Неточные совпадения
Эту основную полярность религиозного сознания, напряженную противоположность трансцендентного и имманентного, можно выражать в разных терминах: «Бог и
мир», «Бог и
природа», «Бог и человек», «Бог и я» и под<обное>.
Справедливо, что всякая реальность, будет ли то чужое «я» или внешний
мир, установляется не рассудочно, но интуитивно, причем интуиция действительности имеет корни в чувстве действенности, т. е. не гносеологические, но праксеологические [Ср. мою «Философию хозяйства», главу о «
природе науки».].
В мифе констатируется встреча
мира имманентного — человеческого сознания (как бы мы его ни расширяли и ни углубляли), и
мира трансцендентного, божественного, причем трансцендентное, сохраняя свою собственную
природу, в то же время становится имманентным, а имманентное раскрывается, чувствуя в себе внедрение трансцендентного.
«Бог, — говорит Платон в «Тимее», — пожелавши возможно более уподобить
мир прекраснейшему и вполне совершенному среди мыслимых предметов, устроил его как единое видимое живое существо, содержащее все сродные ему по
природе живые существа в себе самом «(Платон.
Вопрос об отношении Бога к
миру Аристотель поясняет следующим сравнением: «Следует взвесить (говорит он), каким из двух способов содержится
природа всего блага или наилучшее: как вечно отделенное, самостоятельно по себе существующее или же как строй его частей.
Ибо сверху донизу, т. е. от небесных сущностей до низших тел этого
мира, всякий порядок
природы постольку приближается к божественной ясности, проникает как понимание в сокрытое [Впрочем, по Эриугене, «и небесные силы необходимо несвободны от незнания, и им остаются неведомы тайны божественной мудрости» (II, стр.28).].
Мир и человек обожаются не по силе тварной божественности своей, но по силе «благодати», изливающейся в мировое лоно: человек может быть богом, но не по тварной своей
природе, а лишь «богом по благодати» (по известному определению отцов Церкви).
Если
мир. возникает только в процессе удаления из абсолютного, его убыли, и лишь в этой убыли и состоит его собственная
природа, то, очевидно, миротворящее начало есть прогрессивно возрастающий минус абсолютного, или погружение его во зло: отсюда получается неизбежный антикосмизм, и самого Плотина лишь эллинский дух да непоследовательность спасали от сатанинского вывода, формулированного Мефистофелем...
Он различает четыре вида
природы, которые объемлют в себе и Божество и тварь:
природа «не творящая и несотворенная» или Божество вне творения, «
природа творящая и несотворенная» или Божество в творении, затем
природа «сотворенная творящая», как совокупность творческих идей или
природа идеальная, и, наконец,
природа «не творящая и сотворенная» или
мир.
Все эти четыре вида
природы суть лишь разные аспекты, моменты или положения единой
природы: все есть одно, и все есть Бог; поэтому метафизика Эриугены принципиально сближается с учением Плотина об отношении Единого и
мира.
Из приведенного следует, что, собственно говоря, для Эриугены нет творения или
мира, как внебожественного (относительно) бытия, ибо
природа сотворенная есть только ступень в самораскрытии Божества или его модус.
Таким исходным элементом для Когена является понятие бесконечно малого.] (по выражению «Логики» Когена); однако коренная разница с Эккегартом в этом пункте, определяющая и ряд последующих различий, у Беме будет в том, что у него
мир возникает не параллельно с Богом, как Его необходимый коррелат, но в силу диалектики самого Бога или развития Его
природы.
Бемизм есть динамический спинозизм, концепция же отношения Бога к
миру у обоих одна и та же [Cp., напр., у Спинозы: «Я раскрыл
природу Бога и его свойства, а именно, что он необходимо существует; что он един; что он существует и действует по одной только необходимости своей
природы; что он составляет свободную причину всех вещей; что все существует в Боге и, таким образом, зависит от него, что без него не может ни существовать, ни быть представляемо; и наконец, что все предопределено Богом и именно не из свободы вовсе или абсолютного благоизволения, а из абсолютной
природы Бога, иными словами, бесконечного его могущества…
Баадер старательно отмежевывается от религиозного монизма и истолковывает доктрину своего учителя в смысле свободы Бога от
мира и от
природы [Баадер говорит: «Я.
Беме в изд. Шиблера), рождается Божественная Троица, Бог до
природы, а уж из нее «выраждается» (Ausgeburt, по часто повторяющемуся выражению Беме) и наш
мир.
«Мы дети вечности, а этот
мир есть вырождение из вечного, и его воспринимаемость возникает в гневе; его корень есть вечная
природа, но вырожденная ибо так было не от вечности, есть разрушение, и все должно возвратиться в вечное существо»***.
Поэтому при противопоставлении творения и эманации главный спор идет не о Боге, но о
мире, не о божественной основе
мира, но об его тварной
природе: есть ли
мир только пассивно рассеивающая и ослабляющая лучи божественного света среда, или же он по-своему собирает, отражает и проявляет их? есть ли особый фокус
мира, возможен ли
мир наряду с Абсолютным и как и в каком смысле возможен?
В недрах своего духа сознает человек метафизические последствия этого (если можно так выразиться) события в Абсолютном, сотворения
мира Богом, в двойственности своей
природы, в своей абсолютно-относительности.
У этого энтузиаста
природы, как только этот энтузиазм ведет его в сторону пантеизма, к отождествлению мировой души с Божеством,
мир с своею множественностью теряет свою самобытность, получая значение акциденций единой неподвижной субстанции [Дж.
Основная трудность, которая встала при этом перед Платоном, состоит в антиномически двойственной
природе, трансцендентно-имманентном характере
мира идей.
При данном состоянии
мира и человека мировая душа действует как внешняя закономерность космической жизни, с принудительностью физического закона [Эту софийность души
мира, или общую закономерность всего сущего, стремится постигать и так называемый оккультизм, притязающий научить не внешнему, но внутреннему «духовному» восприятию сил
природы.
Основная идея оккультной философии — одушевленность всей
природы и отсутствие в ней чего бы то ни было бездушного, внешнего или чуждого по отношению к душе
мира, совершенно правильна.
При недолжном, неправом к ним отношении силы души
мира становятся чарами
природы, орудием для колдовства, отсюда при магическом отношении к
природе получается уклон в сторону религиозных извращений.].
«Чистый разум» преходящ, а его
природа условна и относительна, она связана с ограниченностью и условностью нашего восприятия
мира вещей взаимно отталкивающихся, многого, которое не становится единым, а только объединяется и связывается.
В красоте
природы, как в созданиях искусства, ощущается частичное или предварительное преображение
мира, явление его в Софии, и красота эта своим эросом поднимает человека в
мир вечных образов идей, трепетные кони возносят верного возницу к животворящему солнцу, по незабвенному образу платоновского «Федра».
Мир является великой иерархией идейных существ, идейным организмом, и в этом постижении софийности «мертвого»
мира лежит заслуга оккультизма [Под оккультизмом я разумею здесь не столько современный, школьный оккультизм, воспитываемый особой тренировкой, но общую природную способность человека проникать за кору явлений, особенно свойственную народам в ранние эпохи развития и отразившуюся в сказке, эпосе, фольклоре, верованиях и «суевериях».], сближающая его с ««поэтическим восприятием»
природы вообще.
Красота в
природе и красота в искусстве, как явления божественной Софии, Души
Мира, имеют одну сущность.
Если же говорят, что материя нужна для восполнения всего
мира, то как же материя есть зло?., и как могла бы она, будучи злом, порождать и питать
природу»?***
Она соответствует поэтому определенному моменту в самораскрытии Божества, именно стоит посредине между Божеством, определившимся в своем триединстве, in ternario sancto, и
миром, несотворенным и сотворенным,
природой небесной и земной.
Потому-то и является поворотным моментом в истории
мира та таинственная и священная минута, когда Дева рекла: «се раба Господня», ибо в Ней, с Ней и через Нее рекла это вся
природа, все человечество.
Богоматерь есть не только освящение и спасение
мира через Родившегося от Нее, но и сама Она есть прославление и просветление
природы, оказавшейся к тому способной и того достойной.
Однако по
природе своей, по своему иерархическому месту в творении, в
мире, человек имеет преимущество пред ангелами, ему в большей степени принадлежит полнота образа Божия.
В нем констатируется сущность и размеры того изменения, которое произошло в
природе человека и
мира.
В суде Божием над Адамом определяется и та перемена, которая произошла в положении человека в
мире: он из царя
природы становится ее невольником и из художника или садовника в раю Божием хозяином и земледельцем.
Как часть софийного всеорганизма космоса, человек есть «умный» луч Софии, имеет определенную
природу, его идея есть та призма, чрез которую для него преломляется
мир.
Иначе говоря, смерть, в которой Федоров склонен был вообще видеть лишь род случайности и недоразумения или педагогический прием, есть акт, слишком далеко переходящий за пределы этого
мира, чтобы можно было справиться с ней одной «регуляцией
природы», методами физического воскрешения тела, как бы они ни были утонченны, даже с привлечением жизненной силы человеческой спермы в целях воскрешения или обратного рождения отцов сынами (на что имеются указания в учении Федорова).
Одно для него стоит твердо, именно, что художник творит красоту наряду с
природой, а до известной степени, и вопреки
природе; он создает свой собственный
мир красоты в пределах своего искусства.
Человек в своем духе обладает всеми искусствами, почему он и способен их воспринимать, а кроме того, еще искусством
природы, — даром созерцать красоту
мира.
Муки полнейшего разочарования в себе и в своем пути, а в то же время нежелание и неспособность принять это разочарование, и вдобавок еще сознание высшей своей
природы и мучительно завистливое влечение к божественному
миру — терзают душу невыразимыми на человеческом языке страданиями.
Неточные совпадения
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над
миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к
природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
Верстах в трех от Кисловодска, в ущелье, где протекает Подкумок, есть скала, называемая Кольцом; это — ворота, образованные
природой; они подымаются на высоком холме, и заходящее солнце сквозь них бросает на
мир свой последний пламенный взгляд.
От
природы была она характера смешливого, веселого и миролюбивого, но от беспрерывных несчастий и неудач она до того яростно стала желать и требовать, чтобы все жили в
мире и радости и не смели жить иначе, что самый легкий диссонанс в жизни, самая малейшая неудача стали приводить ее тотчас же чуть не в исступление, и она в один миг, после самых ярких надежд и фантазий, начинала клясть судьбу, рвать и метать все, что ни попадало под руку, и колотиться головой об стену.
Но слова о ничтожестве человека пред грозной силой
природы, пред законом смерти не портили настроение Самгина, он знал, что эти слова меньше всего мешают жить их авторам, если авторы физически здоровы. Он знал, что Артур Шопенгауэр, прожив 72 года и доказав, что пессимизм есть основа религиозного настроения, умер в счастливом убеждении, что его не очень веселая философия о
мире, как «призраке мозга», является «лучшим созданием XIX века».
Его гнал от обрыва ужас «падения» его сестры, его красавицы, подкошенного цветка, — а ревность, бешенство и более всего новая, неотразимая красота пробужденной Веры влекли опять к обрыву, на торжество любви, на этот праздник, который, кажется, торжествовал весь
мир, вся
природа.