Неточные совпадения
Этот вопрос задает Ставрогин Кириллову. Совсем такой же вопрос задает себе герой «Сна смешного человека». В
жизни приходится скрывать свою
тайную сущность, непрерывно носить маску. Но сладко человеку вдруг сбросить душную маску, сбросить покровы и раскрыться вовсю.
И не только в животных есть для Толстого эта
тайная, но близкая человеку
жизнь. Есть она и в растениях.
«Тополь знал, что умирает», «черемуха почуяла, что ей не жить». У Толстого это не поэтические образы, не вкладывание в неодушевленные предметы человеческих чувств, как делают баснописцы. Пусть не в тех формах, как человек, — но все же тополь и черемуха действительно знают что-то и чувствуют. Эту
тайную их
жизнь Толстой живо ощущает душою, и
жизнь эта роднит дерево с человеком.
Толстой рассказывает про Нехлюдова: «В это лето у тетушек он переживал то восторженное состояние, когда в первый раз юноша сам по себе познает всю красоту и важность
жизни и всю значительность дела, предоставленного в ней человеку… Мир божий представлялся ему
тайной, которую он радостно и восторженно старался разгадывать».
Светлою
тайною стоит мир божий и перед самим Толстым; радостно и восторженно он старается познать и разгадать эту
тайну. В чем ценность
жизни? В чем счастье? Для чего живет человек?
Сурова и огромно-серьезна живая
жизнь в своих строго-радостных
тайнах.
Смерть, в глазах Толстого, хранит в себе какую-то глубокую
тайну. Смерть серьезна и величава. Все, чего она коснется, становится тихо-строгим, прекрасным и значительным — странно-значительным в сравнении с
жизнью. В одной из своих статей Толстой пишет: «все покойники хороши». И в «Смерти Ивана Ильича» он рассказывает: «Как у всех мертвецов, лицо Ивана Ильича было красивее, главное, — значительнее, чем оно было у живого».
Тайными, неуловимыми для сознания путями душа его слита с общею
жизнью,
жизнь свою он ощущает как частицу этой единой
жизни.
«Тогда Нехлюдов был честный, самоотверженный юноша, готовый отдать себя на всякое доброе дело; теперь он был развращенный, утонченный эгоист, любящий только свое наслаждение. Тогда мир божий представлялся ему
тайной, которую он радостно и восторженно старался разгадывать, теперь в этой
жизни все было просто и ясно и определялось теми, условиями
жизни, в которых он находился… И вся эта страшная перемена совершилась с ним только оттого, что он перестал верить себе, а стал верить другим».
Князь Андрей входит в
жизнь. Портрет покойной жены, в котором он раньше читал горькое обвинение
жизни, теперь изменился. «Она уже не говорила мужу прежних страшных слов, она просто и весело с любопытством смотрела на него. И князь Андрей, заложив назад руки, долго ходил по комнате, то хмурясь, то улыбаясь, передумывая те неразумные, невыразимые словом,
тайные, как преступление, мысли, которые изменили всю его
жизнь».
Для Толстого в недрах
жизни нет никакого мрака, никаких чудищ и тарантулов. Есть только светлая
тайна, которую человек радостно и восторженно старается разгадывать. Не прочь от
жизни, а в
жизнь — в самую глубь ее, в самые недра! Не с далекого неба спускается бог на темную
жизнь. Сама
жизнь разверзается, и из ее светлых, таинственных глубин выходит бог. И он неотрывен от
жизни, потому что
жизнь и бог — это одно и то же. Бог есть
жизнь, и
жизнь есть бог.
Все подобные настроения ярко концентрируются в так называемом орфизме —
тайном учении, возникшем или, вероятнее, только вышедшем на поверхность эллинской
жизни в VI веке до Р. X., — как раз в то время, когда в Индии возникал буддизм.
Ярко вскрывает суть этой аполлоновской
тайны тот же Толстой в своей «Исповеди». Ослабевший
жизнью, смутившийся духом, он говорит о ней с отрицанием, но именно ею всегда и была жива душа самого Толстого.
От болезненной оптики — к здоровым понятиям и ценностям и, обратно, из полноты и самосознания богатой
жизни низводить свой взор в
тайную работу инстинкта декаданса, — в этом я особенно опытен».
Ты видишь, как приветливо над нами
Огнями звезд горят ночные небеса?
Не зеркало ль моим глазам твои глаза?
Не все ли это рвется и теснится
И в голову, и в сердце, милый друг,
И в
тайне вечной движется, стремится
Невидимо и видимо вокруг?
Пусть этим всем исполнится твой дух,
И если ощутишь ты в чувстве том глубоком
Блаженство, — о! тогда его ты назови
Как хочешь: пламенем любви,
Душою, счастьем,
жизнью, богом, —
Для этого названья нет:
Все — чувство. Имя — звук и дым…
«Вы можете перестать смеяться, молодые друзья мои, потому что вам больше нет нужды оставаться пессимистами. Можно смеяться, но нельзя жить смехом. И в смехе вовсе не нуждается искусство здешнего утешения. Строгая и радостная
тайна здешней
жизни много глубже и серьезнее, чем ваш смех».
Неточные совпадения
Этот милый Свияжский, держащий при себе мысли только для общественного употребления и, очевидно, имеющий другие какие-то,
тайные для Левина основы
жизни и вместе с тем он с толпой, имя которой легион, руководящий общественным мнением чуждыми ему мыслями; этот озлобленный помещик, совершенно правый в своих рассуждениях, вымученных
жизнью, но неправый своим озлоблением к целому классу и самому лучшему классу России; собственное недовольство своею деятельностью и смутная надежда найти поправку всему этому — всё это сливалось в чувство внутренней тревоги и ожидание близкого разрешения.
Не успела на его глазах совершиться одна
тайна смерти, оставшаяся неразгаданной, как возникла другая, столь же неразгаданная, вызывавшая к любви и
жизни.
Красавица-кормилица, с которой Вронский писал голову для своей картины, была единственное
тайное горе в
жизни Анны.
И он задумался. Вопрос о том, выйти или не выйти в отставку, привел его к другому,
тайному, ему одному известному, едва ли не главному, хотя и затаенному интересу всей его
жизни.
В последнее время между двумя свояками установилось как бы
тайное враждебное отношение: как будто с тех пор, как они были женаты на сестрах, между ними возникло соперничество в том, кто лучше устроил свою
жизнь, и теперь эта враждебность выражалась в начавшем принимать личный оттенок разговоре.