Неточные совпадения
Трансцендентальное априори есть то, что присутствует во всяком отправлении данной деятельности сознания, без чего она вообще невозможна, именно не со стороны
материи или содержания, но
формы или категорий.
Учению Платона об идеях Аристотель противопоставляет свое учение о
формах (μορφή), осуществляющихся в некоем субстрате (ΰποκείμενον),
материи (ϋλη), причем
форма есть движущий принцип, ведущий развитие к своему полнейшему осуществлению: она является и данностью, и заданностью для своего вида, а вместе и законом ее развития, целепричиной, делающей вещь воплощением своей идеи (εντελέχεια).
Как покоящиеся в
материи или ее оформляющие, аристотелевские
формы имманентны миру, но как движущие цели, как онтологический prius, они ему трансцендентны.
Известно, как платоновское учение о меональной
материи было воспринято Аристотелем в его учении о первоматерии (πρώτην ΰλη): последняя лишена всякой определенности, понятия и
формы (άμορφος, (ίειδές, άγνωστος, αόριστος, αρρύθμιστος) (см. Метафизика, кн. IV, З).
«Беспредельное» и «предел» Платона Аристотель истолковывает как «
материю» и «
форму» (см.: Чанышев А. Ц. Аристотель. М., 1981.
Бруно в своем трактате «De la causa, principe e uno» в пятом диалоге дает характеристику Мировой души или Вселенной как Единого, неподвижного, абсолютного, стоящего выше различий и противоречий (в частностях он явно опирается здесь на учение об абсолютном Николая Кузанского), но затем задается вопросом: «Почему изменяются вещи? почему
материя постоянно облекается в новые
формы?
Иначе говоря, лишь с другого конца Аристотель приходит к той же основной характеристике мира идей, какую он имеет у Платона, к признанию его трансцендентно-имманентности или же имманентно-трансцендентности: идеи-формы суть семена, которые, каждое по роду своему, творчески произрастают в становлении, обусловливаемом аристотелевской ΰλη [
Материя (греч.).].
Самая пригодность
материи для своей роли связана с тем, что она «свободна (αμορφον öv) от тех идей, которые ей надо вместить» (50 d) [Точнее, «Никогда и никаким образом не усваивает никакой
формы, которая была бы подобна
формам входящих в нее вещей» (Тимей 50 Ь-с; Платон.
А если мать и дает что-либо рождаемому, то не как
материя, но поскольку она есть и
форма.
Плотин в более пространной и запутанной
форме дает, по существу, такую же характеристику
материи, что и Платон, причем и он вскрывает антиномию этого понятия, которое зыблется между ничто и нечто, ουκ δν и μη öv, и отливает цветами того и другого.
Его νους, идеальный организм идей-форм, в идеальной
материи имеющий для себя «подставку», есть, по нашему пониманию, не что иное, как София, или же в известном смысле то же самое, что и платоновский мир идей.
Напротив, чуждый мистики и мифотворчества Аристотель в самом центральном пункте своей системы, — именно в учении о
форме и
материи в их взаимной связи, оставляет весьма существенную пустоту, которой «боится» философская система, как перерыва в непрерывности.
Это внутреннее соответствие
материи форме, этот голос
материи, хорошо знает художник, который умеет понимать и уважать материал, уловлять его стиль, тон, идею, будет ли то дерево, мрамор, металл, краски, звук, слово.
В материализме, именно в той первоначальной его
форме, которая носит название гилозоизма, неправильное философское выражение дается правильному чувствованию
материи, как зачинающего и плодоносящего, окачествованного начала, материализм есть смутный лепет о софийной насыщенности земли, и этим живым чувством земли («
материи») он выгодно отличается от идеализма, для которого
материя есть незаконнорожденное понятие о ничто, или трансцендентальная χώρα, или убыль бытия, бытийный минус.
Материя любит свою идею-форму и стремится к ней.
Совершенно ясно, что Платон говорит здесь не о чем ином, как о божественной Софии и о софийной насыщенности тварного мира, и Эрос есть лишь мифологическая транскрипция того отношения, которое существует между «землею»,
материей, и предустановленной ее
формой.
Влечение
материи к своей собственной форме-идее, стремление познать себя^облечься в свою собственную
форму, в существе своем есть эротическое стремление, в самой телесности идей заключено нечто муже-женское, пылают сомкнувшиеся объятия, в поцелуе сливаются уста.
И то, что мы в мире дальнем познаем как стремление каждого земного существа к своей идее, как эрос творчества, муку и тревогу всей жизни, то в мире умопостигаемом, «в небе», есть предвечно завершенный блаженный акт, эротическое взаимопроникновение
формы и
материи, идеи и тела, духовная, святая телесность.
Это есть эротическая встреча
материи и
формы, их влюбленное слияние, почувствованная идея, ставшая красотой: это есть сияние софийного луча в нашем мире.
Пространственность есть непроницаемость
материи и практически опознается как граница или
форма.
Неверно, далее, и столь часто выражаемое (неоплатониками) мнение, будто «зло коренится в
материи как таковой, ибо и она участвует в космосе,
форме и красоте.
Земля, ставшая
материей, не способна уже порождать безукоризненные, бессмертные, энтелехические
формы.
Им неизменно присуща тяжесть, косность, непроницаемость, — какой-то нерастворимый осадок «
материи вообще» тяжело ложится на дне всякой
формы.
Перед ним встает соблазн стать магическим, приобрести власть над этим миром, с которым оно связано чрез свою
материю, восприемлющую художественную
форму.
Неточные совпадения
Я люблю
форму тела, но не люблю
материи, которая есть тяжесть и необходимость.
Тело человека есть прежде всего
форма, а не
материя.
Они начали утверждать
форму диалектического материализма, в которой исчезает детерминизм, раньше столь бросавшийся в глаза в марксизме; почти исчезает и
материя, которой приписываются духовные качества — возможность самодвижения изнутри, внутренняя свобода и разумность.
Натурализм может принять и спиритуалистическую
форму: можно учить об естественной эволюции духов, как учат об естественной эволюции
материи.
Форма одежды визитная, она же — бальная: темно-зеленоватый, длинный, ниже колен, сюртук, брюки навыпуск, с туго натянутыми штрипками, на плечах — золотые эполеты… какая красота. Но при такой
форме необходимо, по уставу, надевать сверху летнее серое пальто, а жара стоит неописуемая, все тело и лицо — в поту. Суконная, еще не размякшая, не разносившаяся
материя давит на жестких углах, трет ворсом шею и жмет при каждом движении. Но зато какой внушительный, победоносный воинский вид!