Неточные совпадения
Арифметика
была коньком Алексея: учитель
не мог уже следить за учеником. Он сам себе задавал такие большие числа
для умножения, которых дьячок и выговорить
не умел.
Не умел их выговорить и ученик, но это
не мешало ему все же их множить и тешиться, когда проверкою деления искомые
были получены верно. Это
было его любимое препровождение времени.
Для этого он, казалось,
был создан — спал
не раздеваясь, всегда готовый явиться по первому зову императора.
Его присутствие в приемной графа Алексея Андреевича
было, видимо,
не только
не обычным, но даже совершенно неожиданным
для бессменного в то время адъютанта графа — Петра Андреевича Клейнмихеля, только что вошедшего в приемную и привычным взглядом окинувшего толпу ожидавших приема.
Вся эта обстановка напоминала фон Зееману годы его юности, и он мысленно стал переживать эти минувшие безвозвратные годы, все испытанное им, все им перечувствованное, доведшее его до смелой решимости вызваться прибыть сегодня к графу и бросить ему в лицо жестокое, но, по убеждению Антона Антоновича, вполне заслуженное им слово, бросить, хотя
не от себя, а по поручению других, но эти другие
были для него дороже и ближе самых ближайших родственников, а
не только этой «седьмой воды на киселе», каким приходился ему ненавистный Клейнмихель.
По рассказам тех же стариков, этот полуразвалившийся дом служил
для ночлега бродяг и темных людей, от которых
не были безопасны пешеходы в этой пустынной, сравнительно, в то время местности.
С кончиною Петра I многое начатое им осталось неоконченным. Его преемники, Екатерина I и Петр II, ничего
не сделали
для Петербурга. Петр II думал даже столицу перевести снова в Москву, как размышлял это и сын Петра I — Алексей, так трагически окончивший свои дни. В непродолжительное царствование Петра II Петербург особенно запустел, и на Васильевском острове, который тогда называли Преображенским, многие каменные дома
были брошены неоконченными и стояли без крыш и потолков.
Пример Франции, доведенной этим учением ее энциклопедистов до кровавой революции,
был грозным кошмаром и
для русского общества, и хотя государь Александр Павлович, мягкий по натуре,
не мог, конечно, продолжать внутренней железной политики своего отца, но все-таки и в его царствовании
были приняты некоторые меры, едва ли, впрочем, лично в нем нашедшие свою инициативу,
для отвлечения молодых умов, по крайней мере, среди военных, от опасных учений и идей, названных даже великою Екатериной в конце ее царствования «энциклопедическою заразою».
Но любить человека,
не забывая о своих обязанностях к ближним, идти с ним рука об руку по тернистому пути, принося пользу окружающим, пожертвовать собою и даже им
для общего дела — что может
быть чище этой любви?
Это
был высокий, худощавый старик, с гладко выбритым выразительным лицом и начесанными на виски редкими седыми волосами. Только взгляд его узко разрезанных глаз производил неприятное впечатление своею тусклостью и неопределенностью выражения. Если справедливо, что глаза
есть зеркало души, то в глазах Павла Кирилловича ее
не было видно. Вообще это
был человек, который даже
для близких к нему людей,
не исключая и его единственного сына, всегда оставался загадкой.
Все в ней дышало довольством, и жалобы старика Зарудина на то, что ему нечем жить, звучали в этих стенах каким-то особенным диссонансом, да они и
не были искренни, а составляли только подходящую тему
для старческого брюзжания сановника, находящегося
не у дел.
Приезд Кудрина
не был для последних неожиданным, так как Николай Павлович давно уже испросил у Федора Николаевича и Дарьи Алексеевны позволение представить своего задушевного друга и получил от гостеприимных стариков любезное согласие.
Появление в их гостиной нового лица вместе с Зарудиным
было неприятным сюрпризом только
для Талечки. Произошло это
не потому, чтобы она
не унаследовала от отца с матерью радушного гостеприимства, но в этот день она желала бы видеть Николая Павловича одного.
Андрей Павлович и
не осудил, хотя
был вполне уверен, что попавшая случайно в его руки записка, предназначавшаяся
для Зарудина,
была любовная.
— Да ты
не сердись, просто барышня растерялась, я подошел к ней прощаться раньше тебя, она мне поневоле должна
была подать руку и в моей руке очутилась приготовленная
для тебя записка…
Но и в этом покушении на твою свободу, в этой передаче записки
было столько прелести; если бы ты видел, как она растерялась, вспыхнула, сробела и каким умоляющим взглядом подарила меня,
не успев и
не сумев незаметно вынуть из руки приготовленную
для тебя записку, сейчас видно, что это
был ее первый дебют.
Он сознавал, что
не мог извинить ей, подобно Кудрину, этого первого дебюта на сцене заурядного житейского романа;
для Андрея Павловича она
была просто милая девушка невеста, будущая хорошая жена,
для него же она
была божество, луч света, рассекавший окружающий его мрак.
В два часа дня он уже входил в столовую, так как это
был назначенный час
для общего их обеда с отцом, и старик
не любил неаккуратности.
— Поверь мне, что
для себя я
не стала бы переносить таких нравственных мук и сумела бы иначе, легче заставить его высказаться, если бы хотела. Повторяю тебе, что женою его я никогда
не буду. Клянусь тебе в том, слышишь, клянусь!.. Я
не признаю дружбы, могущей порваться вследствие брошенной кости…
В 1805 году Крестовский остров, ныне второстепенное место публичных гуляний, далеко
не отличающееся никаким особенным изяществом,
был, напротив того, сборным пунктом
для самой блестящей петербургской публики, которая под звуки двух или трех военных оркестров, гуляла по широкой, очень широкой, усыпанной красноватым песком и обставленной зелеными деревянными диванчиками, дороге, шедшей по берегу зеркальной Невы, в виду расположенных на противоположном берегу изящных дач камергера Зиновьева, графа Лаваля и Дмитрия Львовича Нарышкина, тогдашнего обер-егермейстера.
Граф и его экономка, таким образом, относительно
были счастливы, но
для полноты этого счастья являлась одна помеха… этого
не могли дать ни всемогущество, ни власть… Тридцатилетнему графу Аракчееву хотелось иметь сына, наследника всего, что вдруг получил он по милости государя.
Почти всегда угрюмый, некрасивый лицом, казавшийся далеко старше своих лет и говоривший в нос, граф Алексей Андреевич
не мог, понятно, представлять идеала жениха и любимого мужа
для восемнадцатилетней цветущей девушки, каковой
была Талечка.
Отношения наши с Францией при вступлении на престол императора Александра Павловича
были миролюбивы: формальный трактат о мире
был подписан в октябре 1801 года. Но мир с Францией
не мог продолжаться долго, потому что первый консул Бонапарт с каждым годом делался заносчивее с государями и опасным
для спокойствия Европы.
Александр Павлович избегал войны с Пруссией, но честь России считал выше всего и
не желал унизить достоинства ее в самом начале похода; могли говорить, что русский государь дошел со своей армией до границы и должен
был отступить по воле прусского короля; поэтому он сам отправился в Берлин
для личных переговоров с Фридрихом-Вильгельмом и, в случае упорства, думал даже объявить ему войну.
Император Франц, например, через шесть недель после битвы признался, что
не знает плана битвы; затем на австрийцах лежала обязанность заготовления магазинов
для союзной армии, но они об этом
не позаботились, и наши лошади несколько суток должны
были питаться одной соломой.
Прошло несколько месяцев. Отчасти предвиденная Егором Егоровичем, отчасти
для него неожиданная связь с домоправительницей графа Аракчеева продолжалась. Настасья Федоровна, казалось, привязалась к молодому аптекарскому помощнику всей своей страстной, огневой, чисто животной натурой, и он стал понимать, к своему ужасу, что это
был далеко
не мимолетный каприз властной и характерной красавицы.
Понятно, что
не только
для всей дворни, но даже
для грузинских крестьян связь любимого аптекаря с ненавистной экономкой
не была тайною, и хотя их молчание
было обеспечено с одной стороны в силу привязанности к Егору Егоровичу, а с другой — в силу почти панического страха перед Минкиной, но первому от этого
было не легче.
— Да я разве говорю, чтобы уживаться. Отойти, отстраниться… Граф вас, конечно, обеспечит. Еще как заживем мы с вами, в любви да согласии, без обмана,
не за углом, а в явь перед всем народом, в церкви целоваться
будем… — опрокидывая
для храбрости чуть
не четвертый стакан вина, уже с явной ядовитой насмешкой проговорил Воскресенский.
Собственно, особенных сборов
для этого никаких
не требовалось, так как в грузинском доме
была уже давно устроена и меблирована половина графини, и само приказание готовиться к отъезду, а
не просто назначение времени его, как это делалось графом обыкновенно, доказывало, что Алексей Андреевич неохотно покидал Петербург.
— Бедный мальчик! Я хотела просить вас, Алексей Андреевич, нельзя ли что-нибудь сделать
для него,
не оставаться же ему без роду и племени… Я измучилась, думая, что с ним
будет, когда он вырастет…
Надежды Воскресенского, что власти его „варвара“ и „тирана“, как он мысленно обзывал Минкину, с женитьбою графа придет конец, и он
будет иметь возможность разорвать так опрометчиво завязанные им с этой женщиной отношения, с часу на час становившиеся
для него все тягостнее и тягостнее, как мы видели,
не оправдались.
„Гром
не грянет — мужик
не перекрестится“, а это известие
было положительно громом
для Воскресенского и Глаши, оно
не только ошеломило их, но как и в природе, грозою очищается воздух, так и на них этот жизненный гром произвел просветляющее впечатление. Они как-то вдруг поняли, что грозная домоправительница выжидала именно этого отъезда, чтобы начать с ними должную расправу.
Увлекшись Николаем Павловичем Зарудиным, она капризно и настойчиво шла к цели, приняла, как должную дань, жертву подруги, а когда цель эта
не была достигнута, поплакала, как ребенок над сломанной игрушкой, но вскоре утешилась и занялась подвернувшейся ей под руку новой, но эта новая игрушка стала
для нее роковой, она сама обратилась в игрушку человека, блиставшего еще более, чем она, отсутствием нравственных принципов.
Наталье Федоровне все это
было безразлично. Потрясенная до глубины души смертью отца,
для нее почти неожиданной, хотя за несколько дней доктора очень прозрачно намекнули на бессилие науки и близость роковой развязки, она
не обратила внимание на такое поспешное удаление ее горничной из Грузина, что, впрочем, объяснилось и тем, что до 1 октября — срок, назначенный самим графом
для переезда в город, —
было недалеко.
— О,
не называйте меня так, — воскликнула она, — пусть я
буду для вас прежней Натальей Хомутовой, вы
не можете себе представить, какою дорогою ценою купила я этот громкий титул, и как мало цены придаю ему я именно вследствие этой ужасающей
для меня дороговизны… Слушайте, я расскажу вам горькую повесть этих сравнительно немногих дней моей новой жизни…
По объявлении войны, когда сделаны
были военные распоряжения и русские войска двинулись к прусской границе, вдруг получено
было известие о полном поражении Пруссии. Обстоятельство, неприятное само по себе,
было для нас тем более неприятным, что придавало делу другой оборот.
Не отказываясь от войны с Наполеоном, русские из союзников должны
были обратиться в главных деятелей, и вместо того, чтобы прогнать Наполеона за Рейн, должны
были заботиться о защите своих собственных границ.
Оправдалась она и в данном случае: болезнь Николая Павловича оказалась очень кстати, она помогла скрыть его покушение на свою жизнь от начальства, так как за время ее от незначительного поранения виска
не осталось и следа, хотя, как мы знаем из слов Бахметьевой, это
не совсем осталось тайной
для петербургского общества, и рассказ об этом с разными прикрасами довольно долго циркулировал в гвардейских полках и в великосветских гостиных, но затем о нем забыли, на сцену выступили другие злобы дня, главная из которых
была предстоящая вновь война с Наполеоном, как бы предугаданная русским обществом и войском ранее, нежели она стала известна правительственным сферам.
Быть может, он и сделал бы в этом отношении исключение
для своей жены, но его ум
не мог понять необходимости какого-либо послабления в супружеской жизни, этого прообраза монархического правления.
Других горизонтов и
не открывалось еще тогда
для деятельности русской женщины, за единичными исключениями, а потому взгляд Алексея Андреевича
был совершенно в духе его современников, и
не его, конечно, можно винить в этом, если, скажем кстати, и в настоящее время вопрос о пресловутых женских нравах является очень и очень спорным.
Посещения графа
были хотя редки — он отговаривался делами — но все же приятно щекотали самолюбие Екатерины Петровны, и сладость этой связи
для нее увеличилась еще тем, что ей казалось, что она мстила ее бывшей подруге Талечке и старухе Хомутовой, поведение которых на похоронах ее матери она
не могла ни забыть, ни простить.
В крайнем из сараев, дверь которого
была не на замке и он служил складочным местом
для пожитков графской дворни, слышался какой-то странный шепот и стон.
Мы уверены, что довольно
было бы единого слова вашего к сохранению тайны, но мы ведаем также и слабость сердца человеческого и потому, над священною книгою религии, наполняющею сердца всех нас, приемлем,
для обеспечения себя, клятвы ваши, связующие вас посредством сей священной книги с нами:
для того требуем мы клятвы к хранению тайны, дабы профаны,
не понимающие цели братства,
не могли издеваться над оною и употреблять во зло.
— Примите сии перчатки в знак сохранения чистоты ваших деяний! — продолжал великий магистр. — Примите женские
для подруги жизни вашей! Прекрасный пол
не входит в состав нашего общества, но мы
не нарушаем устава Творца и натуры. Добрая жена
есть утешение в ужасных испытаниях мира сего; но да
будут они чисты и невинны в деяниях своих.
Тяжелое известие о неудачной
для нас битве при Фридланде, происшедшей 27 июня, получено
было графинею в Петербурге, когда она уже возвратилась из Грузина, где почти
не расставалась со своим любимцем Мишей. Грузинская жизнь текла ровно и тихо. В Минкиной Наталья Федоровна
не ошиблась, ее как бы
не существовало в Грузине в присутствии ее сиятельства.
Алексей Андреевич, несмотря на совершившийся в его частной жизни недавний переворот, ни мало
не изменился в своем усердии к службе — служебный долг
был для него выше всего.
Слез
не было, да их и понадобилось бы целое море, нервы
не расшатались, а, скорее, закалились под неожиданными ударами судьбы, идея терпения, терпения нечеловеческого, запала в ум молодой женщины, и она отдалась вся преследованию этой идеи,
не рассчитав своих сил. Как
для туго натянутой струны, сделалось достаточно одного слабого удара смычка, чтобы она лопнула.
— Нет, это нечестно, я должна вам все высказать, я освобождаю вас от вашего слова,
не гоните ту, другую… Я все равно
не могу
быть вашей женой… Я
буду ею только
для света… — заспешила она.
В этих словах сказался
не льстивый придворный, как старались доказать враги Алексея Андреевича, а истинно русский верноподданный,
для которого главною опасностью России
было нахождение в опасности ее венценосца.
Дарья Алексеевна со стойкостью древней спартанки вынесла эти, один почти вслед за другим, обрушившиеся на нее удары судьбы — между смертью ее двух сыновей
не прошло и двух месяцев, — но все же эти удары
не могли пройти бесследно
для ее здоровья, и вместо доброй пожилой женщины, вместо прежней «бой-бабы»
была теперь дряхлая, расслабленная старушка.
Антон Антонович глубоко ценил это и еще глубже, еще горячее привязался к своему другу, Наталью же Федоровну стал положительно боготворить. Он готов
был для нее идти в огонь и в воду,
не на словах, а на деле.
— Это
не будет новостью
для вашего величества, вам известно, что я,
будучи военным министром, поселил в 1807 году на казенных землях Могилевской губернии два батальона елецкого и полоцкого полков, но дело
не получило развития по независящим от меня обстоятельствам…