Неточные совпадения
Но мы, собственные его дети, чувствовали к нему некоторый почтительный страх; как мне и теперь кажется, он
был слишком серьезен и ригористичен, детской души не
понимал, самые естественные ее проявления вызывали в нем недоумение.
— Видишь, вот цветок? Не смей не только трогать его, а и близко не подходи. Если он сломается, мне
будет очень неприятно.
Понял?
Помню, как я проснулся в темноте, вышел в столовую. Уже отобедали, дети с немкою Минной Ивановной ушли гулять, в столовой сидела одна мама. Горела лампа, в окнах
было темно. Я с затуманенной головой удивленно смотрел в окно и не мог
понять, как же в этакой черноте может кто-нибудь гулять.
Никогда не мог
понять, что интересного в «Робинзоне Крузо». Козлики какие-то; шьет себе одежды из звериных шкур, надаивает молоко, строит дом… Интересно
было только в конце, где Робинзон и Пятница сражаются с дикарями.
— Как ты не
понимаешь? Ты думаешь, он так на одном месте и остановится? Он
будет идти все дальше и дальше, — в руки, в ноги, в голову. Порежешь руку, и из нее потечет понос; начнешь сморкаться, — в носовом платке понос.
Я не мог
понять, почему
было нельзя. Настоящий герой, мне казалось, не стал бы этого делать. Или еще...
После этого я перестал его дразнить. Испугался его? Нет. Стало стыдно за то, что я проделывал. А не попался бы — не
было бы и стыдно.
Пойми, кто может.
Когда я
был в приготовительном! классе, я в первый раз прочел Майн-Рида, «Охотники за черепами». И каждый день за обедом в течение одной или двух недель я подробно рассказывал папе содержание романа, — рассказывал с великим одушевлением. А папа слушал с таким же одушевлением, с интересом расспрашивал, — мне казалось, что и для него ничего не могло
быть интереснее многотрудной охоты моих героев за скальпами. И только теперь я
понимаю, — конечно, папа хотел приучить меня рассказывать прочитанное.
Главное, никак нельзя
было понять, — чем ему передо мной гордиться?
— Какая нелепость! Какой бессмысленный расход! Может же мальчик
понять, что тут не
было злого умысла, что отец просто забыл.
Теперь, я соображаю, что это у нее
было от застенчивости, но тогда
был уверен, что все это — гордость, и не мог
понять, почему она со мною так держится, когда я ей как будто нравлюсь.
Не мог я к нему подойти, не мог заговорить таким языком, чтоб он хотя бы
понял, о чем я говорю. Я стал рассказывать, что люди, которые на земле жили праведно, которые не убивали, не крали, не блудили, попадут в рай, — там
будет так хорошо, что мы себе здесь даже и представить не можем.
Позже, когда я прочел Льюиса, я
понял, что Мерцалов просто излагал Льюиса, но тогда у всех нас
было впечатление, что Мерцалов до всего этого дошел своим умом, что сам изучил всех этих Спиноз и Гегелей.
Детьми мы все очень стеснялись его, чувствовали себя При папе связанно и неловко. Слишком он
был ригористичен, слишком не
понимал и не переваривал ребяческих шалостей и глупостей, слишком не чувствовал детской души. Когда он входил в комнату, сестренки, игравшие в куклы или в школу, смущенно замолкали. Папа страдал от этого, удивлялся, почему они бросили играть, просил продолжать, замороженные девочки пробовали продолжать, но ничего не выходило.
— Я не так
понял маму. Она подробнее все рассказала мне, — она нисколько не сомневается, что ты веришь в бога, ей только
было неприятно, что ты так необдуманно и грубо ответил сестрам, что они могли тебя
понять в нежелательном смысле… Еще раз прошу, прости, брат, меня!
— Да
будет вам! Неужто не
понимаете? Вы, конечно!
— Ах, черт! То
есть вы
понимаете? Вот этак тоскуешь, не знаешь, куда деваться от отчаяния: что кругом происходит! Как возможно жить?.. И вот, послушайте.
— Голубчик! Дорогой мой! То
есть вы
понимаете? Я совсем до сих пор не знал, что вы такой интересный!
„
Была глубокая осень. Моросил мелкий дождь пополам со снегом; ветер низко гнал серые клочковатые тучи. Угрюмо смотрели деревья на пальму. И пальма
поняла, что для нее все
было кончено. Она застывала“. („Attalea princeps“ Гаршина.)
Обсуждалось предложение: колонною, всем вместе, двинуться по Невскому к Казанскому собору и там требовать, чтоб
была отслужена панихида. В другое время я бы сам агитировал за это. Теперь же мне очень хотелось, чтобы предложение
было отвергнуто и решено
было разойтись по домам. Но отлично
понимал: этого не
будет. Пойдут к Казанскому собору.
— Ну, и что же? Сам ты этого не
понимал? Конечно,
понимал. Ты для этого достаточно разумен. Почему же ты все-таки пошел? Стыдился товарищей, боялся, что назовут трусом? Вспомни, что сказал по этому поводу Роберт Пиль: „
Быть трусом — позорно; но еще позорнее выказывать храбрость только из боязни, что тебя назовут трусом“.
Мы долго обсуждали, как нам поступить, Я
понял теперь, почему Печерников
был так взволнован, когда приходил ко мне объясняться, и почему так облегченно вздохнул, когда узнал о причине моего отчуждения.
Из Одинцова поехал в Каменку. Там хозяйничал мамин брат, дядя Саша, а в отдельном флигеле жила бывшая владелица имения, „баба-Настя“ — сестра бабушки, моя крестная мать, добрая и простая старушка с умными глазами. Тут-то уж, конечно, можно и нужно
было расцеловаться с нею по-хорошему. Но я обжегся на молоке, губы еще
были в пузырях. И я поздоровался с нею — за руку! Пожал руку. Видел ее огорченные и удивленные глаза и
понял, что опять сделал глупость.
Я теперь не помню и до сих пор не
пойму, почему на филологическом факультете я пошел по историческому отделению, а не словесному: литература меня всегда интересовала больше истории; притом состав преподавателей на словесном отделении
был очень хороший, и среди них яркою звездою блистал такой исключительный ученый, как Александр Веселовский.
Настолько нет, что даже не могу
понять, как бездарно то, что я написал?» Перед самим собой страшно
было стать смешным «непризнанным гением».
При неумении или нежелании
понимать больше того, что, по цензурным условиям, могло
быть высказано в легальной печати, конечно, можно
было видеть в марксизме отказ от активности, проповедь примирения с действительностью и т. п. Так именно первое время и воспринимала марксизм реакционная печать. Николай Энгельгард, «специалист» по вопросам марксизма, писал, например, в «Новом времени...
Он возражал, выспрашивал, и, видимо, ему
было важно одно:
понять психологию этого совершенно ему непонятного нового революционного течения.
— С Глебом Успенским я встречалась, но по большей части в неинтересной, обывательской компании. Раз я попросила его дать свою квартиру под конспиративное собрание. Он отказал. Я молода
была, прямолинейна, — отнеслась к этому с резким осуждением. Теперь
понимаю, что он
был прав: у него несколько раз
был обыск, квартира находилась под наблюдением.
Так ли это
было с объективной точки зрения? Может
быть, и даже наверное, Лев Толстой написал бы не так и написал бы гораздо лучше. Но он, Леонид Андреев, — он-то должен
был написать именно так и иначе не мог и не должен
был написать. Это-то вот бессознательным своим чутьем
понимала Александра Михайловна и в этом-то отношении
была таким другом-женою, какого можно пожелать всякому писателю.
Ведь умный
был человек, — и совершенно не
понимал, до чего он тут
был смешон со своим предъявлением паспорта.
Радость, гордость и ужас охватили меня, когда я прочел это письмо. Нетрудно
было понять, что тут в деликатной форме приглашали меня самого: при огромном круге знакомств Толстых странно им
было обращаться за рекомендациями ко мне, совершенно незнакомому им человеку; очевидно, я, как автор «Записок врача», казался им почему-то наиболее подходящим для ухода за больным отцом, Если же даже все это
было и не так, то все-таки после этого письма я имел полное право предложить свои услуги.
— Не
понимаю вас. Если человек
понял, что счастье — в любви, то он и
будет жить в любви. Если я стою в темной комнате и вижу в соседней комнате свет и мне нужен свет, — то как же я не пойду туда, где свет?
Но Толстой только разводил руками. Видно
было, что он искренне хочет
понять этот самый «трагизм», выспрашивал, слушал внимательно и серьезно.