Неточные совпадения
Во всех эшелонах шло такое же пьянство, как и в нашем. Солдаты буйствовали, громили железнодорожные буфеты и поселки. Дисциплины было мало, и поддерживать ее было очень нелегко. Она целиком опиралась на устрашение, — но
люди знали, что едут умирать, чем же их было устрашить? Смерть — так ведь и без
того смерть; другое наказание, — какое ни будь, все-таки же оно лучше смерти. И происходили такие сцены.
— Странные вы
люди! Ведь на
то и начальство, чтоб кричать. Что же ему без этого делать, в чем другом проявлять свою деятельность?
И — русские
люди — врачи удовольствовались
тем, что поворчали и повозмущались «промеж себя».
То и дело в бараки приходили телеграммы от военно-медицинского начальства: немедленно эвакуировать четыреста
человек, немедленно эвакуировать семьсот
человек.
И причиною этого чрезвычайного явления было только
то, что начальник лазарета и смотритель были элементарно честными
людьми и не хотели наживаться на счет китайцев.
От бывших на войне с самого ее начала я не раз впоследствии слышал, что наибольшей высоты всеобщее настроение достигло во время Ляоянского боя. Тогда у всех была вера в победу, и все верили, не обманывая себя; тогда «рвались в бой» даже
те офицеры, которые через несколько месяцев толпами устремлялись в госпитали при первых слухах о бое. Я этого подъема уже не застал. При мне все время, из месяца в месяц, настроение медленно и непрерывно падало.
Люди хватались за первый намек, чтобы удержать остаток веры.
И мне стало понятно: ведь всех этих солдат, всех сплошь, нужно положить в госпиталь; если отправлять заболевающих,
то от полка останется лишь несколько
человек.
И в этом чувствовалась жуткая, но железно-последовательная логика: если
людей бросают под вихрь буравящих насквозь пуль, под снаряды, рвущие тело в куски,
то почему же останавливаться перед безвозвратно ломающею болезнью?
В
том сложном, большом деле, которое творилось вокруг, всего настоятельнее требовалась живая эластичность организации, умение и желание приноровить данные формы ко всякому содержанию. Но огромное, властное бумажное чудовище опутывало своими сухими щупальцами всю армию,
люди осторожными, робкими зигзагами ползали среди этих щупальцев и думали не о деле, а только о
том, как бы не задеть щупальца.
— Да! Если бы они иначе поставили дело,
то я воротился бы с войны богатым
человеком.
И сами мы, врачи из запаса, думали, что таких
людей,
тем более среди врачей, давно уже не существует. В изумлении смотрели мы на распоряжавшихся нами начальников-врачей, «старших товарищей»… Как будто из седой старины поднялись тусклые, жуткие призраки с высокомерно-бесстрастными лицами, с гусиным пером за ухом, с чернильными мыслями и бумажною душою. Въявь вставали перед нами уродливые образы «Ревизора», «Мертвых душ» и «Губернских очерков».
Мы возражали яро. Глухота больного несомненна. Но допустим даже, что она лишь в известной степени вероятна, — какое преступление главный врач берет на душу, отправляя на боевую службу, может быть, глухого, да к
тому еще хромого солдата. Но чем больше мы настаивали,
тем упорнее стоял главный врач на своем: у него было «внутреннее убеждение», —
то непоколебимое, не нуждающееся в фактах, опирающееся на нюх «внутреннее убеждение», которым так сильны
люди сыска.
Рассчитали, что если начать бой по всему фронту,
то придется уложить сотни тысяч
людей без всякого результата, — и начали переговоры о мире.
— Неужели вы не знаете, что у нас все законное обставляется всяческими трудностями специально для
того, чтобы
люди действовали незаконно?
— Мы ведь Треповых хорошо знаем, — смеялись земцы. — Они
люди военные, для них самое главное — телеграфировать в Петербург: «все раненые вывезены». А что половина их от этого перемрет, — «на
то и война». Чем мы рискуем? Везти тяжелых раненых, перетряхивать их, перегружать — верная для них смерть. Когда придется отступать, тогда и обсудим, что делать… А Трепова нам чего бояться? Ну, обругает, — что ж такое!
И только оттого, что не было с нами
тех двух
людей, кругом стало чистоплотно и просторно.
— Лучше бы уж не писали ничего, а
то телеграммами этими только тиранят сердце каждого
человека. Читает сегодня солдат газету, радуется: «замирение!» А завтра откроешь газету, — такая могила, и не глядел бы! Как не думали, не ждали, лучше было. А теперь — днем мухи не дают спать, ночью — мысли. Раньше солдат целый котелок борщу съедал один, а теперь четверо из котелка едят и остается. Никому и есть-то неохота.
—
То есть, как это не уйдете?.. Купе на четыре
человека, а нас тут и так шесть!
Все толпою хлынули в вагон записываться. В узком коридорчике шла давка, выход был один,
тот, кто записался, протискивался к выходу, с трудом продираясь сквозь напиравшие навстречу тела. Дело происходило 18-го декабря. Первых
человек пять комендант записал на 20-е,
человек по десять на 21-е и 22-е. На 23-е никого не записал. Я с товарищами попал на 24-е, — почти через неделю!
— Черт знает, — какое холуйство! Сидят, развалились, пьянствуют в первом классе, а пассажирам негде сесть. Раз они рабочие, передовые
люди,
то должны бы понимать, что мы здесь не офицеры, не буржуазия, а просто проезжие… Извольте видеть, — вот какая у нас революция!
Неточные совпадения
Да объяви всем, чтоб знали: что вот, дискать, какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою не
то чтобы за какого-нибудь простого
человека, а за такого, что и на свете еще не было, что может все сделать, все, все, все!
Городничий (робея).Извините, я, право, не виноват. На рынке у меня говядина всегда хорошая. Привозят холмогорские купцы,
люди трезвые и поведения хорошего. Я уж не знаю, откуда он берет такую. А если что не так,
то… Позвольте мне предложить вам переехать со мною на другую квартиру.
А вы — стоять на крыльце, и ни с места! И никого не впускать в дом стороннего, особенно купцов! Если хоть одного из них впустите,
то… Только увидите, что идет кто-нибудь с просьбою, а хоть и не с просьбою, да похож на такого
человека, что хочет подать на меня просьбу, взашей так прямо и толкайте! так его! хорошенько! (Показывает ногою.)Слышите? Чш… чш… (Уходит на цыпочках вслед за квартальными.)
Городничий. И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из
того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не быть правде? Подгулявши,
человек все несет наружу: что на сердце,
то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Хлестаков, молодой
человек лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат и, как говорят, без царя в голове, — один из
тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими. Говорит и действует без всякого соображения. Он не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста, и слова вылетают из уст его совершенно неожиданно. Чем более исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты,
тем более он выиграет. Одет по моде.