Неточные совпадения
Талечка, на самом деле, и
по наружности, и
по внутреннему своему мировоззрению была им. Радостно смотрела она на мир Божий, с любовью относилась к окружающим ее людям, боготворила отца и мать, нежно была привязана к Лидочке, но вне этих трех последних лиц, среди знакомых молодых людей, посещавших, хотя и
не в большом количестве, их дом,
не находилось еще никого, кто бы заставил
не так ровно забиться ее полное общей любви ко всему человечеству
сердце.
— Я
не шучу, а чует мое стариковское
сердце, заметил я, что сильно за последнее время изменился ко мне его превосходительство Федор Николаевич. Приготовить-то надо тебя к этому,
не молчать же мне, да сразу обухом тебя
по голове и ляпнуть…
— Да так, у него в привычку каждую ночь переряживаться да
по селу шастать, за порядком наблюдать, да о себе самом с крестьянами беседовать, раз и ко мне припер, в таком же, как ты рассказываешь, наряде да в очках, только я хитра, сразу его признала и шапку и парик стащила… Заказал он мне в те поры никому о том
не заикаться, да тебя, касатик, я так люблю, что у меня для тебя, что на
сердце, то и на языке, да и с тобой мы все равно, что один человек…
Настасья Федоровна очень обрадовалась, так как помощник управляющего имел помещение в графском доме, куда она имела свободный вход
по званию домоправительницы, а следовательно, свидания с ним более частые, нежели теперь, являлись вполне обеспеченными и сопряженными с меньшим риском, да и она может зорче следить за своим любовником — она приметила его к ней холодность, и последняя
не только все более и более разжигала ее страсть, но и заронила в ее
сердце муки ревности.
— Я с ним и
по делу-то говорить
не люблю, потому
не лежит мое к нему
сердце… И тебя-то, отец родной, я предупредить хотела… — продолжала она.
То обстоятельство, что скромная и,
по ее мнению, далеко
не красивая Наташа сделается графиней и первой дамой в империи, а она, красавица Бахметьева, должна будет, быть может, довольствоваться более чем скромной сравнительно партией, наполняло ее душу почти ненавистью к самоотверженной, любившей ее от всего своего честного
сердца Наталье Федоровне.
— Что-то занедужилось, благодетель мой, может, и с тоски, вас, родимый, ожидаючи, свалилась я,
сердце мое изныло
по вас, да
по графинюшке, ждала
не дождалась вас, голубя с голубкою чистою, да, видно,
не допустил меня Бог до того, окаянную… Все ли в исправности в доме-то, граф-батюшка, ваше сиятельство?
— Известное дело как, порадовалась, что
по сердцу себе нашел из своего круга, от души пожелала счастья моему благодетелю. Сказывали, что графиня и красавица писаная, и доброты ангельской. Чай,
не солгали мне, ваше сиятельство?
Не ведала графиня, что приближение столь желанного для нее дня ее отъезда из Грузина заставляло тревожно биться
сердца двух в том же Грузине людей, готовых отдать многое, чтобы
по возможности отдалить этот далеко для них нежеланный роковой день.
Это были томительно однообразные годы. Все в России, от мала до велика, с нервным напряжением прислушивались к известиям с театра войны, казалось, с непобедимым колоссом — Наполеоном. В каждой семье усиленно бились
сердца по находившимся на полях сражения кровопролитных браней близким людям. Частные интересы, даже самая частная жизнь казались
не существующими.
В ее
сердце уже закралась жалость к стоявшей перед ней плачущей бывшей подруге.
По своей чистоте она и
не подозревала, что делается жертвой гнусной, давно подготовленной комедии.
— Кстати, посмотри, Алексей Андреевич, на моих гвардейцев. У меня всякий раз, как я смотрю на них,
сердце обливается кровью, сколько они в походах испытали трудов, лишений и опасностей. Поход кончился, мы с тобой отдыхаем, а им служба в мирное время едва ли
не тягостнее, чем в военное. Как подумаю еще и то, что
по выходе в отставку, после 25 лет службы, солдату негде голову преклонить, у него нет семейного очага.
К Василию Васильевичу Хрущеву графиня чувствовала почти материнскую нежность. Перспектива его участи холодила ее
сердце. Она сама бы
не подала голоса за его безнаказанность — он совершил преступление и должен понести соответствующую кару, но эта кара
не должна была,
по ее мнению, лишить его возможности на деле доказать боготворимому им теперь царю свое чистосердечное раскаяние в участии в гнусном злодействе.
Призвав Бога в помощь, размыслив зрело о предмете, столь близком к нашему
сердцу и столь важном для государства, и находя, что существующие постановления о порядке наследования престола, у имеющих на него право,
не отъемлют свободы отрешить от сего права в таких обстоятельствах, когда за сим
не предстоит никакого затруднения в дальнейшем наследовании престола, — с согласия августейшей родительницы нашей,
по дошедшему до нас наследственно верховному праву главы императорской фамилии, и
по врученной нам от Бога самодержавной власти, мы определили: во-первых — свободному отречению первого брата нашего, цесаревича и великого князя Константина Павловича от права на всероссийский престол быть твердым и неизменным; акт же сего отречения, ради достоверной известности, хранить в московском Большой Успенском соборе и в трех высших правительственных местах Империи нашей: в святейшем синоде, государственном совете и правительствующем сенате; во-вторых — вследствие того, на точном основании акта о наследовании Престола, наследником нашим быть второму брату нашему, великому князю Николаю Павловичу.
— Да кое-как я ее опять успокоила, ребеночка она сама уложила на диван, с полгода ему,
не более — девочка, крикнул он, да так пронзительно, что
сердце у меня захолодело… она его к груди, да, видно, молока совсем нет, еще пуще кричать стал… смастерила я ему соску, подушек принесла, спать вместе с ней уложила его, соску взял и забылся, заснул, видимо, в тепле-то пригревшись… Самоварчик я соорудила и чайком стала мою путницу поить… И порассказала она мне всю свою судьбу горемычную… Зыбина она
по фамилии…
При свидании перед своим отъездом в первопрестольную столицу, она угадала
сердцем, что Хрущев желал бы получить сведения о том, что делается у Хвостовых, куда,
по его словам, ему самому тяжело было ехать, а потому она
не решилась при вторичном его к ней визите скрыть от него известные ей роковые новости.
Я, когда вышел из университета, то много занимался русской историей, и меня всегда и больше всего поражала эпоха междуцарствия: страшная пора — Москва без царя, неприятель и неприятель всякий, — поляки, украинцы и даже черкесы, — в самом центре государства; Москва приказывает, грозит, молит к Казани, к Вологде, к Новгороду, — отовсюду молчание, и потом вдруг, как бы мгновенно, пробудилось сознание опасности; все разом встало, сплотилось, в год какой-нибудь вышвырнули неприятеля; и покуда, заметьте, шла вся эта неурядица, самым правильным образом происходил суд, собирались подати, формировались новые рати, и вряд ли это не народная наша черта: мы не любим приказаний; нам
не по сердцу чересчур бдительная опека правительства; отпусти нас посвободнее, может быть, мы и сами пойдем по тому же пути, который нам указывают; но если же заставят нас идти, то непременно возопием; оттуда же, мне кажется, происходит и ненависть ко всякого рода воеводам.
Неточные совпадения
Не знаешь сам, что сделал ты: // Ты снес один
по крайности // Четырнадцать пудов!» // Ой, знаю!
сердце молотом // Стучит в груди, кровавые // В глазах круги стоят, // Спина как будто треснула…
Вдруг песня хором грянула // Удалая, согласная: // Десятка три молодчиков, // Хмельненьки, а
не валятся, // Идут рядком, поют, // Поют про Волгу-матушку, // Про удаль молодецкую, // Про девичью красу. // Притихла вся дороженька, // Одна та песня складная // Широко, вольно катится, // Как рожь под ветром стелется, //
По сердцу по крестьянскому // Идет огнем-тоской!..
Нельзя сказать, чтоб предводитель отличался особенными качествами ума и
сердца; но у него был желудок, в котором, как в могиле, исчезали всякие куски. Этот
не весьма замысловатый дар природы сделался для него источником живейших наслаждений. Каждый день с раннего утра он отправлялся в поход
по городу и поднюхивал запахи, вылетавшие из обывательских кухонь. В короткое время обоняние его было до такой степени изощрено, что он мог безошибочно угадать составные части самого сложного фарша.
Произошло объяснение; откупщик доказывал, что он и прежде был готов
по мере возможности; Беневоленский же возражал, что он в прежнем неопределенном положении оставаться
не может; что такое выражение, как"мера возможности", ничего
не говорит ни уму, ни
сердцу и что ясен только закон.
Тут же, кстати, он доведался, что глуповцы,
по упущению, совсем отстали от употребления горчицы, а потому на первый раз ограничился тем, что объявил это употребление обязательным; в наказание же за ослушание прибавил еще прованское масло. И в то же время положил в
сердце своем: дотоле
не класть оружия, доколе в городе останется хоть один недоумевающий.