Неточные совпадения
И о
чем бы
ни задумывались дети, какими бы волнениями
ни волновались, — начала всех мыслей и всех волнений брались в саду, и там же терялись концы: точно наставник мудрый, источающий знание глубокими морщинами и многодумным взором, учил он детей молчанием и строгостью вида.
Долго смотрела Елена Петровна на свое отражение и многое успела передумать: о муже, которого она до сих пор не простила, о вечном страхе за Сашу и о том,
что будет завтра; но, о
чем бы
ни думала она и как бы
ни колотилось сердце, строгое лицо оставалось спокойным, как глубокая вода в предвечерний сумрак.
Но делал он это с таким достоинством,
что не пришло в голову улыбнуться
ни Линочке, ничего неестественного не заметившей,
ни самой Елене Петровне.
И тем особенно были они хороши,
что не было
ни одного лучше Саши: пусть и поют и поражают остроумием, а Саша молчит; а как только заспорят, сейчас же каждый тянет Сашу на свою сторону: ты согласен со мною, Погодин?
— Нет, вы скажите, почему у русской революции только и есть похоронный марш? Поэтов у нас столько,
что не перевешать, и все первоклассные, а
ни одна скотина не догадалась сочинить свою русскую марсельезу! Почему мы должны довольствоваться объедками со стола Европы или тянуть свою безграмотную панихиду?
К огорчению Саши,
ни о своем загадочном плане и
ни о
чем важном и интимном Колесников говорить не стал, а вел себя как самый обыкновенный знакомый: расспрашивал Погодина о гимназии и подшучивал над гимназистами, которые недавно сели в лужу с неудавшейся забастовкой.
Потрясение было так сильно,
что на несколько дней Саша захворал, а поднявшись, решил во
что бы то
ни стало добыть аттестат: казалось,
что все запутанные узлы, противоречия и неясности должен разрешить университет.
— Да, и жестокий. Но главное, тупой и ужасно тяжелый, и его
ни в
чем нельзя было убедить, и
что бы он
ни делал, всегда от этого страдали другие. И если б хоть когда-нибудь раскаивался, а то нет: или других обвинял, или судьбу, а про себя всегда писал,
что он неудачник. Я читал его письма к матери… давнишние письма, еще до моего рождения.
—
Что я люблю и уважаю мать как
ни одного в мире человека, это понятно…
Увидел он меня — а я нарочно медленно подхожу и так улыбаюсь, руки расставил — и так испугался,
что впал в столбняк: сидит и смотрит, и
ни с места.
— Вздор! Ты чист. Недаром же я тебя как ягненочка, того-этого, среди целого стада выбрал. Нет на тебе
ни пятнышка. И
что иконка у тебя над кроватью — молчи! — и это хорошо. Сам не верю, а чтоб ты верил, хочу. А
что грех на тебе отцов, так искупи! Искупи, Саша!
И вдруг — и Саша даже не знал до сих пор,
что это может быть у людей! — Елена Петровна раза три громко и четко лязгнула зубами. «Как собака, которая ловит блох», — дико подумал Саша, холодея от страха и чувствуя, как на губах его выдавливается такая же дикая,
ни с
чем не сообразная улыбка.
В пятницу с утра был возле матери. Странно было то,
что Елена Петровна, словно безумная или околдованная, ничего не подозревала и радовалась любви сына с такой полнотой и безмятежностью, как будто и всю жизнь он
ни на шаг не отходил от нее. И даже то бросавшееся в глаза явление,
что Линочка сидит в своей комнате и готовится к экзамену, а Саша ничего не делает, не остановило ее внимания. Уж даже и Линочка начала что-то подозревать и раза два ловила Сашу с тревожным вопросом...
И как поздно Линочка
ни возвращалась, Саша не ложился спать и ждал ее; а услышит звонок — непременно выглянет на минутку, но не спросит о Жене Эгмонт, а сделает такой хмурый и неприветливый вид,
что у сестры пропадет всякое желание говорить, — и уйдет в свою комнату, радостный и горький, богатый и нищий.
Около часу пришла Линочка; и хотя сразу с ужасом заговорила о трудностях экзамена, но пахло от нее весною, и в глазах ее была Женя Эгмонт, глядела оттуда на Сашу. «И зачем она притворяется и
ни слова не говорит о Эгмонт!.. Меня бережет?» — хмурился Саша, хотя Линочка и не думала притворяться и совершенно забыла и о самой Жене, и о той чудесной близости, которая только
что соединяла их. Впрочем, вспомнила...
Но так как после дождя погода стала еще лучше, вдвоем с Еленой Петровной гулял по берегу реки до самой ночной черноты; и опять
ни о
чем не догадывалась и ничего не подозревала мать.
Но,
что бы
ни приходило в голову его, одно чувствовалось неизменно: певучая радость и такой великий и благостный покой, какой бывает только на Троицу, после обедни, когда идешь среди цветущих яблонь, а вдалеке у притвора церковного поют слепцы.
В тихом переборе струн, в кроткой смиренности их однозвучия —
что бы
ни говорили слова — не пропадала чистая, почти молитвенная слеза: дали и шири земной кланялся человек, вечный путник по высям заоблачным, по низинам сумеречно-прекрасным.
Сказал это Колесников и подумал,
что не только он, а и вся ночь не верит в то,
что произошло на станции, и никогда не поверит. И никогда, даже в ту минуту, как под его рукой упал убитый энский губернатор,
ни в другие, казалось, более тяжелые минуты не испытал Колесников такого ясного и простого чувства сердечной боли, как теперь, над сонною рекой, когда кричали лягушки. Позади чиркнула спичка, закуривал Еремей.
Что здесь шло до Жегулева, а
что родилось помимо его, в точности не знал никто, да и не пытался узнать; но все страшное, кровавое и жестокое,
что в то грозное лето произошло в Н-ской губернии, приписывалось ему и его страшным именем освещалось. Где бы
ни вспыхивало зарево в июньскую темень, где бы
ни лилась кровь, всюду чудился страшный и неуловимый и беспощадный в своих расправах Сашка Жегулев.
Только
что был, только
что ушел, только
что, только
что — куда
ни придешь, все только
что, и след его дымится, а самого нет.
Поизвинялся еще, осторожно, как стеклянного, похлопал Сашу по спине и вразвалку, будто гуляет, вернулся к костру. И показалось Погодину,
что люди эти, безнадежно глухие к словам, тяжелые и косные при разговоре, как заики, — в глубину сокровенных снов его проникают, как провидцы, имеют волю над тем, над
чем он сам
ни воли,
ни власти не имеет.
Как-то подвернув ноги, Фома быстро сел наземь и неподвижно уставился на Сашу; но как бы
ни тихо сидел он, что-то из него беспокойно лезло в стороны, отгоняло близко сидящих — глаза,
что ли!
— Деньги-то кровные! Конечно,
что и говорить, за вами они не пропадут, как в банке, а все-таки пора бы… Кому и нужда, а кто… и погулять хочет. Вот вы вчера Поликарпа
ни много
ни мало как на тот свет отправили, а за
что? Монастырь какой-то завели… не понимай я вашей хитрости, давно б ушел, человек я вольный и способный.
Но он сдвинулся, и произошло это так неслышно,
что не услыхали ничего
ни Телепнев,
ни сама Елена Петровна.
И захваченные волной, ослепшие в дыму пожаров, не замечали они,
ни Саша,
ни Колесников, того,
что уже виделось ясно, отовсюду выпирало своими острыми краями: в себе самой истощалась явно народная ярость, лишенная надежд и смысла, дотла, вместе с пожарами, выгорала душа, и мертвый пепел, серый и холодный, мертво глядел из глаз, над которыми еще круглились яростные брови.
Хорошо или плохо то,
что он сделал и
чего не мог не сделать, нужно оно людям или нет — оно сделано, оно свершилось и стоит сзади него во всей грозной неприкосновенности совершившегося: не изменить в нем
ни единой черточки,
ни одного слова не выкинуть,
ни одной мысли не изменить.
Пока ворочали и обыскивали мертвеца, Жегулев находился тут же, удивляясь,
что не чувствует
ни особенной жалости,
ни тоски: немного страшно и донельзя убедительно, но неожиданного и необыкновенного ничего — так и нужно. Главное же,
что завтра он пойдет в город.
И все горше становится сознанию: оказывается, он даже фамилии его не знает, никогда
ни о
чем не расспрашивал — был твердо убежден,
что знает все!
И
ни в ком не возбуждал подозрений молодой высокий мужик, и разве только удивляла и трогала худоба и бледность его; но и тут для любопытных и слишком разговорчивых было оправдание: только
что выписался из больницы и ждет земляка, вместе поедут.
Уже догадываясь, но все еще не веря, Жегулев бросается за угол к тому окну,
что из его комнаты, — и здесь все чужое, может быть, по-своему и хорошее, но ужасное тем,
что заняло оно родное место и стоит, ничего об этом не зная. И понимает Жегулев,
что их здесь нет,
ни матери,
ни Линочки, и нет уже давно, и где они — неизвестно.
Весь день и всю ночь до рассвета вспыхивала землянка огнями выстрелов, трещала, как сырой хворост на огне. Стреляли из землянки и залпами и в одиночку, на страшный выбор: уже много было убитых и раненых, и сам пристав, командовавший отрядом, получил легкую рану в плечо. Залпами и в одиночку стреляли и в землянку, и все казалось,
что промахиваются, и нельзя было понять, сколько там людей. Потом, на рассвете, сразу все смолкло в землянке и долго молчало, не отвечая
ни на выстрелы,
ни на предложение сдаться.
Когда в половине августа наступило учебное время, Линочка не пошла в гимназию, и так получилось,
что она гимназию бросила, хотя
ни мать,
ни она сама об этом не говорили и не вспоминали: так вышло.
Так начиналась молитва, а дальше настолько безумное и неповторяемое,
чего не воспринимали
ни память,
ни слух, обороняясь, как от кошмара, стараясь не понимать страшного смысла произносимых слов. Сжавшись в боязливый комок, накрывала голову подушкой несчастная девочка и тихо дрожала, не смея повернуться лицом к спасительной, казалось, стене; а в просвете между подушками зеленоватым сумерком безумно светилась комната, и что-то белое, кланяясь, громко говорило страшные слова.