Неточные совпадения
«Итак, — продолжает Шлейермахер, — может ли кто-либо сказать, что я изобразил вам религию без Бога, когда я именно и изучал непосредственное и первичное
бытие Бога в нас в
силу нашего чувства?
Миф возникает из религиозного переживания, почему и мифотворчество предполагает не отвлеченное напряжение мысли, но некоторый выход из себя в область
бытия божественного, некое богодейство, — другими словами, миф имеет теургическое происхождение и теургическое значение [По определению В. С. Соловьева, задача «свободной теургии» — «осуществление человеком божественных
сил в самом реальном
бытии природы» (Соловьев В. С. Соч.
Коренное различие между философией и религией заключается и том, что первая есть порождение деятельности человеческого разума, своими
силами ищущего истину, она имманентна и человечна и в то же время она воодушевлена стремлением перерасти свою имманентность и свою человечность, приобщившись к
бытию сверхприродному, сверхчеловечному, трансцендентному, божественному; философия жаждет истины, которая есть главный и единственный стимул философствования.
(Очевидно, насколько
сила этого аргумента связана с прочностью Логики Гегеля: центральный вопрос о природе и содержании веры решается справкой с параграфом о «
бытии»!)
Так и благо, надо сказать, доставляет познаваемому не только способность познаваться, но и получать
бытие и иметь от него сущность, тогда как благо не есть сущность, но по достоинству и
силе стоит выше (трансцендентно — έπέκεινα) сущности» [Καϊ τοις γιγνωσκομένοις τοίνυν μη μόνον το γιγνώσκεσθαι φάναι υπό του αγαθού παρεΐναι, άλλα και το εΐναίτε και την οι!σίαν ύτί εκείνου αύτοΐς προσεϊναι, ουκ ουσίας οντος του αγαθού, αλλ' έτι έπέκεινα της ουσίας πρεσβεία και δυνάμει υπερέχοντος (Respubl., VI, 509 b).
Однако им принадлежит самостоятельное
бытие в том смысле, что они являются онтологическим prius [Первооснова, основание (лат.); букв.: предыдущее, предшествующее, первичное.] вещей, в
силу которого возможность (δυνάμει δν) переходит в действительность (ενεργεία öv), причем каждая форма имеет пребывающее, вечное существование, а совокупность форм образует их иерархию или организм.
Эта божественная Первооснова мира и
бытия есть и общая субстанция мира, ибо все обосновывается в Едином, имеет в нем и причину, и цель, существует только его животворящей
силой.
Антиномия здесь подменяется диалектическим противоречием: в
силу внутренней необходимости, диалектики самого абсолютного, некоей метафизической причинности выявляются последовательные звенья
бытия, и торжествует, таким образом, начало непрерывной закономерности и соответствующей ему непрерывности в мышлении.
Однако закон непрерывности и непротиворечивости дискурсивного мышления имеет
силу лишь в его собственном русле, а не там, где разум обращается на свои собственные основы, корни мысли и
бытия, причем вскрываются для него непреодолимые, а вместе и неустранимые антиномии, которые все же должны быть им до конца осознаны.
Плотиновская эманация отличается, однако, от индийского акосмизма своим реализмом: мир, как излияние абсолютного, постольку реален, поскольку ему все же принадлежит полнота божественных
сил, в него излившихся; он есть, имеет хотя и ущербленное, но все-таки не призрачное
бытие.
Разумеется, и творческое «да будет» Fiat, которое так часто встречается у Беме, получает соответствующее истолкование не в смысле повеления (Fürsatz), но в смысле —
силы Божества, его природной мощи, потенции
бытия и в таком смысле в разных выражениях определяется оно во многих местах: «вожделение (Begierde) из вечной воли безосновности есть первый образ (Gestalt) и есть Fiat или Schuf [Создание, творение (нем.).].
В вечной природе существуют две области и заключена возможность двух жизней: «огонь или дух», обнаруживающийся как «молния огня» на четвертой ступени,
силою свободы (опять и свобода у Беме мыслится вне отношения к личности, имперсонали-стически, как одна из
сил природы) определяет себя к божественному единству или кротости, и благодаря этому первые 4 стихии становятся или основой для царства радости, или же, устремляясь к множественности и самости, делаются жертвой адского начала, причем каждое начало по-своему индивидуализирует
бытие.
Бог же волен ввести себя в трагический процесс мировой истории, в себе и для себя оставаясь от него свободным, поэтому в самом Абсолютном нет места трагедии, которая коренится в противоборстве раздробленных
сил относительного
бытия.
Этот анализ ставится в связь с учением об относительности
бытия, в
силу которой всякое
бытие есть в одном отношении
бытие, в другом — небытие, что раскрывается при анализе движения и изменения.
Бог,
силою Своею вызывая мир к
бытию, присутствует и во времени, ибо в нем протекает процесс теофанический, который есть в то же время и теогонический.
Однако, будучи питаемо им, оно имеет подлинное
бытие, хотя и не безосновное, ибо основа его в вечности, но все же реальное и самобытное, ибо здесь действует творческая
сила Бога, в ничто воздвигающая мир; в миротворении, в теофании, происходит и теогония.
Положительная основа
бытия есть, прежде всего, мир божественных идей, Бог в творении; эти идеи всеменены в ничто, в беспредельность; и последняя становится основой самостоятельного
бытия в его независимости и свободе: все существует чрез Бога и от Бога, но именно тем самым оно получает
силу быть в себе и для себя, вне Бога, как не-Бог или мир.
В этой свободе твари, опирающейся на тварное ничто, божественные начала
бытия существуют не в
силе и славе своей, не в лике вечности, в которой они не ведают развития и восполнения, ибо не нуждаются в них, но во временном становлении, как тема и вместе задача мирового процесса, его данностъ-заданностъ, что дает наиболее точную формулу для определения и тварной свободы, и тварного творчества.
Мир не может вовсе не удаться, иначе говоря, тварный меон не может разложиться обратно в укон, потонуть в беспредельности — άπειρον, небытие не может волнами своими всплеснуть до неба и победить божественную
силу, однако в
силу свободы своей мир может задерживаться в состоянии меональности, не достигая высшей степени
бытия.
Однако эти «рабочие гипотезы» имеют
силу лишь для мира явлений, для периферии
бытия, причем и сами имеют основу в более глубоких слоях
бытия.
Однако к тварному
бытию Бог обращается не безмерностью, точнее, не сверхмерностью Своею, но всему полагает меру, закономерность, облеченную
силою принудительности.
Бунтующее ничто, хаотическая бездна не в
силах переплеснуть свои мертвые волны через утвержденную Богом плотину
бытия.
Всякое «материальное»
бытие, имеющее
силу в одном отношении, есть вместе с тем небытие во всех других отношениях — omnis determinatio est negatio [См. прим. 136 к «Введению».], — всякое определение есть отграничение, всякое отграничение есть отрицание.
Поэтому здесь места нет и отрицательной индивидуальности, зато имеют
силу все principia individuationis в положительном смысле, как самобытные начала
бытия, лучи в спектре софийной плеромы.
В начале, т. е. в Софии, через Софию, на основании Софии, Софиею, сотворил Бог актом неизреченного и непостижимого во всемудрости и всемогуществе творчества,
силу и природу коего мы ощущаем в каждом дыхании, в каждом миге своего
бытия, небо и землю.
Это тот «родимый Хаос», который «шевелится» под
бытием [Из стихотворения Ф. И. Тютчева «О чем ты воешь, ветр ночной?»:], а иногда и прорывается, как
сила уничтожения.
Из слов земля же бе невидима и неустроена (Быт. 1:2) явствует, что «все уже было в возможности при первом устремлении Божием к творению, как бы от вложенной некоей
силы, осеменяющей
бытие вселенной, но в действительности не было еще каждой в отдельности вещи… земля была и не была, потому что не сошлись еще к ней качества.
Причастность
бытия идеям, μέθεξις, о которой говорит Платон, изъяснена была им же как всеобщая всепроникающая
сила Эроса, великого посредника «между богом и смертным», — μεταξύ θεού τε και θνητού (Symposion, 202 с).
Как растение, все хочет зацвести, чтобы в цветении своем ощутить, познать свое софийное
бытие, — и не содержит ли краса цветов некоей живой символики софийности природы, и не есть ли плодоносящая их
сила ее самосвидетельство?
Подобно тому как на высоте испытывается мучительное и головокружительное стремление вниз, так и все живое испытывает соблазн метафизического самоубийства, стремление уйти из «распаленного круга
бытия», и, однако, оно ни в ком и никогда не может дойти до конца, т. е. до полного осуществления, ибо творческое «да будет», почиющее на каждой твари, неистребимо всеми
силами мира.
Для такого отравленного
бытия, не имеющего в себе положительной
силы бессмертия, жизни вечной в Боге, пассивное бессмертие, т. е. простое отсутствие смерти, было бы величайшим бедствием, адом на земле.
Тогда и оно косвенно получает жизнь, а вместе с нею
силу вредить, становится злом, которое есть поэтому паразит
бытия.
Также и ограничение, отсутствие само по себе не может считаться причиной зла, ибо полное отрицание уничтожает самую природу
бытия — добро, частичное же имеет
силу не само, но по
силе им отрицаемого добра.
Бытийная
сила принадлежит только добру,
бытие (essentia) и благо (bonum) мира суть синонимы.
Первозданному человеку законом целомудренного
бытия,
силою которого он воссоединял в себе весь мир, становясь царем его, была любовь к Небесному Отцу, требовавшая от него детски доверчивого, любовного послушания.
Скрепы жизни, связывавшие
бытие с небытием и делавшие ее хотя не имеющей
силы бессмертия, но и не знающей над собой
силы смерти, расслабляются, жизнь колеблется в основах.
Эта общая поврежденность жизни с очевидностью обнаруживается в смерти: ничто сделалось настолько актуальным в человеке, что получило
силу разлагать его состав, стала обнажаться изнанка его
бытия — небытие.
В меру того, насколько сам человек положил основу своему
бытию, осуществил в себе подобие Божие, выявил умопостигаемый лик свой, познал в себе божественную свою идею, настолько он имеет
силы жизни и роста в Царствии Христовом.
Из «белого мага» человек превратился в невольника своего труда, причем возвышенность его призвания затемнена была этим его пленением: хозяйственный труд есть серая магия, в которой неразъединимо смешаны элементы магии белой и черной,
силы света и тьмы,
бытия и небытия, и уже самое это смешение таит в себе источник постоянных и мучительных противоречий, ставит на острие антиномии самое его существо.