Неточные совпадения
Перед нами вдруг как будто отдернулась какая-то завеса,
мир потемнел, и из мрачных, холодных его глубин зазвучал железный голос судьбы. И вот сейчас, кажется, невидимые трагические хоры в мистическом ужасе зачнут свою песню о жалком бессилии и ничтожестве человека, об его обреченности, о страшных силах, стоящих над жизнью. Но… но
трагедия на Элладе еще не родилась.
Но есть одно, что тесно роднит между собою все такие переживания. Это, как уже было указано, «безумствование», «исхождение из себя», экстаз, соединенный с ощущением огромной полноты и силы жизни. А чем вызван этот экстаз — дело второстепенное. В винном ли опьянении, в безумном ли кружении радетельной пляски, в упоении ли черною скорбью
трагедии, в молитвенном ли самозабвении отрешившегося от
мира аскета — везде равно присутствует Дионис, везде равно несет он человеку таинственное свое вино.
Самое высшее проявление полноты человеческого здоровья и силы Ницше видел в эллинской
трагедии. Но лучше, чем на чем-либо ином, можно видеть именно на
трагедии, какой сомнительный, противожизненный характер носила эта полнота жизни, сколько внутреннего бессилия и глубокой душевной надломленности было в этом будто бы героическом «пессимизме силы». Скажем прямо: во всей литературе
мира мы не знаем ничего столь антигероического, столь нездорового и упадочного, как эллинская
трагедия.
А та скорбь, которая лилась из
трагедии Фриниха, не могла вознести зрителя в «высший
мир», она властно напоминала о горестях и опасностях живой жизни.
Какая при таком жизнеотношении возможна активность? Правильно говорит Шопенгауэр о
трагедии: «Столь могущественные дотоле мотивы теряют свою силу, и, вместо них, полнейшее познание существа
мира, действуя, как квиетив воли, приводит резиньяцию, отказ не только от жизни, но и от всего хотения самой жизни».
Трагедия постоянно ставит вопрос: откуда зло в
мире? И неуверенно отвечает: от самого человека, от его «гордости», от небрежения божескими законами. Но то и дело сама же опровергает себя. Ни Эдип, ни Филоктет, ни Антигона не заслужили обрушившихся на них бедствий. И повторяется вековечная история библейского Иова. Человек «ко Вседержителю хотел бы говорить и желал бы состязаться с богом». Ведомая на казнь Антигона спрашивает...
Но ведь Дионис — именно бог страдающий и растерзанный. Именно в «Рождении
трагедии»
мир представлялся Ницше сном и цветным дымом. «Истинно-сущее и Первоединое, — писал он, — как вечно-страждущее и исполненное противоречий, нуждается для своего постоянного освобождения в восторженных видениях, в радостной иллюзии». Слушая подобные речи «дионисического» Заратустры, мы готовы спросить так же, как древний эллин по поводу
трагедии...
Также и человек в этом
мире представлялся автору «Рождения
трагедии» «диссонансом в человеческом образе».
В чистейшем виде «эти примиряющие напевы из другого
мира» звучат, по мнению Ницше, в софокловой
трагедии «Эдип в Колоне».
Действительно, в ней они звучат особенно сильно, в ней жестокость и незаслуженность земных мук с потрясающею вдохновенностью оправдываются указанием на «иной
мир», и в этом указании — великое, примиряющее утешение, которое несет душе зрителя указанная
трагедия.
Неточные совпадения
Почему возможна
трагедия познания, почему свет Логоса не всегда освещает познавательный путь человека, как существа духовного, превышающего
мир?
Но совершенно на другом конце, в точных науках о природном
мире, мы сейчас встречаемся с настоящей
трагедией ученого.
В таком
мире, лишенном измерения глубины, нет и настоящей
трагедии, и это, вероятно, и пленяет многих.
Но я изначально сознал глубокую
трагедию человеческого творчества и его роковую неудачу в условиях
мира.
Смысл мировой истории не в благополучном устроении, не в укреплении этого
мира на веки веков, не в достижении того совершенства, которое сделало бы этот
мир не имеющим конца во времени, а в приведении этого
мира к концу, в обострении мировой
трагедии, в освобождении тех человеческих сил, которые призваны совершить окончательный выбор между двумя царствами, между добром и злом (в религиозном смысле слова).