Неточные совпадения
Молчалив и задумчив
был Андрей Андреевич во весь длинный путь, коротко, против обыкновения, отвечая на вопросы сына о проезжаемых зданиях.
Было еще рано, довольно пусто на улицах, но город поразил Алексея своим многолюдством — все его занимало, веселило, его детская голова не
понимала отцовских мыслей.
На красивое лицо Антона Антоновича после слов Клейнмихеля набежала тень смущения — он не ожидал такого оборота дела; он
понял, что всезнающий граф проник в цель его посещения и хочет утомить врага, который нравственно
был ему не по силам.
Затем, в описываемую уже нами эпоху при Александре I, архитектор Модьи представил свои предположения об устройстве города на Васильевском острове и Петербургской стороне; на этот проект государь сказал: «Проект ваш
был проектом Петра Великого, он хотел сделать из Васильевского острова вторую Венецию, но, к несчастью, должен
был прекратить работы, ибо те, коим поручено
было исполнение его мысли, не
поняли его: вместо каналов они сделали рвы, кои до сих пор существуют».
Круг знакомых хотя и
был довольно большой, но состоял преимущественно из подруг ее матери — старушек и из сослуживцев ее отца — отставных военных. У тех и других
были свои специальные интересы, свои специальные разговоры, которыми не интересовалась и которых даже не
понимала молодая девушка.
Дарья Алексеевна
поняла, несмотря на шутливый тон мужа, что он высказал свое бесповоротное решение,
поняла также, что перспектива свадьбы ее дочери с молодым Зарудиным
была далеко не благоприятна Федору Николаевичу.
Любит ли он меня или нет, я должна помочь Кате в ее беде, я обещала ей и сделаю, я выскажу ему, что заставлять страдать ее, такую хорошую, добрую — грех, что он может убить ее своим невниманием,
быть может, умышленным; я читала, что мужчины практикуют такого рода кокетство, он должен узнать ее,
понять ее и тогда он оценит и ее, и ее чувство к нему…»
— Не
понимаешь… — окинул его Павел Кириллович подозрительным взглядом. —
Будь по-твоему… Коли не
понимаешь, я тебе объясню…
Бойкая и сметливая женщина, Настасья скоро
поняла загадочный для других характер своего угрюмого барина, изучила его вкусы и привычки и угадывала и предупреждала все его желания. Она получила звание правительницы на мызе Аракчеева и благодаря ей здесь водворились образцовые порядки и замечательная аккуратность по всем отраслям сельского хозяйства. Как домоправительнице, при переезде в Грузино Настасье назначено
было большое жалованье и она скоро вошла в большую силу при графе.
Она
понимала, что борьба эта
будет трудной, но все же надеялась не остаться побежденной.
Дарья Алексеевна горячо подтвердила слова своего мужа. Оба они
поняли, что это
было почти предложение.
— Вздор болтаешь. Графиней Талечка
будет. Он человек серьезный, не вертопрах, не мальчишка какой-нибудь,
понимает чай тоже, что жениться не сапог надеть, с ноги не сбросишь. Со своей воздахтаршей Настасьей хочет, может, исподволь разделаться.
Когда же эта искра потухла, когда предположение о том, что любимая девушка сделается женою другого, стало совершившимся фактом, Зарудин
понял, чем в его жизни
была Наталья Федоровна Хомутова, и какая пустота образовалась вокруг него с исчезновением хотя отдаленной, гадательной, почти призрачной возможности назвать ее своею.
Прошло несколько месяцев. Отчасти предвиденная Егором Егоровичем, отчасти для него неожиданная связь с домоправительницей графа Аракчеева продолжалась. Настасья Федоровна, казалось, привязалась к молодому аптекарскому помощнику всей своей страстной, огневой, чисто животной натурой, и он стал
понимать, к своему ужасу, что это
был далеко не мимолетный каприз властной и характерной красавицы.
Только Воскресенский и Минкина
поняли, что он
есть результат приключения в аптеке.
Он
понял, что она не только
будет бороться за свое положение, но даже, пожалуй, останется победительницей.
— Конечно, я
буду ему верной и честной женой! — добавила Талечка, как бы в свое оправдание,
поняв молчание Бахметьевой за немой укор.
— И дело, что не болтаешь вздору ребенку, что он
поймет теперь, вырастет,
будет еще время растолковать ему, — задумчиво отвечал граф.
— Да, я пригласила вас, чтобы, во-первых, с вами познакомиться, — Наталья Федоровна подчеркнула это слово, как бы давая
понять, что она даже сама позабыла о ночном визите к ней Настасьи, — так как граф сказал мне, что по нездоровью, вы не могли представиться мне в день нашего приезда и, кроме того, заявить вам, что с моим приездом ваши обязанности не изменяются, так как хозяйством я заниматься не
буду… Надеюсь, что граф
будет по-прежнему вами доволен.
Выйдя из комнаты, она гордо подняла свою красивую голову, и на ее красных, как кровь, губах появилась улыбка торжества: она
поняла, что графиня сдалась, вследствие каких причин, какое ей
было до этого дело!
Также
понимали эту перемену в Настасье Федоровне Егор Егорович и Глаша, которых она тоже оставила в покое: первого она очень редко призывала к себе, а с последней
была даже ласкова. Эти ласки не предвещали хорошего.
Оба они, повторяем,
понимали это, но любовь и молодость брали свое, а общность несчастья, общий висевший над ними роковой приговор, исполнение которого только замедлялось, чего они не могли не чувствовать, сблизили их скорее, чем это
было бы при обыкновенном положении вещей, и они с какой-то алчностью брали от жизни все то, что она могла им еще дать, следуя мудрой русской пословице обреченных на неизбежную гибель и вследствие этого бесшабашных людей — „хоть день, да наш“.
„Гром не грянет — мужик не перекрестится“, а это известие
было положительно громом для Воскресенского и Глаши, оно не только ошеломило их, но как и в природе, грозою очищается воздух, так и на них этот жизненный гром произвел просветляющее впечатление. Они как-то вдруг
поняли, что грозная домоправительница выжидала именно этого отъезда, чтобы начать с ними должную расправу.
Она почувствовала всем своим существом, что не только под землей лежит его бездыханное тело, но что и душа его здесь близко около нее, что эта близкая ее, родная душа
понимает, зачем она пришла сюда, слышит ее страдания, не требуя слов, да она,
быть может, и не нашла бы этих слов.
Быть может, он и сделал бы в этом отношении исключение для своей жены, но его ум не мог
понять необходимости какого-либо послабления в супружеской жизни, этого прообраза монархического правления.
К тому же он
был человеком, скрывавшим от самых близких ему людей свои мысли и предположения и не допускавшим себя до откровенной с кем-либо беседы. Это происходило,
быть может, и от гордости, так как он одному себе обязан
был своим положением, но граф не высказывал ее так, как другие. Пошлого чванства в нем не
было. Он
понимал, что пышность ему не к лицу, а потому вел жизнь домоседа и в будничной своей жизни не гнался за праздничными эффектами. Это
был «военный схимник среди блестящих собраний двора».
Столкновений с Настасьей графиня не опасалась; она слишком хорошо
поняла ее и знала, что эта женщина, в силу своего врожденного ума и такта,
будет, как и в прошлое лето, искусно избегать ее.
«Может
быть», — мысленно повторял он и мгновенно
понял, что его возражения против посещения дома Хомутовых ни к чему не поведут, что он все же поедет туда, благо
есть предлог и предлог законный, пробыть хотя несколько минут под одной кровлей с ней, подышать одним с ней воздухом.
Петр Андреевич хорошо
понимал, что смерть Настасьи Минкиной поразила графа Аракчеева не как утрата любимой женщины, а как гибель верного испытанного друга,
быть может, погибшего по проискам его личных врагов; граф шел еще далее и
был убежден, что это дело врагов России, желавших лишить его «ангела хранителя», подготовляя этим и его собственную гибель.
Для всякого непредубежденного исследователя это письмо ясно показывает, что лично император Николай Павлович хорошо
понимал, что лишь благодаря железной руке графа Аракчеева, укрепившего дисциплину в войсках, последние
были спасены от общей деморализации, частью внесенной в них теми отуманенными ложными французскими идеями головами, известными в истории под именем «декабристов».
Увы, еще не все
было кончено, только начинается. Он
понял это и несколько времени просидел в бричке, не шевелясь.
Француз находился при нем безотлучно — мальчик
был более всех расположен к нему. Он в свободное время учил его гимнастике, что очень нравилось ребенку, рассказывал про Париж, про оперу, про театр, про удовольствие жить в свете; многого он не
понимал из его рассказов, но темное понятие осталось в его памяти, и когда ему
было восемнадцать лет, они стали ему понятны и много помогли в его шалостях.
Много проделал он проказ, но они всегда сходили ему с рук сравнительно легко — имя Аракчеева
было для него могущественным талисманом. Впрочем, он учился хорошо, способности его
были бойки, его знанием иностранных языков
были все восхищены. На лекциях закона Божьего он читал Вольтера и Руссо, хотя, правда, немного
понимал их, но тогда это
было современно: кто не приводил цитат из Вольтера, того считали отсталым, невеждой.
Граф Аракчеев, казалось, сразу
понял намерение молодого человека и
был уклончив в ответах.
Зыбин не успел договорить, как Ольга Николаевна быстро встала с кресла и так же быстро исчезла за портьерой. Евгений Николаевич сделал даже шаг вперед, как бы намереваясь остановить ее, но
было уже поздно: он очутился у опустившейся портьеры, не
понимая смысла всего совершившегося пред ним.
Чуткое сердце старухи Хвостовой угадало причины этого состояния духа выздоравливающего и занялось изысканием средств оказать ему радикальную помощь. Она
поняла, что все здесь, в Москве и московском доме должно
было напоминать молодому человеку ту, за которую он неустрашимо посмотрел в глаза преждевременной смерти. Его надо
было по совершенном выздоровлении удалить из этого дома, из Москвы.
Он
понял, однако, что если Дибич послал те же сведения в Варшаву, то благоразумие требовало от цесаревича не покидать Польшу и
быть готовым на всякий случай. Он сам со своей стороны должен
был поджидать результата полицейских мер, принятых графом Милорадовичем для ареста некоторых заговорщиков и для вызова капитана Майбороды, за которым граф Милорадович послал своего адъютанта Мантейфеля. От этого капитана, особенно упоминаемого в донесении Дибича, надеялись получить подробные сведения о заговоре.
Ростовцев напрасно старался удалить их от него, и хотя беспрестанно встречался с ними у Коновницына, однако, не сблизился с ними. Он
понимал, что знакомство с этими людьми должно
быть гибельно для Коновницына.
Теперь же, когда эта мысль о будущем пришла ему в голову, все изменилось в его мыслях: он сразу как бы
понял то, что в нормальном состоянии должен
был бы
понять давно. Он
понял, что долго в таком положении он
быть не может, что каждый день могут прийти разбирать полуразрушенную барку и лишить этим его крова.
Одна Наталья Федоровна не соглашалась со своими друзьями, что
было большою редкостью, и находила, что несчастный достаточно наказан. Она не умом, а скорее сердцем
поняла те нечеловеческие страдания раскаяния, которые вынес Хрущев и которые привели его к жестокой нервной горячке.
«Восемнадцать лет — это целая жизнь! — проносилось в ее уме. — Да, несомненно, для нее это более, чем жизнь, это медленная смерть… Ее жизнь…» — Наталья Федоровна горько улыбнулась. Эта жизнь окончилась в тот день, когда она в кабинете своего покойного отца дала слово графу Алексею Андреевичу Аракчееву
быть его женой, момент, который ей пришел на память, когда она
поняла внутренний смысл бессвязного бреда больного Хрущева.
Он давил ее, парализовал ее волю и за минуту твердая в своей решимости говорить с графом Алексеем Андреевичем и добиться от него исполнения ее желания, добиться в первый раз в жизни, она, оставшись одна в полутемной от пасмурного раннего петербургского утра, огромной приемной, вдруг струсила и даже
была недалека от позорного бегства, и лишь силою, казалось ей, исполнения христианского долга, слабая, трепещущая осталась и как-то не сразу
поняла слова возвратившегося в приемную после доклада Семидалова, лаконично сказавшего ей...
Хотя государь Николай Павлович
был, несомненно, расположен к нему, хотя он
был любимцем императрицы Марии Федоровны, знавшей, как привязан
был к нему ее покойный сын, но все же граф Аракчеев хорошо
понимал, что ему теперь придется разделить влияние на ход государственных дел с новыми, близкими государю людьми, людьми другой школы, другого направления, которые не простят ему его прежнего могущества, с которыми ему придется вести борьбу, и еще неизвестно, на чью сторону станет государь.
Никакие рассуждения не помогали — Семен Павлович
понял, что, несмотря на его лета, его без вспышек настоящей страсти прошедшая молодость давала себя знать сохранившимися жизненными силами, которые, вопреки рассудку, деспотически подчиняли его себе. Он
понял, что он весь во власти вспыхнувшей в нем поздней страсти к Татьяне Борисовне и от воли последней
будет зависеть его дальнейшее поведение, даже его жизнь, пока пробужденная ею страсть не угомонится сама собою всеисцеляющим временем.
Она
поняла, что в соседней комнате находится та самая Марья Валерьяновна Хвостова, которая
была предметом безумной и безответной любви Василия Васильевича Хрущева, желавшего утопить эту несчастную любовь в мутных волнах политического заговора и поплатившегося за это почти четырехлетним пребыванием на Кавказе под тяжелою солдатскою лямкой.
Марья Валерьяновна повернула свое лицо к говорившей, но взгляд ее совершенно безучастно скользнул по Софье Сергеевне, — она, видимо, ничего не слыхала, или не
поняла, что та говорила ей, продолжая укачивать ребенка,
напевая какие-то заунывные на самом деле, но выражению жены станционного смотрителя, выматывающие всю душу мотивы.
— Какой ты чудак, Андрей Павлович! Она по воле Аракчеева должна
была исчезнуть с лица земли, ну и исчезла Екатерина Петровна, а появилась Зоя Никитишна, малый ребенок и то
поймет, так это ясно… Трудно что ли
было Аракчееву достать ей другой паспорт, достал же он Шумскому все бумаги, да еще дворянские…
Он
понимал хорошо, что там ищут не его самого, а его имя и деньги, так как он, разбитый и нравственно, и физически, не мог представлять из себя идеала для молодой девушки, до его души же, до его внутренних качеств им
было мало дела.
Они
были слишком мелки для того, чтобы даже
понимать его.
Еще мгновение — мысли прояснились, и она с ужасом
поняла, что далее отпираться невозможно, что этим нелепым вопросом она выдала себя с головой, что им она уничтожила закравшееся
было, как она видела, в голову Натальи Федоровны, хотя и небольшое, но все же сомнение в том, что перед ней сидит ее подруга детства — Катя Бахметьева.
Депутаты молчали. Они
были поражены таким приемом и
поняли, что дело их — преступление.