Неточные совпадения
Другого упрека этому выдающемуся, беспримерному государственному деятелю сделать нельзя,
что бы
ни писали о нем его современники и неблагодарные, падкие на преувеличения, потомки.
— Какой там рано, девушка в самой
что ни на есть поре, — не унимались дамы.
— Вы при ней-то этого не сморозьте, я-то ко всем вашим плоскостям привыкла, — раздражалась уже резко Дарья Алексеевна, не стеснявшаяся вообще
ни в выражениях,
ни в манерах,
что было принято тогда в кругу полковых дам, которых она в этом отношении всех затыкала за пояс, за
что от кавалеров заслужила прозвище «бой-барыни».
Сначала дичившаяся его, Талечка с течением времени привыкла к нему, стала разговорчивее и откровеннее, но в ее детских глазках он никогда не мог прочесть
ни малейшего смущения даже в ответ на бросаемые им порой страстные, красноречивые взгляды — ясно было,
что ему
ни на мгновение не удалось нарушить сердечный покой молодой девушки, не удалось произвести
ни малейшей зыби на зеркальной поверхности ее души.
Как
ни были страшны начальству республиканские идеи молодого офицера, они были настолько наивны и невинны,
что вполне сходились с идеями Талечки, ученицы старушки Дюран, роялистки чистейшей пробы.
— И вечно ты, мать, с экивоками и разными придворными штуками, — с раздражением в голосе отвечал он. — Знаешь ведь,
что не люблю я этого, не первый год живем. «Отвадить по-деликатному или матери сказать», — передразнил он жену. —
Ни то,
ни другое, потому
что все это будет иметь вид,
что мы боимся, как бы дочернего жениха из рук не выпустить, ловлей его пахнет, а это куда не хорошо… Так-то, мать, ты это и сообрази… Катя-то у нас?
«И с
чего это с ней так вдруг? — пронеслось в голове Натальи Федоровны. — Ходили мы с ней обнявшись по комнате, о том, о сем разговаривали, заговорили о Николае Павловиче, сказала я,
что он, по-моему, умный человек, и вдруг… схватила она меня
что есть силы за плечи, усадила на стул, упала предо мною на колени и
ни с того,
ни с сего зарыдала…»
Неймется ревизорам, отписали в Петербург, что-де я препятствую открыть злоупотребления, вызвали меня в столицу, месяца два продержали, но и без меня
ни до
чего не доискались, так и бросили, донесли,
что все-де обстоит благополучно.
Иван Петрович передал,
что пришел он на обед, после насказанных ему Павлом Кирилловичем страстей,
ни жив,
ни мертв, застал общество в мундирах и звездах; все с недоумением смотрели на него, бывшего, по приказанию графа, в сюртуке.
— И пословица эта, вы меня простите, ваше превосходительство, тут
ни к
чему, и смысла применения оной понять не осмеливаюсь.
«Мне не удастся с ним пробыть наедине
ни минуты, не только
что переговорить. Боже мой, зачем он его привез именно сегодня! Бедная Катя,
что я скажу ей завтра? Объяснить,
что так вышло,
что он приехал не один. А она там мучается, как мучается. Продолжить еще эту для нее нестерпимую муку неизвестности? Нет, надо что-нибудь придумать!» — мелькали в голове молодой девушки отрывочные мысли.
— Нечего тут — «но, я», — раздражительно, обтирая салфеткою свои губы, продолжал ворчать Павел Кириллович, — говори что-нибудь одно, а вилять нечего, свататься хочешь, сам поеду, не хочешь, тоже сам съезжу, все напрямки выскажу старику, говорит сын,
что беседовали, да читали, насчет любви со стороны моего сына
ни чуточки…
Они были на Большом проспекте, где жили Бахметьевы. Горничная взяла ее под руку. Николай Павлович был так поражен,
что не вымолвил
ни слова. Он машинально взял протянутую ему на прощание руку Талечки…
Верно было одно,
что мать
ни в
чем не отказывала своей балованной дочке.
Она несколько раз принималась плакать, так
что глаза ее были красны от слез, несколько раз хотела бежать к Хомутовым, чтобы остановить Талечку от объяснения с Зарудиным, начинала два раза писать ей письмо, но
ни одно не окончив рвала на мелкие кусочки. Наконец, решила,
что будь,
что будет и с сердечным трепетом стала ожидать обещанного прихода подруги.
«Наверное влюбилась, девушка, в самой
что ни на есть поре, надо за ней глаз да глаз теперь, — рассуждала сама с собой Мавра Сергеевна. — Но в кого?»
Оказалось,
что четверо гвардейских офицеров, приехав на Крестовский остров и не желая заходить
ни в трактир,
ни сесть за один из столиков на площадке перед трактиром, забрались в пустой карусель и приказали подать туда шипучки.
Граф и его экономка, таким образом, относительно были счастливы, но для полноты этого счастья являлась одна помеха… этого не могли дать
ни всемогущество,
ни власть… Тридцатилетнему графу Аракчееву хотелось иметь сына, наследника всего,
что вдруг получил он по милости государя.
С величайшим почетом и радушием принимали они у себя своего будущего высокопоставленного зятя. Они
ни на минуту не сомневались,
что он будет этим зятем, хотя граф даже намеком не высказал своих определенных намерений относительно их дочери.
—
Что мне Аракчеев, ведь не жениться он собирается на девочке, которая ему в дочери годится, а если он знаком с их семейством, то в этом я беды не вижу, я его считаю далеко не дурным человеком и полезным государственным деятелем, чтобы о нем там
ни говорили…
Не о ниспослании именно такого средства она горячо молилась еще так недавно. Бог, видимо, услышал эту молитву. Он не внял лишь другой. Он не вырвал из ее сердца любви к Зарудину и разлука с ним все продолжала терзать это бедное сердце,
что, впрочем, она не выказывала
ни перед кем, упорно продолжая избегать даже произносить его имя, и в
чем она старалась не сознаваться даже самой себе.
— Эту, брат, песню я от тебя слыхал не раз и меня ты ею не удивишь,
что ты там
ни говори, я сердечно рад, видя тебя хотя по-прежнему с шалою, но все же целой головой. Быть может, я продолжаю еще твердо надеяться,
что эта твоя контузия принесет тебе пользу, послужит уроком и вернет тебя в твое нормальное состояние.
— Ничуть… Во-первых, положение твое,
что все то разумно,
что существует, касается только существующего в природе, а не созданного людьми и их отношениями; в последнем случае в большинстве только и существует неразумное, а во-вторых, в каких бы обстоятельствах человек
ни очутился, он не имеет никакого права посягать на то,
что ему не принадлежит.
— Нет, я думаю,
что прав не ты, а я, всегда говоривший тебе,
что не следует
ни создавать себе мнения о людях,
ни тем более действовать под впечатлением минуты, не обсудив всегда ранее обстоятельства дела, а между тем, ты, видимо, совершенно не излечим от этого крупного недостатка твоих мыслительных способностей.
Он хотел было разразиться против Зарудина целой филиппикой на тему о том,
что женщина не вещь,
что она не может быть всецело собственностью мужчины,
что слова «моя», «принадлежит» и «потеряна» недостойны развитого человека,
что любовь чистая, братская, дружеская любовь может быть совершенно честно питаема и к замужней женщине, не оскорбляя
ни ее,
ни ее мужа,
что отношения к женщинам не должны ограничиваться лишь узкою сферою плотского обладания,
что, наконец, это последнее должно играть наименьшую роль среди людей развитых, образованных.
— Спи и
ни о
чем не думай… Думами ничего не переделаешь… а будущее — дело Бога!..
У прусской границы армия наша должна была остановиться, потому
что Пруссия строго держалась нейтралитета и
ни за
что не хотела пропустить союзные войска через свои владения.
Агафониха не ошиблась, когда говорила Минкиной,
что ни одно сердце молодецкое не устоит перед красотой последней. Егор Егорович несколько раз лишь мельком, незамеченный ею, видел властную домоправительницу графа, и сердце его уже билось со всею страстью юности при воспоминании о вызывающей красоте и роскошных формах фаворитки Аракчеева. Знал Воскресенский, несмотря на свое короткое пребывание в Грузине, и о сластолюбии Минкиной, и о частых переменах ее временных фаворитов.
Бледный, трепещущий Егор Егорович пробормотал шаблонную благодарность. Алексей Андреевич приписал смущение молодого человека неожиданности повышения и милостиво отпустил его к исправлению его новых обязанностей.
Ни одного намека не проронил он о ночной сцене в аптеке, не подозревая, конечно,
что Воскресенский был посвящен в тайну устраиваемых им маскарадов.
— Это ты, Настасья, оставь, кутейники народ умный, трудовой да старательный, вон Сперанский тоже из кутейников, а я бы сам много дал, чтобы иметь четверть ума его… А тебя я сравнил с ним не в умаление, а в похвалу, потому
что как ты мне
ни предана, как
ни рассудительна, а все баба…
Он знал ревнивый, бешеный нрав своей повелительницы, знал,
что она зорко следит за ним, и блестевшие откровенною любовью к нему добрые глазки Глаши только растравляли его сердечные раны, не принося
ни утешения в настоящем,
ни надежды на лучшее будущее.
—
Ни слова! — уже произнесла она задрожавшим от гнева голосом. — Вот как… О
чем же он с тобой беседовал?
— Растет сиротинушка, все папу вспоминает, несмышленыш еще, так я, прости мне, Господи, ему не сказывала,
что нет у него
ни отца,
ни имени, а привязалась я к нему, как на самом деле к сыну… уж так привязалась.
— Вижу, матушка, ваше сиятельство,
что нет в вас
ни на столько хитрости, — Минкина показала на кончик мизинца своей правой руки. — Хорошо, значит, я сделала,
что поспешила предстать перед ваши ясные очи, пока люди обо мне вам
ни весть
чего наговорить не успели… Все равно, не нынче-завтра узнали бы вы, кто здесь до вас восемь лет царил да властвовал, кого и сейчас в Грузине, в Питере, да и по всей Россее называют графинею…
— Может, вы думаете, ваше сиятельство,
что я полоумная… Не бойтесь, в полном рассудке, хотя за последнее время вся исстрадалась я да измучилась, но видно родилась я такая крепкоголовая… Простите меня, ваше сиятельство, окаянную, поведаю я вам тайну великую, все равно от людей услыхали бы, бремя с души своей сниму тяжелое… Слушайте, как на духу,
ни словечка не солгу я вам…
— Нет, воля тут, ваше сиятельство, не графская, а ваша! — низко наклонив голову, почти прошептала Настасья. — Коли вам я во всем открылась, значит, вашу волю мне и знать желательно, потому, коли узнает его сиятельство,
что все я вам поведала, со света сживет меня, и сбежать мне куда сподручнее. Без вашей воли да без слова вашего,
что все,
что я здесь вам
ни говорила, в четырех стенах останется, я не жилица здесь, ваше сиятельство!
— Нет, нет, ты поговори с ней, но
ни во
что не мешайся, это вредно для твоего здоровья… — как-то особенно заспешил граф и, посидев еще немного, ушел из спальни жены.
—
Что ты за вздор болтаешь, разве мне об этом можно мечтать, да я и не променяю тебя
ни на какого графа.
— На Лазаревом кладбище, в церкви, нынче годовщина смерти моей матушки, я приехал помолиться на ее могиле и случайно увидел вас, распростертую, без чувств, у могилы вашего батюшки, кругом не было
ни души, я положительно растерялся и, не зная,
что делать, взял и принес вас сюда, так как на дворе дождь…
— Мне теперь легко, я высказалась, я облегчила свою наболевшую душу, поклянитесь же мне,
что ни одна живая душа не узнает врученной вам мною тайны… — заключила она и с мольбой посмотрела на него.
От графини не укрылось это изменение в отношении к ней ее мужа, но не в ее натуре было оправдываться, она считала себя выше взводимой на нее кем бы то
ни было клеветы, тем более ее бывшей подругой, о
чем она тотчас же догадалась.
Посещения графа были хотя редки — он отговаривался делами — но все же приятно щекотали самолюбие Екатерины Петровны, и сладость этой связи для нее увеличилась еще тем,
что ей казалось,
что она мстила ее бывшей подруге Талечке и старухе Хомутовой, поведение которых на похоронах ее матери она не могла
ни забыть,
ни простить.
Что могла сказать ей в утешение ее мать? Она только тихо плакала. Наталья Федоровна не проронила
ни одной слезинки. Дарья Алексеевна выразила молчаливое согласие на решение своей дочери, она боялась графа, но не хотела этого высказать.
Видя,
что государь слишком расстроен, Аракчеев
ни слова не ответил ему, но решился обратиться к императрице Елизавете Алексеевне и упросил ее убедить ее венценосного супруга подождать до зимы. Биньон говорит, будто бы они на коленях умоляли государя не заключать мира, и он согласился.
В кабинете молодого Зарудина, обстановка которого за это время почти
ни в
чем не изменилась, если не считать нескольких привезенных из Парижа безделушек, украшавших письменный стол и шифоньерку, да мраморной Венеры, заменившей гипсового Аполлона, разбитого пулей, если помнит читатель, предназначавшейся для самого хозяина этого кабинета, сидели и беседовали, по обыкновению прошлых лет, Николай Павлович Зарудин и его друг Андрей Павлович Кудрин.
«Может быть», — мысленно повторял он и мгновенно понял,
что его возражения против посещения дома Хомутовых
ни к
чему не поведут,
что он все же поедет туда, благо есть предлог и предлог законный, пробыть хотя несколько минут под одной кровлей с ней, подышать одним с ней воздухом.
— Видит Бог, тайком… Настасья Федоровна
ни сном,
ни духом
ни о
чем не ведает…
Граф прекратил допросы, но все это показалось ему настолько подозрительным,
что он решил во
что бы то
ни стало обнаружить истину.
Петр Федорович вовремя заметил ее охлаждение и стал сам удаляться от нее, не доставив ей
ни одной секунды раздумья, как ей отделаться от надоедавшего любовника; напротив, он дал ей понять,
что на всю жизнь останется ее верным и преданным рабом, не притязающим даже на намек об их прежних отношениях.
Дальновидность Семидалова, однако, его не обманула, и вскоре она действительно прогнала его, но путем этой его тактичности он достиг,
что в сердце Минкиной потухшая к нему страсть не перешла в ненависть, как это было относительно других ее фаворитов; он не был
ни сослан в Сибирь,
ни сдан в солдаты, а напротив, стал постепенно повышаться в иерархии графской дворни.