Неточные совпадения
— Так ведь
не ты выдал? У тебя и
времени не было для этого. Инокова-то сейчас же из класса позвали.
Летом, на другой год после смерти Бориса, когда Лидии минуло двенадцать лет, Игорь Туробоев отказался учиться в военной школе и должен
был ехать в какую-то другую, в Петербург. И вот, за несколько дней до его отъезда, во
время завтрака, Лидия решительно заявила отцу, что она любит Игоря,
не может без него жить и
не хочет, чтоб он учился в другом городе.
Она
была одета парадно, как будто ожидала гостей или сама собралась в гости. Лиловое платье, туго обтягивая бюст и торс, придавало ее фигуре что-то напряженное и вызывающее. Она курила папиросу, это — новость. Когда она сказала: «Бог мой, как быстро летит
время!» — в тоне ее слов Клим услышал жалобу, это
было тоже
не свойственно ей.
Клим Самгин, прождав нежеланную гостью до полуночи, с треском закрыл дверь и лег спать, озлобленно думая, что Лютов, может
быть,
не пошел к невесте, а приятно проводит
время в лесу с этой
не умеющей улыбаться женщиной.
— Похвальное намерение, — сказала Спивак, перекусив нитку. — Может
быть, оно потребует от вас и
не всей вашей жизни, но все-таки очень много
времени.
Ее поведение на этих вечерах
было поведением иностранки, которая, плохо понимая язык окружающих, напряженно слушает спутанные речи и, распутывая их,
не имеет
времени говорить сама.
Спивак жила
не задевая,
не поучая его, что
было приятно, но в то же
время и обижало.
Были часы, когда Климу казалось, что он нашел свое место, свою тропу. Он жил среди людей, как между зеркал, каждый человек отражал в себе его, Самгина, и в то же
время хорошо показывал ему свои недостатки. Недостатки ближних очень укрепляли взгляд Клима на себя как на человека умного, проницательного и своеобразного. Человека более интересного и значительного, чем сам он, Клим еще
не встречал.
Однако чувства его
были противоречивы, он
не мог подавить сознания, что жестоко и, конечно, незаслуженно оскорблен, а в то же
время думал...
— Вот вы пишете: «Двух станов
не боец» — я
не имею желания
быть даже и «случайным гостем» ни одного из них», — позиция совершенно невозможная в наше
время! Запись эта противоречит другой, где вы рисуете симпатичнейший образ старика Козлова, восхищаясь его знанием России, любовью к ней. Любовь, как вера, без дел — мертва!
Но неприятное впечатление, вызванное этой сценой, скоро исчезло, да и
времени не было думать о Никоновой.
— Замечательно — как вы
не догадались обо мне тогда, во
время студенческой драки? Ведь если б я
был простой человек, разве мне дали бы сопровождать вас в полицию? Это — раз. Опять же и то: живет человек на глазах ваших два года, нигде
не служит, все будто бы места ищет, а — на что живет, на какие средства? И ночей дома
не ночует. Простодушные люди вы с супругой. Даже боязно за вас, честное слово! Анфимьевна — та, наверное, вором считает меня…
— Недавно, беседуя с одним из таких хитрецов, я вспомнил остроумную мысль тайного советника Филиппа Вигеля из его «Записок». Он сказал там: «Может
быть, мы бы мигом прошли кровавое
время беспорядков и давным-давно из хаоса образовалось бы благоустройство и порядок» — этими словами Вигель выразил свое, несомненно искреннее, сожаление о том, что Александр Первый
не расправился своевременно с декабристами.
— Я телеграфировала в армию Лидии, но она, должно
быть,
не получила телеграмму. Как торопятся, — сказала она, показав лорнетом на улицу, где дворники сметали ветки можжевельника и
елей в зеленые кучи. — Торопятся забыть, что
был Тимофей Варавка, — вздохнула она. — Но это хороший обычай посыпать улицы можжевельником, — уничтожает пыль. Это надо бы делать и во
время крестных ходов.
— Героем
времени постепенно становится толпа, масса, — говорил он среди либеральной буржуазии и, вращаясь в ней, являлся хорошим осведомителем для Спивак. Ее он пытался пугать все более заметным уклоном «здравомыслящих» людей направо, рассказами об организации «Союза русского народа», в котором председательствовал историк Козлов, а товарищем его
был регент Корвин, рассказывал о работе эсеров среди ремесленников, приказчиков, служащих. Но все это она знала
не хуже его и,
не пугаясь, говорила...
По улицам мчались раскормленные лошади в богатой упряжке, развозя солидных москвичей в бобровых шапках, женщин, закутанных в звериные меха, свинцовых генералов; город удивительно разбогател людями, каких
не видно
было на улицах последнее
время.
— Хорошее
время, — все немножко сошли с ума, никому ничего
не жалко, торопятся
пить,
есть, веселиться…
«Страшный человек», — думал Самгин, снова стоя у окна и прислушиваясь. В стекла точно невидимой подушкой били. Он совершенно твердо знал, что в этот час тысячи людей стоят так же, как он, у окошек и слушают, ждут конца. Иначе
не может
быть. Стоят и ждут. В доме долгое
время было непривычно тихо. Дом как будто пошатывался от мягких толчков воздуха, а на крыше точно снег шуршал, как шуршит он весною, подтаяв и скатываясь по железу.
— А я собралась на панихиду по губернаторе. Но
время еще
есть. Сядем. Послушай, Клим, я ничего
не понимаю! Ведь дана конституция, что же еще надо? Ты постарел немножко: белые виски и очень страдальческое лицо. Это понятно — какие дни! Конечно, он жестоко наказал рабочих, но — что ж делать, что?
— Нет, я о себе. Сокрушительных размышлений книжка, — снова и тяжелее вздохнул Захарий. — С ума сводит. Там говорится, что
время есть бог и творит для нас или противу нас чудеса. Кто
есть бог, этого я уж
не понимаю и, должно
быть, никогда
не пойму, а вот — как же это,
время — бог и, может
быть, чудеса-то творит против нас? Выходит, что бог — против нас, — зачем же?
Он мог
быть сделан случайно, во
время осмотра оружия, вы могли и
не знать, что оно заряжено.
В конце зимы он поехал в Москву, выиграл в судебной палате процесс, довольный собою отправился обедать в гостиницу и, сидя там, вспомнил, что
не прошло еще двух лет с того дня, когда он сидел в этом же зале с Лютовым и Алиной, слушая, как Шаляпин
поет «Дубинушку». И еще раз показалось невероятным, что такое множество событий и впечатлений уложилось в отрезок
времени — столь ничтожный.
Он читал о казнях,
не возмущаясь, казни стали так же привычны, как ничтожные события городской хроники или как, в свое
время, привычны
были еврейские погромы: сильно возмутил первый, а затем уже
не хватало сил возмущаться.
Она ушла во флигель, оставив Самгина довольным тем, что дело по опеке откладывается на неопределенное
время. Так оно и
было, — протекли два месяца — Марина ни словом
не напоминала о племяннике.
— Вы очень много посвящаете сил и
времени абстракциям, — говорил Крэйтон и чистил ногти затейливой щеточкой. — Все, что мы знаем, покоится на том, чего мы никогда
не будем знать. Нужно остановиться на одной абстракции. Допустите, что это — бог, и предоставьте цветным расам, дикарям тратить воображение на различные, более или менее наивные толкования его внешности, качеств и намерений. Нам пора привыкнуть к мысли, что мы — христиане, и мы действительно христиане, даже тогда, когда атеисты.
Ее слова о духе и вообще все, что она, в разное
время, говорила ему о своих взглядах на религию, церковь, —
было непонятно, неинтересно и
не удерживалось в его памяти.
Проверяя свое знание немецкого языка, Самгин отвечал кратко, но охотно и думал, что хорошо бы, переехав границу, закрыть за собою какую-то дверь так плотно, чтоб можно
было хоть на краткое
время не слышать утомительный шум отечества и даже забыть о нем.
«У него тоже
были свои мысли, — подумал Самгин, вздохнув. — Да, “познание — третий инстинкт”. Оказалось, что эта мысль приводит к богу… Убого. Убожество. “Утверждение земного реального опыта как истины требует служения этой истине или противодействия ей, а она, чрез некоторое
время, объявляет себя ложью. И так, бесплодно, трудится, кружится разум, доколе
не восчувствует, что в центре круга — тайна, именуемая бог”».
Найти ответ на вопрос этот
не хватило
времени, — нужно
было определить: где теперь Марина? Он высчитал, что Марина уже третьи сутки в Париже, и начал укладывать вещи в чемодан.
— Нуте-с,
не будем терять
время зря. Человек я как раз коммерческий, стало
быть — прямой. Явился с предложением, взаимно выгодным. Можете хорошо заработать, оказав помощь мне в серьезном деле. И
не только мне, а и клиентке вашей, сердечного моего приятеля почтенной вдове…
— Ну, ладно, я
не спорю, пусть
будет и даже в самом совершенном виде! — живо откликнулся Бердников и, подмигнув Самгину, продолжал: — Чего при мне
не случится, то меня
не беспокоит, а до благоденственного
времени, обещанного Чеховым, я как раз
не дотяну. Нуте-с, выпьемте за прекрасное будущее!
Бердников все
время пил, подливая в шампанское коньяк, но
не пьянел, только голос у него понизился, стал более тусклым, точно отсырев, да вздыхал толстяк все чаще, тяжелей. Он продолжал показывать пестроту словесного своего оперения, но уже менее весело и слишком явно стараясь рассмешить.
Преступление открыто при таких обстоятельствах: обычно по воскресеньям М. П. Зотова закрывала свой магазин церковной утвари в два часа дня, но вчера торговцы Большой Торговой улицы
были крайне удивлены тем, что в обычное
время магазин
не закрыт, хотя ни покупателей, ни хозяйки
не замечалось в нем.
— Елизаветинских
времен штучка, — сказал Тагильский. — Отлично, крепко у нас тюрьмы строили. Мы пойдем в камеру подследственного,
не вызывая его в контору. Так — интимнее
будет, — поспешно ворчал он.
— По закону мы обязаны известить полицию, так как все может
быть, а больная оставила имущество. Но мы, извините, справились, установили, что вы законный супруг, то будто бы все в порядке. Однако для твердости вам следовало бы подарить помощнику пристава рублей пятьдесят… Чтобы
не беспокоили, они это любят. И притом — напуганы, —
время ненадежное…
Он чувствовал желание повторить вслух ее фразу — «несчастье
быть умнее своего
времени», но —
не сделал этого.
«Жаловалась на одиночество, — думал он о Варваре. — Она
не была умнее своего
времени. А эта, Тося? Что может дать ей Дронов, кроме сносных условий жизни?»
— Дорогой мой, — уговаривал Ногайцев, прижав руку к сердцу. — Сочиняют много! Философы, литераторы. Гоголь испугался русской тройки, закричал… как это? Куда ты стремишься и прочее. А — никакой тройки и
не было в его
время. И никто никуда
не стремился, кроме петрашевцев, которые хотели повторить декабристов. А что же такое декабристы? Ведь, с вашей точки, они феодалы. Ведь они… комики, между нами говоря.
Да, у Краснова руки
были странные, они все
время, непрерывно, по-змеиному гибко двигались, как будто
не имея костей от плеч до пальцев. Двигались как бы нерешительно, слепо, но пальцы цепко и безошибочно ловили все, что им нужно
было: стакан вина, бисквит, чайную ложку. Движения этих рук значительно усиливали неприятное впечатление рассказа. На слова Юрина Краснов
не обратил внимания; покачивая стакан, глядя невидимыми глазами на игру огня в красном вине, он продолжал все так же вполголоса, с трудом...
«Да, у нее нужно бывать», — решил Самгин, но второй раз увидеть ее ему
не скоро удалось, обильные, но запутанные дела Прозорова требовали много
времени, франтоватый письмоводитель
был очень плохо осведомлен, бездельничал, мечтал о репортаже в «Петербургской газете».
— Толстой-то, а? В мое
время… в годы юности, молодости моей, — Чернышевский, Добролюбов, Некрасов — впереди его
были. Читали их, как отцов церкви, я ведь семинарист. Верования строились по глаголам их. Толстой незаметен
был. Тогда учились думать о народе, а
не о себе. Он — о себе начал. С него и пошло это… вращение человека вокруг себя самого. Каламбур тут возможен: вращение вокруг частности — отвращение от целого… Ну — до свидания… Ухо чего-то болит… Прошу…
«Наступило
время, когда необходимо верить, и я подчиняюсь необходимости? Нет,
не так,
не то, а —
есть слова, которые
не обладают тенью,
не влекут за собою противоречий. Это — родина, отечество… Отечество в опасности».
Самгин
не решился отказаться да и
не имел причины, — ему тоже
было скучно. В карты играли долго и скучно, сначала в преферанс, а затем в стуколку. За все
время игры следователь сказал только одну фразу...
«Нет, конечно, Тагильский —
не герой, — решил Клим Иванович Самгин. — Его поступок — жест отчаяния. Покушался сам убить себя —
не удалось, устроил так, чтоб его убили… Интеллигент в первом поколении — называл он себя. Интеллигент ли? Но — сколько людей убито
было на моих глазах!» — вспомнил он и некоторое
время сидел, бездумно взвешивая: с гордостью или только с удивлением вспомнил он об этом?
Фразы представителя «аристократической расы»
не интересовали его. Крэйтон — чужой человек, случайный гость, если он примкнет к числу хозяев России, тогда его речи получат вес и значение, а сейчас нужно пересмотреть отношение к Елене:
быть может,
не следует прерывать связь с нею? Эта связь имеет неоспоримые удобства, она все более расширяет круг людей, которые со
временем могут оказаться полезными. Она, оказывается, способна нападать и защищать.
— Это —
не вышло. У нее, то
есть у жены, оказалось множество родственников, дядья — помещики, братья — чиновники, либералы, но и то потому, что сепаратисты, а я представитель угнетающей народности, так они на меня… как шмели, гудят, гудят! Ну и она тоже. В общем она — славная. Первое
время даже грустные письма писала мне в Томск. Все-таки я почти три года жил с ней. Да. Ребят — жалко. У нее — мальчик и девочка, отличнейшие! Мальчугану теперь — пятнадцать, а Юле — уже семнадцать. Они со мной жили дружно…
Он сидел, курил, уставая сидеть — шагал из комнаты в комнату, подгоняя мысли одну к другой, так провел
время до вечерних сумерек и пошел к Елене. На улицах
было не холодно и тихо, мягкий снег заглушал звуки, слышен
был только шорох, похожий на шепот. В разные концы быстро шли разнообразные люди, и казалось, что все они стараются как можно меньше говорить, тише топать.