Неточные совпадения
Прадед графа Аракчеева, Степан, умер
капитаном, служа в армейских полках; дед, Андрей, был убит в турецком походе Миниха, армейским поручиком, а отец его, тоже Андрей, служил в гвардии, в Преображенском полку,
и воспользовавшись милостивым манифестом 18 февраля 1762 года, по которому на волю дворян представлялось служить или не служить, вышел в отставку в чине поручика
и удалился в свое небольшое поместье в 20 душ крестьян, которые при разделах пришлись в его долю из жалованного предку наследия, в тогдашнем Вышневолоцком уезде Тверской губернии.
Это был человек лет под сорок, давно уже тянувший служебную лямку, но, несмотря на свою долголетнюю службу, на раны
и на все оказываемые им отличия, не получал никаких наград
и все оставался в чине
капитана; сколько его начальство ни представляло к наградам, ничего не выходило; через все инстанции представления проходили благополучно, но как до Петербурга дойдут, так без всяких последствий
и застрянут.
Наконец,
капитана это вывело из терпения
и он решился ехать в Петербург к Аракчееву
и, несмотря на весь ужас, им внушаемый, — вести о его строгости, с чисто восточными прикрасами, достигали далеких кавказских гор, — объясниться с ним
и спросить, за что он его преследует, так как
капитан почему-то был убежден, что все невзгоды на него нисходят от Аракчеева.
Сказано — сделано; взял
капитан отпуск
и уехал; но так как в то время пути сообщения были не теперешние
и так как
капитан по кавказской привычке любил хорошенько выпить, то ехал он довольно долго с остановками
и отдыхами.
В это время проезжал Аракчеев в дорожном платье, без эполет, заглянул к
капитану в комнату
и назад, но
капитан, по кавказскому гостеприимству, крикнул Аракчееву...
Вследствие такого бесцеремонного приглашения, Аракчеев, будучи
и сам артиллеристом, заинтересовался личностью
капитана, вошел к нему, подсел к столику
и у них завязалась оживленная беседа. На вопрос графа, зачем
капитан едет в Петербург, тот, не подозревая, что видит перед собою Аракчеева, брякнул, что едет объясниться с таким-сяким Аракчеевым
и спросить, за что он, растакой-то сын, преследует его, причем рассказал все свое горе.
Аракчеев заметил, что он,
капитан, вероятно, не знает, как силен
и строг Аракчеев, а потому, как бы ему,
капитану, не досталось от графа еще хуже; но Иван Петрович, будучи под влиянием винных паров, ответил, что не боится ничего
и лишь бы только увидеть ему Аракчеева, а уж тогда он ему выскажет все.
Затем Аракчеев уехал, приказав на станции не говорить
капитану, с кем он беседовал; с последним же он простился по-приятельски, посоветовал, чтобы он, по приезде в Петербург, шел прямо к графу Аракчееву, которого уже он предупредит об этом через своего хорошего знакомого, графского камердинера,
и постарается замолвить через того же камердинера в пользу его перед графом словцо.
Доложили о нем графу, ввели в приемную, граф вышел
и, о ужас,
капитан в Аракчееве узнал своего станционного приятеля, при котором он так бесцеремонно отзывался об Аракчееве.
— Не может быть, — вдруг заявил он, — резоны он мне представил, почему относительно меня такой «казус» вышел: однофамилец
и даже соименник со мной есть у нас в бригаде, тезка во всех статьях
и тоже
капитан,
и сам я слышал о нем, да
и его сиятельство подтвердил, такой, скажу вам, ваше превосходительство, перец, пролаз, взяточник… за него меня его сиятельство считали, а того, действительно, не токмо к наградам представить, повесить мало…
— То есть, как не было, ваше превосходительство, чай,
и тогда бывали… только надзора строгого не было… — осмелился возразить
капитан.
На другой день, впрочем, раздражение Павла Кирилловича против
капитана прошло
и он сам, как мы видели, стал тревожиться, как бы не исполнились над сыном его покойного друга вчерашние предсказания.
Сыну, не бывшему накануне дома, он сообщил случай с
капитаном, но не рассказал высказанных последнему своих соображений: он сына своего считал тоже аракчеевцем, так как тот не раз выражал при нем мнения, что много на графа плетут
и вздорного.
Дверь кабинета отворилась,
и на ее пороге появился весь сияющий, видимо, от счастья, Иван Петрович Костылев. На груди его сюртука блестели два новеньких ордена. Павел Кириллович был совершенно озадачен таким торжественным появлением предполагаемой им жертвы аракчеевского деспотизма,
и тревога за судьбу
капитана быстро сменилась раздражением против него.
— Кажись,
и сыт,
и пьян, пане
капитане! — иронически обратился он к нему.
— Не
капитан, ваше превосходительство, а полковник
и кавалер Георгия
и Станислава.
Когда подали шампанское, граф рассказал, как, по его ошибке,
капитан был обходим множество раз разными чинами
и наградами,
и что он желает теперь поправить сделанное
капитану зло, а потому предлагает тост за здоровье подполковника Костылева; далее, говоря, что тогда-то
капитан был представлен к награде, пьет за полковника Костылева, затем за кавалера такого-то
и такого-то ордена, причем
и самые ордена были поданы
и, таким образом, тосты продолжались до тех пор, пока он,
капитан, не получил все то, что имели его сверстники.
Старший из них был
капитан гвардии Андрей Павлович Кудрин, выразительный брюнет с неправильными, но симпатичными чертами изрытого оспой лица — ему было лет за тридцать; на его толстых, чувственных губах играла постоянно такая добродушная улыбка, что заставляла забывать уродливость искаженного оспинами носа,
и как бы освещала все его некрасивое, но энергичное лицо.
Пылкий
и впечатлительный
капитан Кудрин всецело разделял эту ненависть, питаемую фон Зееманом к «самодуру»
и «дуболому», как обзывали они оба графа Алексея Андреевича,
и лишь молодой Зарудин в этом не сходился со своими друзьями
и был, как мы знаем, против бывшего тогда в ходу огульного обвинения графа Аракчеева.
— А ведь Аракчей-то
капитана за реку не отправил, великодушного начальника разыграл, в полковники произвел
и двумя орденами наградил, — сообщил старик Зарудин
и в подробности рассказал все слышанное им от Костылева о сегодняшнем обеде у Аракчеева.
Эти генерал
и офицер были: граф Алексей Андреевич Аракчеев
и капитан лейб-гвардии гренадерского полка Петр Андреевич Клейнмихель, крестник графа Аракчеева, часто сопутствовавший ему в его прогулках, заменяя адъютанта, назначение которым состоялось в 1812 году, по переводе его в Преображенский полк.
Дарья Алексеевна, узнав от Кудрина
и Зарудина, что ее покойные сыновья были во время кампании особенно дружны с их общим приятелем
капитаном фон Зееманом, настойчиво стала просить обоих привезти к ней как можно скорее Антона Антоновича.
С этим-то поручением графини Аракчеевой
и появился
капитан фон Зееман в приемной всесильного графа 11 января 1815 года «по личному, не служебному делу», как заявил он пораженному его присутствием Клейнмихелю, что, вероятно, не забыл читатель.
— Ну, поздравляю тебя — ты штабс-капитан, — обратился Алексей Андреевич к представлявшемуся ему Хвостову. — Повторяю тебе, что Аракчеев лентяев
и дураков не жалует, но усердие
и труды оценивает.
Ходили разного рода слухи, догадки — но
капитан исчез
и на квартире его не оказалось даже его денщика.
Поговорили, посудили втихомолку об этом событии
и забыли, занятые новыми интересами дня, а
капитан все-таки пропал, пропал бесследно.
Но
и тут ожидало ее полное разочарование — никто ничего не знал
и не мог ей сказать об участи
капитана Петра Валериановича Хвостова.
Во время медленных движений нашей армии до Бородинского сражения
и после него Сергей Дмитриевич успел сойтись на короткую, дружескую ногу с
капитаном своей роты Евгением Николаевичем Зыбиным.
Сборища эти прикрывались литературой,
и между самыми частыми посетителями их было два или три известных поэта — друзья
и приятели A. C. Пушкин, Кондратий Рылеев
и капитан Александр Бестужев,
и многие гвардейские офицеры, более или менее известные за любителей поэзии
и литературы. По тем же сведениям полиции, эти молодые люди принадлежали к либеральной молодежи, называвшейся «Молодою Россиею».
Но пока что родная таратайка мчалась без удержу. Показание одного чиновника, добровольно сделанное пред командиром гвардейского корпуса генерал-адъютантом Васильчиковым, пролило на то, что прежде казалось маловажным, более истинный
и, вместе с тем, более устрашающий свет, а затем, двумя различными путями: через юнкера 3-го бугского уланского полка, Украинского военного поселения Шервуда
и через
капитана вятского пехотного полка Майбороду, обнаружено было существование заговора.
Он понял, однако, что если Дибич послал те же сведения в Варшаву, то благоразумие требовало от цесаревича не покидать Польшу
и быть готовым на всякий случай. Он сам со своей стороны должен был поджидать результата полицейских мер, принятых графом Милорадовичем для ареста некоторых заговорщиков
и для вызова
капитана Майбороды, за которым граф Милорадович послал своего адъютанта Мантейфеля. От этого
капитана, особенно упоминаемого в донесении Дибича, надеялись получить подробные сведения о заговоре.
Пустившиеся на поиски поселяне вскоре вернулись
и привезли штабс-капитана Савурского, пойманного в 3-й роте майора Султанова
и ветеринара, на которого они имели подозрение, будто он морит скот.
Затем приступили к выбору депутатов, которые должны были отправиться в Петербург. На прогоны им Николай Иванович выдал 4000 рублей, найденных в кармане у штабс-капитана Панова
и принесенных Панаеву одним из поселян.
Майор Яцковский упорно отказывался, но поддался, наконец, на мольбы арестованного
капитана Дасаева, который просил «успокоить
и их,
и себя, подписав бумагу».
Он взял на себя обязанность палача
и саблей зарубил майора Яцковского,
капитана Дасаева, штабс-капитана Денисова.
Капитан перекрестился, прочитал тихо молитву
и затем снова обратился к поселянам...
Костерев согласился на предложение
и пошел было в квартиру, чтобы собраться в дорогу, но поселяне из какого-то опасения не отпустили его от себя
и в эту же ночь непосредственно за совершением убийств, отстраня
капитана, отправили восемь человек выборных из хозяев в Царское Село, для донесения государю императору о происшедшем
и для оправдания в своих поступках.
Он заключен был тем, что взяли с гауптвахты полуживого
капитана Соколова
и повели под большим конвоем в ригу к покойникам.
Из оставшихся в живых на гауптвахте отнесли на квартиру на руках подпоручика Винокурова, совершенно в беспамятстве, безнадежного,
и отвели штабс-капитана Дмитриева,
и без того слабого здоровьем, изможденного троекратным истязанием под розгами,
и аудитора Губанова, изувеченного
и хромого.