Неточные совпадения
И в этом свете по-иному
является этот
мир, получается совершенно другой вкус, новое ощущение бытия — чувствование
мира как удаленного от Бога, но вместе с тем от Него зависящего.
Ибо и это ничто не есть круглый нуль, но
является величиной в высшей степени положительною: именно здесь разумеется то, что существует под покрывалом Майи [В древнеиндийской философии Майа означает иллюзорность бытия; под «покрывалом Майи» скрывается истинная сущность вселенной.], которое только застилает наш взор
миром явлений; это положительное ничто и составляет подлинную, хотя и трансцендентную для нас действительность, по отношению к которой и установляется типически религиозное отношение.
И, однако, это отнюдь не значит, чтобы вера была совершенно индифферентна к этой необоснованности своей: она одушевляется надеждой стать знанием, найти для себя достаточные основания [Так, пришествие на землю Спасителя
мира было предметом веры для ветхозаветного человечества, но вот как о нем говорит новозаветный служитель Слова: «о том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши, о Слове жизни (ибо жизнь
явилась, и мы видели и свидетельствуем, и возвещаем вам сию вечную жизнь, которая была у Отца и
явилась нам), о том, что мы видели и слышали, возвещаем вам» (1 поел. св. Иоанна. 1:1–3).].
Однако все отдельные верования, относящиеся и к области имманентного, здешнего
мира, проистекают из центрального содержания веры,
являются его отдельными приложениями и разветвлениями; а главным, в сущности единственным предметом веры, остается одно: ЕСИ.
Следует различать между расширением нашего опыта, открывающим нам новые
миры (безразлично, будет ли это
мир, изучаемый телескопом или же астральным ясновидением), и его прорывом, которым
является соприкосновение с началом, трансцендентным
миру, т. е. с Богом.
Христианину надлежит верить, что в языческом
мире хотя и живо ощущалась потребность в таинстве, ибо она не устранима из религии по самому ее существу, и хотя она утолялась по-своему [Об этом см. ниже в отделе III.], но не было таинств истинных, «питающих в жизнь вечную», которые могли
явиться лишь в христианстве, после воплощения Бога-Слова, давшего Свою Плоть и Кровь в живот вечный.
Учение Платона об идеях, вершиной которых
является идея Блага, само Божество, необходимо имеет два аспекта, вверх и вниз: идеи имеют самосущее бытие в «умном месте», представляя собой нечто трансцендентное мировому бытию, как быванию, но они же его собой обосновывают, бытие причастно им, а они бытию, между двумя
мирами существует неразрывная связь — причины и следствия, основы и произведения, эроса и его предмета и т. д.
Бог
является вполне трансцендентным
миру, — ΰπερούσιος, по часто повторяющемуся определению св. Максима.
«Сефиры (энергии Божества, лучи его) никогда не могут понять бесконечного Эн-соф, которое
является самым источником всех форм и которое в этом качестве само не имеет никаких: иначе сказать, тогда как каждая из сефир имеет хорошо известное имя, оно одно его не имеет и не может иметь. Бог остается всегда существом несказанным, непонятным, бесконечным, находящимся выше всех
миров, раскрывающих Его присутствие, даже выше
мира эманации».
Горе тому, кто осмелится приписать Божеству какое-либо качество; ибо качественность есть свойство конечности и потому должна вести к уконечению Бесконечного [Исходя из такого понимания, и «сефиры» (числом 10), или божественные лучи, которые
являются личными носителями качеств бескачественного в себе эн-софа и посредниками всех отношений Божества к
миру, по мнению проф.
Самой выдающейся чертой мистики Эккегарта
является то, что отрицательное богословие в связи с учением об Abgeschiedenheit, сливающей
мир и человека с Богом, приводит его к признанию не трансцендентности Бога, но максимальной Его имманентности: черта между Богом и тварью совершенно стирается, различие их преодолевается в превышающем его единстве [В связи с учением об отрешенности Эккегарт развивает свое важнейшее учение о Gott и Gottheit, о чем в след, отделе.]. Но об этом ниже.
В системе же Гегеля самораскрытие Божества совершается в логическом мышлении, причем в сущности своей это мышление есть и самомышление Божества, почему Божество
является имманентным миру-мышлению.
Творение
мира, или возникновение относительного, ни в каком смысле не
является причинно-принудительным или необходимым для Абсолютного, как момент его жизни.
Если
мир содержится в Боге, но не есть Бог, ибо отделен от Божества непереходимой бездной трансцендентности, то и подлинная религия может основываться на нисхождении Божества в
мир, на вольном в него вхождении, приближении к человеку, т. е. на откровении, или, иначе говоря, она необходимо
является делом благодати, сверхприродного или сверхмирного действия Божества в человеке.
Бог есть также лишь положение или модус абсолютного Ничто, так сказать, абсолютное, обращенное к
миру, космическая его ипостась, причем другим таковым же модусом
является мир, и эта одинаковая модальность бога и
мира, и их в этом смысле единосущность придает им в равной степени, хотя и в разном смысле, характер преходящести, относительности: «и бог проходит», по классической формуле Эккегарта.
Неоплатонизм исторически
является враждебно соперничающим с христианством, и действительно, несмотря на кажущееся, внешнее сходство, он глубоко ему противоположен, и именно в самом основном и центральном учении о божественном Ничто и вытекающем отсюда учении о происхождении
мира из непроизвольной эманации абсолютного.
Для характеристики учения Эриугены в рассматриваемом отношении в высшей степени показательным
является его понимание творения
мира из ничего.
Таким исходным элементом для Когена
является понятие бесконечно малого.] (по выражению «Логики» Когена); однако коренная разница с Эккегартом в этом пункте, определяющая и ряд последующих различий, у Беме будет в том, что у него
мир возникает не параллельно с Богом, как Его необходимый коррелат, но в силу диалектики самого Бога или развития Его природы.
«После этой жизни нет возрождения: ибо четыре элемента с внешним началом удалены, а в них стояла с своим деланием и творением родительница; после этого времени она не имеет ожидать ничего иного, кроме как того, что, когда по окончании этого
мира начало это пойдет в эфир, сущность, как было от века, станет снова свободной, она снова получит тело из собственной матери ее качества, ибо тогда пред ней
явятся в ее матери все ее дела.
Мир по силе необходимости здесь возникает, но в то же время сам он для себя
является случайностью, не имеет собственного задания и смысла.
«Я прошу вас, — резюмирует Шеллинг, — считать установленным следующее: 1) Существо того, что Н. 3. называет Сыном, есть вечно в Боге и как поглощенное в actus purissimus божественной жизни, само с Богом, θεός. 2) С того момента (von da), как Отец усматривает в образах своего бытия возможность другого бытия, или того момента, как ему эти образы
являются как потенции, т. е., стало быть, от вечности, с того момента как он есть Отец, вторая потенция представляется ему как будущий Сын, он, стало быть, уже имеет в ней будущего Сына, которого он в ней наперед познает, в котором он собственно принимает план (Vorsatz)
мира.
При этом не получится круглого нуля, каковым не
является даже чистая потенция, нераскрытый меон, но здесь возможно различие в степени достижения и образе становления, ибо то, что в Боге предвечно и не имеет степени, свободно осуществляется в
мире.
В ней отводится соответствующее место творчески-катастрофическим моментам бытия, каковыми
являются в жизни отдельного лица его рождение и смерть, а в жизни
мира — его сотворение и конец, или новое творение («се творю все новое».
Занимая место между Богом и
миром, София пребывает и между бытием, и сверхбытием, не будучи ни тем, ни другим или же
являясь обоими зараз.
С. 469.] Итак,
мир сущего (öv) трансцендентен, отличен, противоположен
миру существующего (γιγνόμενον), но, с другой стороны, он
является для него основой — αιτία («Федон», 100 с) [Ср. там же, Т. 2. С. 71; Т. 3. Ч. 1. С. 470.
С. 186.] или как в темницу, но и
является вместе с тем откровением этого же
мира идей, лествицей восхождения к горнему
миру.
Это начало [Каббала, комментируя тексты: «В начале (берешит) сотворил Бог», замечает: «берешит означает хокма (премудрость, вторая из трех высших сефир), это значит, что
мир существует чрез высшую и непроницаемую тайну хокмы», т. е. Софии (Sepher ha Sohar, trad, de Jean de Pauly, l, 3 b).], приемлющее в себя Слово, а в Нем и с Ним дары триипостасного Божества,
является вместе с тем основой, в которой зачинается творение, оно и
является, по Платону, «вечным образцом» творения.
Однако они софийны в своем основании, но не в своем состоянии, ибо воспринимают софийность
мира бледно, внешне, несущественно; благодаря этому научное миросозерцание, софийное в своей основе, практически
является нередко антисофийным.
Дети в своем мышлении
являются выше или ниже логического разума, но во всяком случае вне его, и тем не менее сам воплотившийся Логос
мира указал в них норму совершенного бытия, «ибо им принадлежит Царствие Божие» [Точнее: «ибо таковых есть Царство Небесное» (Мф. 19:14).
Является свидетельством эллинской мудрости и благочестия тот факт, что в греческом умозрении вопросу о первоматерии
мира было посвящено столь исключительное внимание, причем в учениях Платона, Аристотеля и Плотина он получил завершенное, исчерпывающее рассмотрение, к которому новая философия ничего не умела прибавить.
Поэтому пустого, бескачественного «места», каким
является материя для греческого идеализма, в
мире нельзя уже найти.
Важное предчувствие этой истины мы имеем в глубоком учении Плотина о двух материях: о меональной материи нашего во зле лежащего
мира и о той умопостигаемой материи, которая
является субстратом для νους, дает возможность раскрыться его идеям.
Потому-то и
является поворотным моментом в истории
мира та таинственная и священная минута, когда Дева рекла: «се раба Господня», ибо в Ней, с Ней и через Нее рекла это вся природа, все человечество.
Но как только человек
явился в
мире, все
явилось вместе с ним.
Ложный спиритуализм в любви есть такая же ошибка эротического суждения, как и голая чувственность, обнаженная похоть, ибо истинным объектом любви
является воплощенный дух или одуховленная плоть [Каббала дает такое объяснение брака: «Все духи и души, раньше чем они отправляются в этот (низший)
мир, состоят из мужской и женской части, которые (наверху) соединены в одно существо.
Адам и Ева, ощутившие друг друга как муж и жена, двое в одну плоть, находились в состоянии гармонии и девственности. Они были свободны от злой и жгучей похоти, были как женатые дети, которых соединение
являлось бы данью чистой чувственности, освящаемой их духовным союзом. Они, будучи мужем и женой, по крайней мере в предназначении, не становились от этого самцом и самкою, которых Адам видел в животном
мире: «и были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились» (2:25).
Сатана может внести соблазн в
мир только чрез человека, а победа над человеком
является и победой над всем
миром, ибо вместе с человеком падает в «стенании» вся тварь (вот почему полное воплощение в человека, антихрист, есть последняя цель сатаны).
И то, что змей вовлек жену в разговор о Боге, вступил с ней в духовное общение на такой почве, которая всецело составляла достояние их супружеского любовного единомыслия,
явилось со стороны жены уже духовной изменой Адаму, как бы духовным любодейством с загадочным существом, по плоти принадлежащим к животному царству, по духу же к какому-то чуждому и недоброму, для нее доселе неведомому
миру.
Язычество в значительной мере
является такой одержимостью, от этого «рабства пустым и суетным стихиям
мира» и предостерегал коринфян ап. Павел*.
Боговоплощение
явилось актом нового и окончательного творения
мира, повредившегося в своем естестве.
А его сентиментальная quasi — христианская разновидность — «панхристизм», как вид некоего религиозного натурализма, есть ложь и «прелесть», и это несмотря на то, что святому, победившему «
мир» и восстановившему в себе софийное целомудрие,
мир и теперь
является христософиен.
Потому и чаем второго, славного и страшного Христова пришествия, которое
явится катастрофическим переломом в жизни
мира, концом теперешнего зона.
Жертвоприношение
является центральным актом в богослужении в дохристианском
мире, — в частности и литургика ветхозаветной религии состоит преимущественно из подробно разработанного ритуала жертв.
hieratikos — букв.: жреческий.], она
является праздником, а не буднями, а жизнь в этом
мире не может быть сплошным праздником.
Насколько в хозяйстве и через хозяйство (понятое в широком смысле) творится история, постольку в нем и через него создается историческое тело человечества, которому надлежит «измениться» в воскресении, причем этим потенциальным телом для человека
является весь
мир.
Из этого самосознания рождается космоургическая тоска искусства, возникает жажда действенности: если красота некогда спасет
мир, то искусство должно
явиться орудием этого спасения.
Но вместе с тем оно должно оставаться искусством, ибо, только будучи самим собой,
является оно вестью горнего
мира, обетованием Красоты.
Получается чудовищный подмен, имевший роковые последствия для всего христианского
мира [Любопытно, что наибольшую аналогию католичеству в этом отношении представляет ислам с его идеей теократического халифата, в котором глава государства
является вместе с тем и наместником пророка и потому соединяет в себе полноту светской и духовной власти.
Христианская же любовь знает и очистительную силу страданий, а, напротив, довольство, «удовлетворение наибольшего числа потребностей», согласно гедонистическому идеалу счастья, для нее
явилось бы духовным пленом у князя
мира сего.
Движущей силой гуманитарного прогресса
является не любовь, не жалость, но горделивая мечта о земном рае, о человекобожеском царстве от
мира сего; это — новейший вариант старого иудейского лжемессианизма.