Неточные совпадения
Мирно сидели за столом, ели жареную гуттаперчу, потом
стали пить кофе. Лелька рассказывала, как они у себя,
на факультете, вычистили целую компанию помещичьих и поповских сынков и дочек. Мама загорелась, вытаращила глаза, спросила...
Пили чай.
На окне стоял в горшке большой куст белых хризантем. Я невольно все время поглядывала
на цветы, и не было почему-то покоя от вопроса: почему цветы? Сам он их себе купил или… принес ему кто-нибудь? Купит ли себе парень сам цветы? Или
станет ли парень парню приносить цветы?
Он замолчал, поднял брови, пристально поглядел
на меня, — вдруг расхохотался, крепко охватил меня и
стал целовать. Дурак!
Он вскочил. Быстро надел пальто.
Стало стыдно. Я, как стояла к нему спиной, так подалась, откинула голову и с ласковым призывом подставила ему под губы лоб. Но он положил мне сзади руки
на плечи и, задыхаясь, прошептал
на ухо...
А поэтому, чтобы жизнь тебя не надула, нужно, хоть
на время,
стать «великим шарлатаном», не верить ни во что и в то же время во все верить, научиться понимать всех людей,
стать насмешливым наблюдателем
на арене жизни — и непрерывно производить эксперименты.
Вчера умерла его мать; вот уже два года, как он ее не видел, не видел с тех пор, как ушел из дому, поступил
на фабрику,
стал жить в рабочем общежитии.
Нинка внимательно глядела
на него. Мило
стало его простое, открытое лицо и особенно то, как он просто все рассказал, не хвалясь и сам над собою смеясь.
— Можем еще где-нибудь встречаться,
на улицах вместе гулять. А к тебе не
стану приходить. Мне неприятно.
И, глядя с прежним вызовом, Нинка
стала говорить, что у нее две «души», — поганое слово, но другого
на место его у нас еще нету. Две души: верхняя и нижняя. Верхняя ее душа — вся в комсомоле, в коммунизме, в рациональном направлении жизни. А нижняя душа против всего этого бунтует, не хочет никаких пут, хочет думать без всяких «азбук коммунизма», хочет иметь право искать и ошибаться, хочет смотреть
на все, засунув руки в карманы, и только нахально посвистывать.
Еще поглядел
на Нинку, достал блокнот,
стал писать карандашом. Вырвал листок и, улыбаясь, протянул Нинке...
Эх, весело
становится, сколько мы такого заплесневелого тряпья выбросили за борт нашей лодки, прыгающей с волны
на волну к новой жизни!
(Почерк Нинки.) — Смотрю вперед, и хочется четкости, ясности, определенности. Никакой слякоти внутри не должно остаться. Дико иметь «бледные, страдающие губы» из-за личных пустяков. Хотелось бы прочно
стать на общественную дорогу, как следует учиться. Все так и смотрят
на меня: «энергичная, боевая, с инициативой и неглупая, пойдет далеко». И нельзя заподозрить, какая большая во мне червоточина есть. Ну ладно, не скули, глупая, живи рационально.
Помирать
стану — и тогда буду вспоминать наши собрания, споры, дружную товарищескую спайку, это слияние разнообразных людей в один крепкий коллектив, горящий любовью к новой, никогда еще
на земле не бывавшей жизни.
14 февр. —
На собрании я выступила, рядом сидел Шерстобитов. Внутри я очень волновалась, но, кажется, говорила вполне спокойно. Только, по словам Женьки, губы
стали очень бледные. Рассказала, как плохо бюро осведомлено о работе курсовых коллективов, какую чепуху несет в нашем коллективе руковод политкружка. Коснулась и бытового разложения Шерстобитова. Женька уверяет, — говорила очень твердо и умно.
Смешно — в двадцать лет не уметь выработать себе непоколебимых убеждений и твердо
стать на ноги.
После выборов зашла в столовку пообедать. Против меня сел профессор Вертгейм. Спросил стакан чаю, вынул завернутый бутерброд,
стал закусывать. Ласково поглядел
на меня, заговорил о выборах. Волнуется.
Когда общаюсь с тобой, мне хочется шарлатанства, озорства, «свободы мысли». И всею душою я отдыхаю с Басей. Поговоришь с нею, — и как будто воздух кругом
становится чистым и свежим. Вообще меня вуз не удовлетворяет. Эх, не наплевать ли мне
на все вузы и не уйти ли
на производство? Там непосредственно буду соприкасаться с живыми силами пролетариата. Бася меня устроит.
Больше не хотелось сумасшедше смеяться, немножко легче
стало дышать. Еще раз Лелька поглядела
на кипящий шумом и движением конвейер: как хорошо вот так работать, дружно, всем вместе в одной работе! И скучной показалась Лельке работа их, новичков, в уединенном уголке, где каждый работал отдельным одиночкой.
— Тебя
на мое место посадить, все бы пошло чудесно! — Дорофеев сердито
стал закуривать папироску. Взглянул
на Лельку. Стараясь скрыть волнение, спросил: — Ты ко мне?
Выкатились в коридор, там слышны
стали визги и блаженный смех Зины. Шурка воротился задыхающийся, сел опять за переписку. Вошла назад Зина, открытые до локтя руки были выше запястий натертые, красные. Шурка пошел к желтому шкафу взять бумаги. Зина поспешно села
на его стул. Он подошел сзади, взял за талию и ссадил. Зина воскликнула...
— Спирька
на той неделе говорил: «Чтой-то сегодня как скучно, — ни от кого даже по роже не получил!» Теперь веселее
стало, ха-ха?
У Царапкина были пушистые пепельные волосы и черные брови; это было бы красиво, но вид портили прыщи
на лице. Говорил он гладко и уверенно. Однако Лелька, послушав его пять минут, совсем успокоилась, и не
стало страшно принять от него кружок.
Голос у нее был очень уверенный, идущий из души. Она вдруг понравилась Лельке. Буераков разозлился,
стал нападать
на женщин, говорить о развале семьи. Только мужу и остается, что уходить.
Юрка и Спирька
стали ходить
на занятия в кружок текущей политики, который вела Лелька.
Лельке
стало смешно: никак не могла она себе представить этого головастого лектора режущим
на цинковом столе резину для передов.
Лелька вся жила теперь в процессе новой для нее работы
на заводе, в восторге обучения всем деталям работы, в подготовке к занятиям в кружке текущей политики, который она вела в заводском клубе. Далекими
становились личные ее страдания от воспоминания о разрыве с Володькой. Только иногда вдруг остро взмахнет из глубины души воспоминание, обжигающими кругами зачертит по душе — и опять упадет в глубину.
Что такое? В чем дело? Лелька поглядывала
на работницу. Руки ее покраснели, кое-где даже как будто вздулись волдыри. Леля
стала ходить по приемной, как будто случайно подошла к углу, уронила
на кафельный пол свою красную книжку-пропуск, нагнулась и вместе с книжкою подняла пузырек. Трехгранный, рубчатый;
на цветной этикетке — «Уксусная эссенция». Лелька побледнела. Сердце заколотилось.
— Какой кислотой? С ума, что ль, ты спятила? — работница быстро
стала сыпать негодующими словами. — И как не стыдно врать! Я еще не
на Ваганьковом, не в крематории, чтобы
на меня врать!.. Кипятила намедни воду
на примусе и обварила руку.
— И выпить-то негде. Только в сортире и можно.
На улице
станешь пить — милиционер тебе один рубль штрафу; спорить начнешь — в отделении три заплотишь. Нужно, чтоб в нарпите и водочку продавали, — вот бы тогда было хорошо. Сиди в свое удовольствие.
Впустил в горенку, зажег свет — и тогда
стал похож
на Григория Распутина [Распутин Григорий Ефимович (1872–1916) — фаворит царя Николая II и его жены Александры Федоровны.
Несмотря
на все расспросы, Богобоязненного старик не выдал. И с омерзением глядел
на парней. Послали наряд милиционеров сделать обыск у Богобоязненного.
Стали подписывать протокол. Оська сказал...
Вдруг вокруг него выросли фигуры парней, бросились
на Спирьку. Он зарычал. Ребята схватили его за руки и
стали их закручивать назад. Он вывертывался, рвался, но подбежали еще парни. Так закрутили ему назад руки, что Спирька застонал. И вдруг Лелька увидела: Оська Головастов теперь, когда Спирька был беззащитен, яростно бил его кулаком по шее.
Лелька шла и в душе хохотала. Ей представилось: вдруг бы кто-нибудь из бывших ее профессоров увидел эту сценку. «Увеселительная прогулка после вечера смычки». Хха-ха! Ничего бы не понял бедный профессор, как можно было променять тишину и прохладу лаборатории
на возможность попадать в такую компанию, как сейчас.
Стало ей жаль бедного профессора за его оторванность от жизни, среди мошек, блошек и морских свинок.
Но и эта заметка не изменила настроения Юрки. Напротив, еще
стало противнее
на душе. «В штаб легкой кавалерии поступило заявление…» Это он там нечаянно проговорился про Богобоязненного, у которого и сам не раз покупал прежде вино. Проговорился, ребята пристали, пришлось сказать адрес… Ой, как все мерзко!
— Скорая работа, товарищ, у нас никак не допустима. Галоши нужно обмазывать очень осторожно, чтоб ни одна капелька лака не попала
на колодку. Н-и о-д-на, понимаете? А то при вулканизации лак подсохнет
на колодке. Когда новую галошу
на колодке
станут собирать, подсохший этот лак сыплется
на резину и получается брак. Самая частая причина брака.
— Что я, товарищей тебе
стану выдавать? Не дождешься! Присуждай
на три года изоляции, а доносчиком
на товарищей не буду!
Тепло и весело
стало в зале, все почувствовали себя как-то дружнее. Спирька сидел растерянный и недоумевающий, исподлобья поглядывал
на девчат.
— Нам этого мало. Мы, конечно, можем выгнать тебя с завода и закатать
на принудительные работы. Но нам от этого никакой сладости не будет. Я бы тебя призвал исправиться,
стать парнем
на ять, подучиться, узнать, что такое пятилетка. Ты мог бы быть первым
на заводе, ведь ты — парень молодой, красота смотреть, господь тебя, если бы он существовал, наградил мускулатурной силой… Что ты обо всем етим подумакиваешь? Даешь нам слово исправиться?
Трое судей и секретарь наклонили головы и
стали шушукаться, потом секретарь побежал пером по бумаге. Председатель встал и, спотыкаясь
на трудно разбираемых словах, огласил приговор, — что обвиняемый подлежал бы за свою антипролетарскую деятельность увольнению с завода и хорошей изоляции, — но!.. — суммируя семейное положение гражданина Кочерыгина и его обещание исправиться, то посему объявить ему общественное порицание и строгий выговор с предупреждением.
И всем это понравилось гораздо больше, даже самому Ведерникову. Воодушевились.
Стали обсуждать, как все это устроить, в подробностях намечали план. И надолго у всех осталась в памяти накуренная комната ячейки, яркий свет полуваттной лампы с потолка, отчеканенные морозом узоры
на окнах и душевный подъем от вставшей перед всеми большой цели, и ясная, легким хмелем кружащая голову радость, когда все кругом
становятся так милы, так товарищески дороги.
После этого Зина надулась
на Лельку и
стала от нее отворачиваться.
Заводская газета «Проснувшийся витязь» с шумом и торжеством оповестила о возникновении молодежной ударной бригады в галошном цехе. И из номера в номер в ней появлялись
статьи о ходе работы
на ударном конвейере, о том, как добросовестно, с каким энтузиазмом работает молодежь.
Старые работницы посмеивались
на эти хвалебные статейки и
на самохвальные плакаты, которые молодежь вывешивала о своей работе. Но смеяться было нечего. Дневная норма выработки для одного конвейера — 1600 пар. Молодежный конвейер день за днем
стал давать
на семьдесят пар больше. Радовались и торжествовали. Старые работницы уже не посмеивались, а смотрели враждебно.
Юрка переходил от одной своей машины к другой, а сам все поглядывал вправо. Там пять слесарей из механического цеха заменяли
на соседней вальцовой машине рифленый вал гладким. Юрка поглядывал и весь кипел. Подняли вал
на блоке. Ушли курить. Час целый курили. Наконец пришли двое. Поглядели
на подвешенный вал,
стали чесаться.
Это значит: социалистический строй к нам не придет н-и-к-о-г-д-а, если сами мы, рабочие, если сами мы не
станем гигантами, если не поднимем
на плечи тяжесть, которая изумит весь мир!
— Весною вы разыгрались, весело было
на вас глядеть, да только недолго получал я это веселье. Сейчас же вы и скисли. А когда теперь гляжу, как вы работаете, то откровенно скажу: не чувствую я, что вы ударницы. Вот когда талоны
на материю получать, тогда — да! Тогда сразу я чувствую, что в этом деле вы ударницы. Вопрос теперь
становится перед вами всерьез. Весною мы больше резвились, спички жгли для забавы, а теперь нам нужно зачинать большой пожар
на весь завод. Вот вам истина, от которой не уйдете.
Везде — в призывных речах,
на плакатах, в газетных
статьях — показывалось и доказывалось, что самая суть работы теперь в корень изменилась: работать нужно не для того, чтобы иметь пропитание и одежду, не для того даже, чтобы дать рынку нужные товары; а главное тут — перед рабочим классом стоит великая до головокружения задача перестроить весь мир
на новый манер, и для этого ничего не должно жалеть и никого не должно щадить.
Раньше был он колодочником, — подносил колодки к конвейеру. Потом
стал машинистом
на прижимной машине,
на которой в конце конвейера прижимают подошву к готовой галоше. За эту работу плата больше — 3 р. 25 к., а колодочник получает 2 р. 75 к.
На каждый конвейер полагается по колодочнику. В «Проснувшемся витязе» Оська поместил такой вызов...
Матюхина была «ударницей». Но по отношению к ней это
стало только новым названием, потому что ударницей она была всем существом своим тогда, когда и разговору не было об ударничестве. И горела подлинным «бурным пафосом строительства», хотя сама даже и не подозревала этого.
На производственных совещаниях горела и волновалась, как будто у нее отнимали что-то самое ценное, и собственными, не трафаретно газетными словами страстно говорила о невозможно плохом качестве материала, об организационных неполадках.
В газетах пелись хвалы заводу. Приезжали
на завод журналисты, — толстые, в больших очках. Списывали в блокноты устав ударных бригад, член завкома водил их по заводу, администрация давала нужные цифры, — и появлялись в газетах
статьи, где восторженно рассказывалось о единодушном порыве рабочих масс, о чудесном превращении прежнего раба в пламенного энтузиаста. Приводили правила о взысканиях, налагаемые за прогул или за небрежное обращение с заводским имуществом, и возмущенно писали...