, чиновник, — да-с, — едущий из Петербурга, а по фамилии, говорит, Иван Александрович Хлестаков-с, а едет, говорит, в Саратовскую губернию и, говорит, престранно себя аттестует: другую уж неделю
живет, из трактира не едет, забирает все на счет и ни копейки не
хочет платить».
—
Хочешь, молодка, со мною в любви
жить? — спросил бригадир.
Между тем дела в Глупове запутывались все больше и больше. Явилась третья претендентша, ревельская уроженка Амалия Карловна Штокфиш, которая основывала свои претензии единственно на том, что она два месяца
жила у какого-то градоначальника в помпадуршах. Опять шарахнулись глуповцы к колокольне, сбросили с раската Семку и только что
хотели спустить туда же пятого Ивашку, как были остановлены именитым гражданином Силой Терентьевым Пузановым.