Неточные совпадения
Если личность Андрея Андреевича
так ложится под тип необъятного числа русских дворян старого времени, постепенно исчезающий на наших глазах, то личность жены его, Елизаветы Андреевны,
была более замечательна.
В жизни графа Аракчеева много найдем мы следов первых впечатлений, первого взгляда на жизнь, которое получают дети в родительском доме. В нашем старом русском помещичьем быту можно
было много встретить барынь богомольных и заботливых хозяек, но Елизавета Андреевна отличалась, особенно в то время, необыкновенною аккуратностью и педантичной чистотою, в которых она содержала свое хозяйство,
так что один проезжий, побывав у нее в доме, назвал ее голландкою.
Арифметика
была коньком Алексея: учитель не мог уже следить за учеником. Он сам себе задавал
такие большие числа для умножения, которых дьячок и выговорить не умел. Не умел их выговорить и ученик, но это не мешало ему все же их множить и тешиться, когда проверкою деления искомые
были получены верно. Это
было его любимое препровождение времени.
Может
быть, Елизавета Андреевна
так быстро и согласилась, чтобы воспользоваться этим случаем и отдалить время разлуки с сыном. В Москву он должен
был ехать к родным и прекословить его отправке она не имела оснований.
Дом этот
был в то время
так же известен в Петербурге, как и Зимний дворец.
Он
был сын любимого слуги покойного отца графа Алексея Андреевича — мать графа
была еще жива — Василия. Оставшись после смерти отца, горько оплаканного барином, круглым сиротою,
так как его мать умерла вскоре после родов, он
был взят в барский дом за товарища к молодому барчонку-первенцу, которому, как и ему, шел тогда второй год.
Андрей Андреевич поручил жене заботиться о нем, как о сыне,
так что Елизавета Андреевна мыла зачастую обоих ребят в одном корыте, хотя подчас это свое слепое повиновение мужу вымещала на дворовом мальчишке и ему весьма часто приходилось переносить довольно чувствительные щипки барыни, которая, по воле мужа, должна
была разделять для чужого ребенка материнские заботы.
— Не сносить молодцу головы… Петр Андреевич-то весь побагровел… Укатит отсюда с фельдъегерем «куда Макар телят не гонял…» Видно,
есть рука, коли
так озорничает… Вольтерьянец… Масон… — слышались шепотом передаваемые замечания и соображения.
На красивое лицо Антона Антоновича после слов Клейнмихеля набежала тень смущения — он не ожидал
такого оборота дела; он понял, что всезнающий граф проник в цель его посещения и хочет утомить врага, который нравственно
был ему не по силам.
У противоположной стены стояли знамена.
Так как граф
был шефом полка его имени, то и знамена находились в его доме, а у дома, вследствие этого, стоял всегда почетный караул.
На 6-й линии Васильевского острова, далеко в то время не оживленного, а, напротив, заселенного весьма мало сравнительно с остальными частями Петербурга, стоял одноэтажный, выкрашенный в темно-коричневую краску, деревянный домик, который до сих пор помнят старожилы,
так как он не особенно давно
был заменен четырехэтажным каменным домом новейшего типа, разобранным вследствие его ветхости по приказанию полицейской власти.
Несколько лет, как уверяют, он стоял заколоченным,
так как не находилось покупателя на место, а самый дом
был предназначен к слому.
С кончиною Петра I многое начатое им осталось неоконченным. Его преемники, Екатерина I и Петр II, ничего не сделали для Петербурга. Петр II думал даже столицу перевести снова в Москву, как размышлял это и сын Петра I — Алексей,
так трагически окончивший свои дни. В непродолжительное царствование Петра II Петербург особенно запустел, и на Васильевском острове, который тогда называли Преображенским, многие каменные дома
были брошены неоконченными и стояли без крыш и потолков.
Первые втихомолку, а вторые заочно и под секретом рассказывали, что Лидочка приходилась двоюродной внучкой Дарье Алексеевне,
так как
была незаконной дочерью ее племянницы Анны Павловны Сущевской, дочери старшей сестры Хомутовой, урожденной Хмыровой, Лидии.
Она же
была первая в ходатайстве перед матерью о помощи как своим,
так и чужим людям, впавшим в ту или другую беду, в то или другое несчастье.
Талечка, на самом деле, и по наружности, и по внутреннему своему мировоззрению
была им. Радостно смотрела она на мир Божий, с любовью относилась к окружающим ее людям, боготворила отца и мать, нежно
была привязана к Лидочке, но вне этих трех последних лиц, среди знакомых молодых людей, посещавших, хотя и не в большом количестве, их дом, не находилось еще никого, кто бы заставил не
так ровно забиться ее полное общей любви ко всему человечеству сердце.
Из этих книг молодая девушка не могла почерпнуть ни малейшего знания жизни, не могла она почерпнуть их и из бесед со своей воспитательницей, идеалисткой чистейшей воды, а лишь вынесла несомненную склонность к мистицизму, идею о сладости героических самопожертвований,
так как любимыми героинями m-lle Дюран
были, с одной стороны, Иоанна Д'Арк, а с другой — героиня современных событий во Франции, «святая мученица» — как называла ее Леонтина Робертовна — Шарлотта Корде.
Такое платоническое поклонение горячо любимому существу
было далеко не в нравах военной молодежи того времени.
Пример Франции, доведенной этим учением ее энциклопедистов до кровавой революции,
был грозным кошмаром и для русского общества, и хотя государь Александр Павлович, мягкий по натуре, не мог, конечно, продолжать внутренней железной политики своего отца, но все-таки и в его царствовании
были приняты некоторые меры, едва ли, впрочем, лично в нем нашедшие свою инициативу, для отвлечения молодых умов, по крайней мере, среди военных, от опасных учений и идей, названных даже великою Екатериной в конце ее царствования «энциклопедическою заразою».
— Влюбилась девка, как кошка,
так на него свои глазища и пялит, а он на нее, сердечную, нуль внимания, нашу
так и
ест глазами, — сообщала она свои соображения Федору Николаевичу.
— Да
так, сына его на нашей дочери женить собираемся, а о том, чтобы спросить его согласия и не додумались, а может, сынок-то и без родительского ведома к нам зачастил, может, у Павла Кирилловича ему невеста на примете
есть.
— Что же тут и надумывать, съездить надо к его превосходительству, да все напрямик и отрапортовать,
так и
так, дескать, сынка вашего моя дочка, видимо, за сердце схватила,
так какие
будут по этому поводу со стороны вашего превосходительства распоряжения, в атаку ли ему идти дозволите, или отступление прикажете протрубить, али же какую другую ему диверсию назначите… — шутливо произнес Хомутов.
— И вечно ты, мать, с экивоками и разными придворными штуками, — с раздражением в голосе отвечал он. — Знаешь ведь, что не люблю я этого, не первый год живем. «Отвадить по-деликатному или матери сказать», — передразнил он жену. — Ни то, ни другое, потому что все это
будет иметь вид, что мы боимся, как бы дочернего жениха из рук не выпустить, ловлей его пахнет, а это куда не хорошо… Так-то, мать, ты это и сообрази… Катя-то у нас?
Спальня эта
была довольно большой комнатой, помещавшейся в глубине дома, невдалеке от спальни отца и матери, с двумя окнами, выходившими в сад, завешанными белыми шторами. Сальная свеча, стоявшая на комоде, полуосвещала ее, оставляя темными углы. Обставлена она
была массивною мебелью в белоснежных чехлах,
такая же белоснежная кровать стояла у одной из стен, небольшой письменный стол и этажерка с книгами и разными безделушками — подарками баловника-отца, довершали ее убранство.
«И с чего это с ней
так вдруг? — пронеслось в голове Натальи Федоровны. — Ходили мы с ней обнявшись по комнате, о том, о сем разговаривали, заговорили о Николае Павловиче, сказала я, что он, по-моему, умный человек, и вдруг… схватила она меня что
есть силы за плечи, усадила на стул, упала предо мною на колени и ни с того, ни с сего зарыдала…»
На ее уход не
было со стороны родителей обращено особенного внимания,
так как
был уже десятый час вечера, в доме же ложились рано.
Я
была права, сказав ей, что
так как она я не люблю его!
— Значит,
такая любовь не противоречит идеи церкви, то
есть обществу верующих, готовых положить жизнь свою друг за друга».
«
Будь, что
будет, — решила она, — чего я
так волновалась, еще ничего не зная,
быть может, он и не думает обо мне, может
быть, все это только представилось ревнивой Кате, а я глупо поверила ей и вообразила себе Бог знает что…
Любит ли он меня или нет, я должна помочь Кате в ее беде, я обещала ей и сделаю, я выскажу ему, что заставлять страдать ее,
такую хорошую, добрую — грех, что он может убить ее своим невниманием,
быть может, умышленным; я читала, что мужчины практикуют
такого рода кокетство, он должен узнать ее, понять ее и тогда он оценит и ее, и ее чувство к нему…»
Над всеми этими благоразумными, самоотверженными мыслями господствовала,
таким образом, иная мысль и эта мысль
была: «Дай Бог, чтобы мы ошибались!»
Таких врагов
было немало.
Это
был человек лет под сорок, давно уже тянувший служебную лямку, но, несмотря на свою долголетнюю службу, на раны и на все оказываемые им отличия, не получал никаких наград и все оставался в чине капитана; сколько его начальство ни представляло к наградам, ничего не выходило; через все инстанции представления проходили благополучно, но как до Петербурга дойдут,
так без всяких последствий и застрянут.
Наконец, капитана это вывело из терпения и он решился ехать в Петербург к Аракчееву и, несмотря на весь ужас, им внушаемый, — вести о его строгости, с чисто восточными прикрасами, достигали далеких кавказских гор, — объясниться с ним и спросить, за что он его преследует,
так как капитан почему-то
был убежден, что все невзгоды на него нисходят от Аракчеева.
Сказано — сделано; взял капитан отпуск и уехал; но
так как в то время пути сообщения
были не теперешние и
так как капитан по кавказской привычке любил хорошенько
выпить, то ехал он довольно долго с остановками и отдыхами.
Вследствие
такого бесцеремонного приглашения, Аракчеев,
будучи и сам артиллеристом, заинтересовался личностью капитана, вошел к нему, подсел к столику и у них завязалась оживленная беседа. На вопрос графа, зачем капитан едет в Петербург, тот, не подозревая, что видит перед собою Аракчеева, брякнул, что едет объясниться с таким-сяким Аракчеевым и спросить, за что он, растакой-то сын, преследует его, причем рассказал все свое горе.
— Не может
быть, — вдруг заявил он, — резоны он мне представил, почему относительно меня
такой «казус» вышел: однофамилец и даже соименник со мной
есть у нас в бригаде, тезка во всех статьях и тоже капитан, и сам я слышал о нем, да и его сиятельство подтвердил,
такой, скажу вам, ваше превосходительство, перец, пролаз, взяточник… за него меня его сиятельство считали, а того, действительно, не токмо к наградам представить, повесить мало…
— Надзоров не
было… — передразнил его Зарудин. — Молод ты еще о старших
так рассуждать… зелен ум у тебя, вот что… — рассердился Павел Кириллович.
Дверь кабинета отворилась, и на ее пороге появился весь сияющий, видимо, от счастья, Иван Петрович Костылев. На груди его сюртука блестели два новеньких ордена. Павел Кириллович
был совершенно озадачен
таким торжественным появлением предполагаемой им жертвы аракчеевского деспотизма, и тревога за судьбу капитана быстро сменилась раздражением против него.
Когда подали шампанское, граф рассказал, как, по его ошибке, капитан
был обходим множество раз разными чинами и наградами, и что он желает теперь поправить сделанное капитану зло, а потому предлагает тост за здоровье подполковника Костылева; далее, говоря, что тогда-то капитан
был представлен к награде,
пьет за полковника Костылева, затем за кавалера такого-то и такого-то ордена, причем и самые ордена
были поданы и,
таким образом, тосты продолжались до тех пор, пока он, капитан, не получил все то, что имели его сверстники.
— В добрый час ты попал,
таких часов у него раз, чай, лет в десять бывает… рад за тебя, рад, хотя многих людей знаю, которые фаворитами его
быть за бесчестие почитают и по-моему правильно.
Старший из них
был капитан гвардии Андрей Павлович Кудрин, выразительный брюнет с неправильными, но симпатичными чертами изрытого оспой лица — ему
было лет за тридцать; на его толстых, чувственных губах играла постоянно
такая добродушная улыбка, что заставляла забывать уродливость искаженного оспинами носа, и как бы освещала все его некрасивое, но энергичное лицо.
Художник не поместил бы их на батальной картине, а плохой портретист сделал бы с них весьма схожий портрет —
так они
были шаблонны.
Смерть матери только отчасти развязала ему руки,
так как без разрешения всесильного Аракчеева перевестись в «шаркуны», как последний называл гвардейцев,
было невозможно.
«Я принесу с собой деревянную ложку,
так как нижнему чину не полагается
есть серебряной», — стал уверять я ошеломленного новой моей дерзостью Петра Андреевича.
— Чай, рад
был, бедняга, что
так дешево отделался, — заметил первый.
— Правда, правда, — ухватился за эту мысль старик Зарудин, хотя и беспокоившийся за Костылева, но все же недовольный в душе, что его предсказания не сбылись. — Ведь это он может сделать, как
пить дать, а бедняга
так рад, что ног под собою не чувствует.
Приезд Кудрина не
был для последних неожиданным,
так как Николай Павлович давно уже испросил у Федора Николаевича и Дарьи Алексеевны позволение представить своего задушевного друга и получил от гостеприимных стариков любезное согласие.
Мы говорим «мельком»,
так как взгляд Николая Павловича, полный восторженного обожания,
был все-таки, как всегда, почти неотводно устремлен на молодую девушку.
Заняв свое место по правую сторону матери, Талечка все-таки не
была совершенно покойна. Мысль, что могут увидеть, как она передаст записку Зарудину, заставляла ее по временам мысленно совершенно отказываться от задуманного плана, но затем воспоминание об ожидающей завтра ответа подруге изменило это решение.