Неточные совпадения
С «самостоятельным хотением» вступает в жизнь и Подросток. На груди у него документ, дающий ему шантажную власть над гордою красавицею, а в голове — «идея». Идея эта — уединение и могущество. «Мне нужно
то, что приобретается могуществом и чего никак нельзя приобрести без могущества; это — уединенное и спокойное сознание силы! Вот самое полное определение свободы, над которым так бьется мир! Свобода. Я начертил, наконец, это великое
слово… Да, уединенное сознание силы — обаятельно и прекрасно»…
«В последнее время Раскольников, хоть и всегда почти был один, никак не мог почувствовать, что он один. Он сознавал как будто чье-то близкое и тревожное присутствие, не
то, чтобы страшное, а как-то уж очень досаждающее… Было что-то требующее немедленного разрешения, но чего ни осмыслить, ни
словами нельзя было передать. Все в какой-то клубок сматывалось».
Он идет на нее. Циничными, намеренно пошлыми
словами напоминает про
то, что было между ними.
Во время минут этих Мышкину становится понятно необычайное
слово о
том, что «времени больше не будет».
То же самое говорит и Кириллов: «Времени больше не будет, потому что не надо. Время не предмет, а идея. Погаснет в уме».
«Все создания и вся тварь, каждый листик устремляется к
слову, богу славу поет, Христу плачет… Все — как океан, все течет и соприкасается, в одном месте тронешь, в другом конце мира отдается… Ты для целого работаешь, для грядущего делаешь. Награды же никогда не ищи, ибо и без
того уже велика тебе награда на сей земле: духовная радость твоя… Знай меру, знай сроки, научись сему… Люби повергаться на землю и лобызать ее. Землю целуй и неустанно, ненасытимо люби, всех люби, все люби…»
Нужно при этом помнить, что Шатов проповедует совсем
то же самое, что, от себя уже, проповедует и Достоевский в «Дневнике писателя». С такою, казалось бы, огненною убежденностью и сам Достоевский все время твердит: «я верую в православие, верую, что новое пришествие Христа совершится в России»… Но публицист не смеет произнести последнего
слова, он старается скрыть его даже от себя. И со страшною, нечеловеческою правдивостью это
слово договаривает художник: а в бога — в бога я буду веровать…
Князь Нехлюдов встречается с сестрою. «Они поцеловались и, улыбаясь, посмотрели друг на друга. Совершился
тот таинственный, не выразимый
словами, многозначительный обмен взглядов, в котором все была правда, — и начался обмен
слов, в котором уже не было
той правды».
Князь Андрей объясняется Наташе в любви. «Он взглянул на нее, и серьезная страстность выражения ее лица поразила его. Лицо ее говорило: «Зачем спрашивать? Зачем сомневаться в
том, чего нельзя не знать? Зачем говорить, когда нельзя
словами выразить
того, что чувствуешь?»
Тем более ненадежен разум, когда он берется решать основные вопросы жизни. Все, чем жива жизнь, для Толстого лежит на каком-то совсем другом уровне, а не на
том, где люди оперируют
словами и оформленными мыслями.
Нарочно вдаваясь в
ту ловушку
слов, которую ставили ему философы или он сам себе, он начинал как будто что-то понимать.
Но стоило забыть искусственный ход мысли и из жизни вернуться к
тому, что удовлетворяло, — и вдруг вся эта искусственная постройка заваливалась, как карточный дом, и ясно было, что постройка была сделана из
тех же перестановленных
слов, независимо от чего-то более важного в жизни, чем разум».
И как только эти
слова были сказаны, и он, и она поняли, что дело кончено, что
то, что должно было быть сказано, не будет сказано»… Они возвращаются с прогулки с пристыженными лицами, оба испытывают одинаковое чувство, подобное
тому, какое испытывает ученик после неудавшегося экзамена… «Левин и Кити чувствовали себя особенно счастливыми и любовными в нынешний вечер. Что они были счастливы своею любовью, это заключало в себе неприятный намек на
тех, которые
того же хотели и не могли, и им было совестно».
«Хотели
того же и не могли»… И вот в результате — самоотвержение, забыть себя и любить других. Это дает «завидное спокойствие и достоинство»… Но какая цена этому самоотвержению? Художник как будто всеми
словами готов повторить
то, что раз уже сказал устами Оленина: «самоотвержение — это убежище от заслуженного несчастия, спасение от зависти к чужому счастью».
Загублена вся жизнь!» Ей опять вспоминалось
то, что сказала молодайка, и опять ей гадко было вспомнить про это, но она не могла не согласиться, что в этих
словах была и доля грубой правды».
И вот нежное, воздушно-трепетное, светлое чувство, не укладывающееся ни в
слово, ни в мысль, превращается в засушенный препарат — черствый, серый, легко ощупываемый и безнадежно мертвый. И во имя
той именно любви, которую Толстой проповедует, хочется протестовать против него и к нему же приложить его же
слова...
«Здоровый ребенок родится на свет вполне удовлетворяя
тем требованиям безусловной гармонии в отношении правды, красоты и добра, которые мы носим в себе… Во всех веках и у всех людей ребенок представлялся образцом невинности, безгрешности, добра, правды и красоты. Человек родится совершенным — есть великое
слово, сказанное Руссо, и
слово это, как камень, останется твердым и истинным».
«Видно было, что Наташа понимала не только
то, что он рассказывал, но и
то, что он хотел бы, но не мог выразить
словами…
«Весьма часто, в минуты раздражения, случалось, что муж с женой спорили, но долго потом после спора Пьер к радости и удивлению своему находил не только в
словах, но и в действиях жены свою
ту самую мысль, против которой она спорила. И не только он находил
ту же мысль, но он находил ее очищенною от всего
того, что было лишнего, вызванного увлечением и спором, в выражении мысли Пьера.
Николай Ростов смеется: «У нее своих
слов нет, она так его
словами и говорит». Но он ничего не знает о
той таинственной лаборатории, из которой вышли эти
слова. Пусть они формулированы Пьером, это не значит, что они только его, а не Наташины также.
Без любви протекли и все восемь лет их брачной жизни. «Любит? — с насмешкою думает Анна. — Разве он может любить? Если бы он не слыхал, что бывает любовь, он никогда бы не употреблял этого
слова. Он и не знает, что такое любовь. Они не видят, что я видела. Они не знают, как он восемь лет душил мою жизнь, душил все, что было во мне живого, — что он ни разу не подумал о
том, что я живая женщина, которой нужна любовь. Не знают, как на каждом шагу он оскорблял меня и оставался доволен собой».
Каренин говорит жене нежные, любовные
слова — «
тем тоном, который он всегда почти употреблял с ней, — тоном насмешки над
тем, кто бы в самом деле так говорил».
Толстой объясняет: «главная причина этого было
то слово сын, которого она не могла выговорить. Когда она думала о сыне и его будущих отношениях к бросившей его отца матери, ей так становилось страшно, что она старалась только успокоить себя лживыми рассуждениями и
словами, с
тем, чтобы все оставалось по-старому, и чтобы можно было забыть про страшный вопрос, что будет с сыном».
— Нет! — закричал он. — Подлость? Если вы хотите употребить это
слово,
то подлость — бросить мужа, сына для любовника и есть хлеб мужа!
По-видимому, Анна уже совершенно ясно понимает
то, чего не понимает ни Долли, ни сам Вронский и что сама Анна вскоре выскажет всеми
словами: что теперь ни разводом и браком, ни даже отдачею ей сына ничему не поможешь.
Но весь он был полон
тем же настроением, которое создало и эти
слова.
Но, слава богу, кроме Амиеля и проповедника Толстого, мы имеем еще Толстого-художника. И одно
слово этого художника тяжелее и полноценнее, чем многие томы
тех двух писателей. Художник же этот говорит...
«Он, профессор Мечников, хочет… исправлять природу! Он лучше природы знает, что нам нужно и что не нужно!.. У китайцев есть
слово — «шу». Это значит — уважение. Уважение не к кому-нибудь, не за что-нибудь, а просто уважение, уважение ко всему за все. Уважение вот к этому лопуху у частокола за
то, что он растет, к облачку на небе, к этой грязной, с водою в колеях, дороге… Когда мы, наконец, научимся этому уважению к жизни?»
Князь Андрей входит в жизнь. Портрет покойной жены, в котором он раньше читал горькое обвинение жизни, теперь изменился. «Она уже не говорила мужу прежних страшных
слов, она просто и весело с любопытством смотрела на него. И князь Андрей, заложив назад руки, долго ходил по комнате,
то хмурясь,
то улыбаясь, передумывая
те неразумные, невыразимые
словом, тайные, как преступление, мысли, которые изменили всю его жизнь».
В
словах, в тоне его, во взгляде чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал все живое; но вместе с
тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, что он был лишен сил понимания, но потому, что он понимал что-то другое, такое, чего не понимали и не могли понимать живые, и что поглощало его всего».
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни — теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, — не веру в какие-нибудь правила, или
слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога».
И вдруг он узнал в своем плену не
словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством
то, что ему давно уже говорила нянюшка: что бог — вот он, тут, везде.
Старый князь Болконский сообщает дочери известие о гибели Андрея в аустерлицкой битве. «Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти
слова, лицо ее изменилось, и что-то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх
той сильной печали, которая была в ней».
Кого? Бога?.. Как тут неважно
слово в сравнении с ощущением
той жизни, всеединства и счастья, которые
слово это старается охватить!
Одно только можно сказать: к такому богу и к такой религии совершенно неприложимы
слова Геффдинга о лазарете, подбирающем в походе усталых и раненых, —
слова, которые так подходили к религии Достоевского. Скорее вспоминается Ницше: «Кто богат,
тот хочет отдавать; гордому народу нужен бог, чтобы приносить жертвы. Религия, при таких предусловиях, есть форма благодарности. Люди благодарны за самих себя: для этого им нужен бог».
Он радостно улыбался, вставляя
слова и делая вопросы, клонившиеся к
тому, чтобы уяснить себе благообразие
того, что ему рассказывали».
Алексей Александрович думал тотчас стать в
те холодные отношения, в которых он должен был быть с братом жены, против которой он начинал дело развода; но он не рассчитывал на
то море добродушия, которое выливалось из берегов в душе Степана Аркадьевича… И Алексей Александрович почувствовал, что
слова его не имели
того действия, которое он ожидал, и что, какие бы ни были его объяснения, отношения его к шурину останутся
те же».
Психе, как указывает Нэгельсбах, есть у Гомера принцип животной, а не духовной жизни, это, сообразно первоначальному значению
слова, — «дух», дыхание человека. Покинув тело, эта психе-душа улетает в подземное царство в виде смутного двойника умершего человека, в виде тени, подобной дыму. (Она лишена чувства, сознания, хотения. — как раз всего
того, что составляет «я» человека, его душу в нашем смысле.)
Электра решает взять на себя священное дело мести за отца и приглашает в помощницы сестру Хрисотемиду.
Та испуганно отказывается: «Ведь ты женщина, не мужчина… Умоляю, укроти себя, научись, наконец, в своей слабости преклоняться перед силою». И хор спешит поддержать
слова робкой...
Ведь это самое, почти даже
теми же
словами, говорит…
Между
тем, вчера он недоумевал, как можно ставить жизни вопросы об ее смысле и ценности; вселенная говорила ему. «жизнь и блеск!» Сегодня же она, сама в себе нисколько не изменившаяся, говорит ему: «погребение!» И напрасны попытки силою представления и воспоминания удержаться при вчерашнем жизнеотношении;
то, что вчера было полно покоряющей душу убедительности, сегодня превратилось в мертвые
слова, брезгливо отвергаемые душою.