Неточные совпадения
Православие не в том, чтобы отрицать мир в его подлинности, но в том, чтобы делать центром человечности обращенное к Богу, молитвенно пламенеющее сердце, а не автономное
мышление и не самоутверждающуюся волю: вне этого центра и мир перестает
быть космосом, творением и откровением Божиим, но становится орудием для искусителя, обольщающим кумиром.
Это положение
есть не только аналитическое суждение, выведенное на основании рассмотрения понятия религии, но вместе с тем и религиозное синтетическое суждение a priori [Синтетические суждения a priori — в системе Канта такие суждения, которые увеличивают данное познание и при этом проистекают не из опыта, а из свойств человеческого
мышления.].
Гегелевский панлогизм
есть вместе с тем и самый радикальный имманентизм, какой только знает история мысли, ибо в нем человеческое
мышление, пройдя очистительный «феноменологический» путь, становится уже не человеческим, а божественным, даже самим божеством.
Отсюда известное воззрение Гегеля, выраженное им уже в «Феноменологии духа», что философия выше религии, ибо для нее в совершенной и адекватной форме логического
мышления ведомы тайны Бога и мира, точнее, она и
есть самосознание Бога.
Но само собою разумеется, антилогизм
есть логическая утопия, нечто невозможное для человеческого духа, просвещенного светом логоса, неосуществимое для
мышления задание: рассуждать так, как будто бы Бога, опознанного «практическим разумом», совсем не существовало для теоретического.
Есть ли это язык понятий, подлежащих философской обработке не только в своем значении, но и в самом своем возникновении, или же это
суть знаки иной природы и строения, находящиеся в таком же примерно отношении к философским понятиям, как образы искусства: о них можно философствовать дискурсивно, но в наличности своей они даны
мышлению.
Таково гносеологическое значение мифа: параллельно с дискурсивным
мышлением и наукотворчеством, рядом с художественным творчеством стоит религиозное мифотворчество как особая, самозаконная область человеческого духа; миф
есть орудие религиозного ведения.
Догмат
есть имманентизация трансцендентного содержания религии, и это влечет за собой целый ряд ущербов, опасностей, подменов; при этой логической транскрипции мифа неизбежно зарождается схоластика (или «семинарское богословие»), т. е. рационалистическая обработка догматов, приноровление их к рассудочному
мышлению, при котором нередко теряется их подлинный вкус и аромат, а «богословие» превращается в «науку как все другие», только с своим особым предметом.
Догмат
есть сигнализация понятиями того, что не
есть понятие, ибо находится выше логического
мышления в его отвлеченности; в то же время он
есть формула, выраженная в понятиях, логическая транскрипция того, что дано в религиозном опыте.
Поэтому догмат, входя в
мышление, является ему иноприродным и в этом смысле трансцендентным дискурсивному
мышлению, не
есть его вывод и порождение.
Трудность философской проблемы догмата и состоит в этой противоречивости его логической характеристики: с одной стороны, он
есть суждение в понятиях и, стало
быть, принадлежит имманентному, самопорождающемуся и непрерывному
мышлению, а с другой — он трансцендентен мысли, вносит в нее прерывность, нарушает ее самопорождение, падает, как аэролит, на укатанное поле
мышления.
Разумеется, философия неизбежно стремится при этом к абсолютному, к всеединству, или к Божеству, насколько оно раскрывается в
мышлении; в конце концов и она имеет своей единственной и универсальной проблемой — Бога, и только Бога, она тоже
есть богословие, точнее — богоискание, богоисследование, богомышление.
Самодостоверным основанием для философии, относительно которого она уже не имеет возможности сомневаться и далее проблематизировать, следовательно, уже принципиально не проблематичным, а догматичным (ибо догматичность и
есть философская антитеза проблематичности), является, бесспорно,
мышление: cogito — ergo sum [Мыслю, следовательно существую (лат.) — одно из основных положений философии Р. Декарта.], говорит о себе философия.
Мышление в его самодостоверности
есть предмет веры для философии,
мышление для нее достовернее Бога и достовернее мира, ибо и Бог, и бытие взвешиваются, удостоверяются и поверяются
мышлением.
Мышление есть Абсолютное в философии, тот свет, в котором логически возникает и мир, и Бог.
Рядом с мифотворцем Платоном Аристотель
есть представитель чистой философии, с ее стремлением к системе, архитектонической законченности, имманентной непрерывности рационального
мышления.
Чем более человек заставляет в разумном
мышлении действовать за себя самое дело, отказывается от своей обособленности, относится к себе как к всеобщему сознанию, его разум не ищет своего в смысле особного, и тем менее может он впасть в это противоречие, ибо он, разум, и
есть самое дело, дух, божественный дух» (17) [Ср. там же.
И так называемое «непосредственное знание
есть не что иное, как
мышление, взятое лишь совершенно абстрактно» (69) [Ср. там же.
Только в
мышлении достигается «то тожество, при котором знание полагает в своем объекте себя для себя», оно «
есть дух, разум, опредмеченный для самого себя» (121).
Мышление есть абсолютный судия, пред которым должно удостоверять себя и управомочивать содержание.
Отличительной особенностью философской и религиозной точки зрения Гегеля является то, что
мышление совершенно адекватно истине, даже более,
есть прямо самосознание истины: мысль о божестве, само божество и самосознание божества
есть одно и то же.
У Юма она имела субъективно-человеческое значение — «
быть для человека», у Беркли получила истолкование как действие Божества в человеческом сознании; у Гегеля она
была транспонирована уже на язык божественного бытия:
мышление мышления — само абсолютное, единое в бытии и сознании [К этим общим аргументам следует присоединить и то еще соображение, что если религия
есть низшая ступень философского сознания, то она отменяется упраздняется за ненадобностью после высшего ее достижения, и только непоследовательность позволяет Гегелю удерживать религию, соответствующую «представлению», в самостоятельном ее значении, рядом с философией, соответствующей «понятию».
В действительности мы знаем, что эта философская дедукция земли и неба совершается посредством фактических позаимствований у эмпирического бытия, которое отнюдь не соглашается
быть только понятием [Совершенно справедливо замечает А. Древе в своих примечаниях к гегелевской философии религии: «Гегель отожествляет сознательное бытие не с сознательной стороной бытия (Bewusst-Sein) или идеальным бытием, но непосредственно с реальным и приходит, таким образом, к чудовищному утверждению, что можно посредством конечного, дискурсивного, сознательного бытия продумать процесс абсолютного, вечного, досознательного и сверхсознательного
мышления непосредственно как таковой.
Конечно, для философии религия должна казаться ниже ее, как не-философия, но эта, так сказать, профессиональная оценка ничего не изменяет в иерархическом положении религии, которая имеет дело со всем человеком, а не с одной только его стороной, и
есть жизненное отношение к божественному миру, а не одно только
мышление о нем.
С догматом, который сразу дан в принудительной законченности, нечего делать философскому
мышлению, он его связывает; он должен
быть с полной философской искренностью превращен в проблему философии, в предмет ее исследования.
Антиномия
есть явный знак известной трансцендентности предмета мысли для
мышления и вместе с тем крушение рассудочного, гносеологического имманентизма.
Полная трансцендентность предмета
мышлению делала бы его вполне невозможным как объект
мышления, или окончательно немыслимым; полная же его адекватность
мышлению свидетельствовала бы о полной его имманентности: в божественном разуме, в котором
мышление и бытие совпадают в едином акте, нет и не может
быть антиномий, болезненных разрывов и hiatus'oв [Пропасть, зияние (лат.).], составляющих естественное свойство разума человеческого.
Но скажут: разве предмет
мышления может
быть неадекватен
мышлению?
Ведь предмет
мышления есть мысль, он «порождается»
мышлением и потому не может
быть ему неадекватен, в этом весь пафос имманентизма от Гегеля до Шуппе и Когена.
Мы считаем такое понимание весьма односторонним, за него
была покарана еще философия Гегеля, притязавшая философски дедуцировать все эмпирическое бытие и обанкротившаяся на этом притязании (от него
был свободен, до известной степени, даже философский отец имманентизма Кант, утверждавший непознаваемую Ding an sich [Вещь в себе (нем.) — термин философии И. Канта.], которая
есть не что иное, как объект
мышления, ему неадекватный).
Антиномия не означает ошибки в
мышлении или же общей ложности проблемы, гносеологического недоразумения, которое может
быть разъяснено и тем самым устранено.
Поэтому могут
быть случаи, в которых
мышление роковым образом запутывается в противоречиях и впадает в антиномии, и вполне естественно, что к таковым областям принадлежит, даже должна принадлежать религия.
Ибо, если
есть область, в которой неадекватность
мышления своему предмету ясна уже в самой проблеме, то это, конечно, религия, опирающаяся на единство трансцендентного и имманентного.
Напротив, Аристотель, восходя по лестнице форм в их естественной иерархии, приходил к форме всех форм, имеющей содержанием только себя,
мышление мышления (νόησις της νοήσεως), первое движущее (πρώτον κινούν), составляющее и источник всякого движения, и его предмет, как всеобщее стремление и любовь (ой κινούμενον κινεί… κινεί δε ως έρώμενον); эта Форма вообще и
есть Божество.
Что оно стало бы мыслить? самого себя? но тогда оно
будет ранее
мышления неведающим и нуждающимся в
мышлении, для того чтобы познать самого себя,
будучи в то же время самодовлеющим (αυτάρκης).
Единственное (μόνον) же не знает ничего и не имеет ничего, чего не знает, и так как единое
есть в общении самого себя, то оно и не нуждается в
мышлении самого себя.
Мышление (νόησις) не мыслит, но
есть причина
мышления для другого; причина же нетожественна с причиненным, именно причина не
есть что-либо из всего причиненного.
Потому Бог познается во всем и помимо всего; и в ведении познается Бог, и в неведении, и Ему присуши и
мышление, и разум, и знание, и осязание, и ощущение, и представление, и фантазия, и имя, и все прочее, а вместе Он не мыслится, не высказывается, не именуется, и не
есть что-либо из сущего, и не познается в чем-либо сущем; и во всем
есть все, и в ничем ничто (εν οΰδενΐ ουδέν), и во всем познается всеми, и ни в чем никем» (εξ οΰδενός οΰδενί) (de d. п., VII, 3, с.
Рассуждая же в восходящем направлении (ανιόντες), скажем, что она не
есть душа, или ум, не имеет ни фантазии, ни представления, ни слова, ни разумения; не высказывается и не мыслится; не
есть число, или строй, или величина, или малость, или равенство, или неравенство, или сходство, или несходство; она не стоит и не движется, не покоится и не имеет силы, не
есть сила или свет; не живет и не
есть жизнь; не сущность, не вечность и не время; не может
быть доступна
мышлению; не ведение, не истина; не царство и не мудрость; не единое, не единство (ένότης), не божество, не благость, не дух, как мы понимаем; не отцовство, не сыновство, вообще ничто из ведомого нам или другим сущего, не
есть что-либо из не сущего или сущего, и сущее не знает ее как такового (ουδέ τα οντά γινώσκει αυτόν ή αΰθή εστίν), и она не знает сущего как такового; и она не имеет слова (ουδέ λόγος αυτής εστίν), ни имени, ни знания; ни тьма, ни свет; ни заблуждение, ни истина; вообще не
есть ни утверждение (θέσις), ни отрицание (αφαίρεσις); делая относительно нее положительные и отрицательные высказывания (των μετ αύτη'ν θέσεις καί οίραιρε'σεις ποιούντες), мы не полагаем и не отрицаем ее самой; ибо совершенная единая причина выше всякого положения, и начало, превосходящее совершенно отрешенное от всего (абсолютное) и для всего недоступное, остается превыше всякого отрицания» (καί υπέρ πασαν αφαίρεσιν ή υπεροχή των πάντων απλώς οίπολελυμένου και έιε' κείνα των όλων) (de mystica theologia, cap.
В Боге же не может
быть места этому раздвоению, Он
есть «μονάς», абсолютная единица, в Нем субъект и объект
мышления совпадают.
«Древний древних, Сокровенный сокровенных, имеет образ и не имеет его. Он имеет образ, чрез который существует вселенная (как его откровение), но он и не имеет образа, так как он не может
быть постигнут (достаточным образом в
мышлении)» (Зогар, de Pauly, III, 228a, Idra suta).
Но он в то же время и непознаваем, ибо он не может
быть достаточно постигнут (нашим
мышлением).
Таково учение Зогар [Уже Азриель, ученик Иссака Слепца, утверждал непостижимость и непознаваемость Бога как Эн-соф: ему не следует приписывать ни атрибутов, ни действий, ни
мышления, ни речи, ни желаний, ни намерений, ибо всякое такое определение
было бы ограничением.
В системе же Гегеля самораскрытие Божества совершается в логическом
мышлении, причем в сущности своей это
мышление есть и самомышление Божества, почему Божество является имманентным миру-мышлению.
Если и
есть тайна в Божестве или неведение о Нем, то лишь потому, что Оно не успело до конца раскрыться — породить себя в мировом процессе или осознать себя в целокупности логического
мышления.
Для рационалистической философии, для которой высшим критерием является непрерывность
мышления и рациональное преодоление антиномий, тварность
есть вообще ложная, ибо противоречивая, идея, которой не место в критической метафизике.
Однако закон непрерывности и непротиворечивости дискурсивного
мышления имеет силу лишь в его собственном русле, а не там, где разум обращается на свои собственные основы, корни мысли и бытия, причем вскрываются для него непреодолимые, а вместе и неустранимые антиномии, которые все же должны
быть им до конца осознаны.
Система Беме, как и Гегеля,
есть особая форма мистического рационализма, в котором преодолеваются все антиномии и царит закон «непрерывности
мышления».
Идея творения мира Богом поэтому не притязает объяснить возникновение мира в смысле эмпирической причинности, она оставляет его в этом смысле необъясненным и непонятным; вот почему она совершенно не вмещается в научное
мышление, основывающееся на имманентной непрерывности опыта и универсальности причинной связи, она остается для него бесполезна и ему чужда, —
есть в этом смысле заведомо ненаучная идея.
Переход от Абсолютного к относительному недоступен пониманию, ибо оно упирается в антиномию, которая хотя и может
быть осознана, но оттого не становится понятной для непрерывного
мышления.