Неточные совпадения
Как ни берегись, а может
быть, через год в это
время я уже
буду лежать, пораженный pemphigo foliaceo; вся кожа при этой болезни покрывается вялыми пузырями; пузыри лопаются и обнажают подкожный слой, который больше
не зарастает; и человек, лишенный кожи,
не знает, как сесть, как лечь, потому что самое легкое прикосновение к телу вызывает жгучие боли.
Но спустя некоторое
время я стал замечать, что со мною творится что-то неладное: появилась общая вялость и отвращение к труду, аппетит
был плох, меня мучила постоянная жажда; я начал худеть; по телу то там, то здесь стали образовываться нарывы; мочеотделение
было очень обильное; я исследовал мочу на сахар, — сахара
не оказалось.
Но
время шло, знания мои приумножались;
был окончен пятый курс, уж начались выпускные экзамены, а я чувствовал себя по-прежнему беспомощным и неумелым,
не способным ни на какой сколько-нибудь самостоятельный шаг.
У оперированной образовался дифтерит раны. Повязку приходилось менять два раза в день, температура все
время была около сорока. В громадной гноящейся воронке раны трубка
не могла держаться плотно; приходилось туго тампонировать вокруг нее марлею, и тем
не менее трубка держалась плохо. Перевязки делал Стратонов.
Результаты этой операции оказались очень хорошими: больные выписывались здоровыми, лишение щитовидной железы (назначение которой в то
время было совершенно неизвестно), по-видимому,
не вызывало никаких вредных последствий.
Коломнин, напр., ввел своей больной около полутора граммов кокаина; и такие дозы в то
время были не в редкость; Гуземан полагал, что смертельная доза кокаина для взрослого человека должна
быть «очень велика».
Научные приобретения ее громадны, очень многое в человеческом организме нам доступно и понятно; со
временем же для нас
не будет в нем никаких тайн, и путь к этому верен.
И вот больная стоит передо мною, и я берусь ей помочь, и, может
быть, даже помогу, — и в то же
время ничего
не понимаю, что с нею, почему и как поможет ей то, что я назначаю.
И я особенно сильно чувствую всю тяжесть этого состояния, когда с зыбкой и в то же
время вязкой почвы эмпирии перехожу на твердый путь науки; я вскрываю полость живота, где очень легко может произойти гнилостное заражение брюшины; но я знаю, что делать для избежания этого: если я приступлю к операции с прокипяченными инструментами, с тщательно дезинфицированными руками, то заражения
не должно
быть.
При взгляде на них мне
не просто тяжело, как
было тяжело, например, смотреть первое
время на страдания оперируемого человека; мне именно стыдно, неловко смотреть в эти, облагороженные страданием, почти человеческие глаза умирающих собак.
Электричество долгое
время было только «курьезным» явлением природы,
не имеющим никакого практического значения; если бы Грэй, Гальвани, Фарадей и прочие его исследователи
не руководствовались правилом: «наука для науки», то мы
не имели бы теперь ни телеграфа, ни телефона, ни рентгеновских лучей, ни электромоторов.
Не существует хоть сколько-нибудь законченной науки об излечении болезней; перед медициною стоит живой человеческий организм с бесконечно сложною и запутанною жизнью; многое в этой жизни уже понято, но каждое новое открытие в то же
время раскрывает все большую чудесную ее сложность; темным и малопонятным путем развиваются в организме многие болезни, неясны и неуловимы борющиеся с ними силы организма, нет средств поддержать эти силы;
есть другие болезни, сами по себе более или менее понятные; но сплошь да рядом они протекают так скрыто, что все средства науки бессильны для их определения.
Везде, на каждом шагу, приходится
быть актером; особенно это необходимо потому, что болезнь излечивается
не только лекарствами и назначениями, но и душою самого больного; его бодрая и верящая душа — громадная сила в борьбе с болезнью, и нельзя достаточно высоко оценить эту силу; меня первое
время удивляло, насколько успешнее оказывается мое лечение по отношению к постоянным моим пациентам, горячо верящим в меня и посылающим за мною с другого конца города, чем по отношению к пациентам, обращающимся ко мне в первый раз; я видел в этом довольно комичную игру случая; постепенно только я убедился, что это вовсе
не случайность, что мне, действительно, могучую поддержку оказывает завоеванная мною вера, удивительно поднимающая энергию больного и его окружающих.
Прошло много
времени, прежде чем я свыкся с силами медицины и смирился перед их ограниченностью. Мне
было стыдно и тоскливо смотреть в глаза больному, которому я
был не в силах помочь; он, угрюмый и отчаявшийся, стоял передо мною тяжким укором той науке, которой представителем я являлся, и в душе опять и опять шевелилось проклятье этой немощной науке.
— Что ты, барин, как можно? — в свою очередь, изумился он. — Нешто
не знаешь,
время какое?
Время страдное, горячее. Господь батюшка погодку посылает, а я — лежать! Что ты, господи помилуй! Нет, ты уж
будь милостив, дай каких капелек, ослобони грудь.
— Ред.]
есть один замечательный очерк, в котором он выводит интеллигентную русскую девушку; пошловатый любитель «науки страсти нежной» стоит перед этой девушкой в полном недоумении; она свободно и
не стесняясь говорит с ним «в терминах научного материализма» о зачатии, о материнстве, — «и в то же
время ни одни мужские губы
не касались даже ее руки!..»
В настоящее
время врачебное образование, к счастью, стало доступно и женщине: это — громадное благо для всех женщин, — для всех равно, а
не только для мусульманских, на что любят указывать защитники женского врачебного образования. Это громадное благо и для самой науки: только женщине удастся понять и познать темную, страшно сложную жизнь женского организма во всей ее физической и психической целости; для мужчины это познание всегда
будет отрывочным и неполным.
О, какова ненависть таких людей! Нет ей пределов. В прежние
времена расправа с врачами в подобных случаях
была короткая. «Врач некий, немчин Антон, — рассказывают русские летописи, — врачева князя Каракуча, да умори его смертным зелием за посмех. Князь же великий Iоанн III выдал его сыну Каракучеву, он же мучив его, хоте на окуп дати. Князь же великий
не повеле, но повеле его убити; они сведше его на Москву-реку под мост зимою, и зарезали ножом, яко овцу».
По законам вестготов, врач, у которого умер больной, немедленно выдавался родственникам умершего, «чтоб они имели возможность сделать с ним, что хотят». И в настоящее
время многие и многие вздохнули бы по этому благодетельному закону: тогда прямо и верно можно
было бы достигать того, к чему теперь приходится стремиться
не всегда надежными путями.
Я ответил, что покамест наверное ничего еще нельзя сказать, что кризис
будет дней через пять-шесть. Для меня началось ужасное
время. Мать и дочь
не могли допустить и мысли, чтоб их мальчик умер; для его спасения они
были готовы на все. Мне приходилось посещать больного раза по три в день; это
было совершенно бесполезно, но они своею настойчивостью умели заставить меня.
Кризис
был очень тяжелый. Мальчик два дня находился между жизнью и смертью. Все это
время я почти
не уходил от Декановых. Два раза
был консилиум. Мать выглядела совсем как помешанная.
Я замечаю, как все больше начинаю привыкать к страданиям больных, как в отношениях с ними руководствуюсь
не непосредственным чувством, а головным сознанием, что держаться следует так-то. Это привыкание дает мне возможность жить и дышать,
не быть постоянно под впечатлением мрачного и тяжелого; но такое привыкание врача в то же
время возмущает и пугает меня, — особенно тогда, когда я вижу его обращенным на самого себя.
Но ведь для частной практики прежде всего требуется свободное распоряжение своим
временем; она
не может
не отзываться на аккуратном несении службы, — это лежит в самой
сути условий частной практики.