Любовь не есть «терпимость». Разве это не Учитель
любви говорил: горе вам, книжники, фарисеи, лицемеры, порождения ехидны, гробы повапленные [Мф. 23:13–16, 25–27, 33.], — все эти гневные и беспощадные, именно в своей правде беспощадные, слова? Разве это терпимость в нашем кисло-сладком, плюралистическом смысле? Ведь это же «буйство», «фанатизм», на взгляд проповедников терпимости… Боже, пошли же нам ревнивую нетерпимость в служении святой правде Твоей!
Неточные совпадения
С. 469, 481).],
любовь и не может быть неревнивой, хотя
любовь, обращенная в ревность, лишается своей мягкости и нежности, становится требовательной и суровой [«Положи меня (
говорит любовь), как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть,
любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее — стрелы огненные; она — пламень весьма сильный.
Это есть то ничто, о котором
говорит св. Дионисий, что Бог не есть все то, что можно назвать, понять или охватить: дух при этом совершенно оставляется. И если бы Бог захотел при этом его совершенно уничтожить, и если бы он мог при этом вполне уничтожиться, он сделал бы это из
любви к ничто и потому, что он слился с ним, ибо он не знает ничего, не любит ничего, не вкушает ничего, кроме единого» [Vom eignen Nichts, Tauler's Predigten. Bd. I, 211.].
Он есть ни свет, ни мрак; ни
любовь, ни гнев, но вечное единое, потому
говорит Моисей...
Когда же мы
говорим о
любви к своему противнику, мы имеем в виду не эрос и не филиа, для этого существует слово «агапэ».
«Сильна как смерть
любовь»,
говорит Песнь Песней
любви [В Зогар находим интересное толкование этого текста Песни Песней: «Сильна как смерть
любовь».
В том, что Федоров
говорит при обосновании своих идей о семейном характере человечества, о
любви сынов к отцам и о культе предков, как существенной части всякой религии, содержится много глубоких истин.
— Удивительно неряшливый и уродливый человек. Но, когда о
любви говорят такие… неудачные люди, я очень верю в их искренность и… в глубину их чувства. Лучшее, что я слышала о любви и женщине, говорил один горбатый.
Отец уважал труды крестьян, с
любовью говорил о них, и мне было очень приятно его слушать, а также высказывать мои собственные чувства и детские мысли.
— Зачем насмешка, — проговорил он, не глядя на своего товарища, — зачем глумление? Да, ты прав: любовь — великое слово, великое чувство… Но о какой
любви говоришь ты?
Неточные совпадения
Хлестаков. Я не шутя вам
говорю… Я могу от
любви свихнуть с ума.
Само собою разумеется, что он не
говорил ни с кем из товарищей о своей
любви, не проговаривался и в самых сильных попойках (впрочем, он никогда не бывал так пьян, чтобы терять власть над собой) и затыкал рот тем из легкомысленных товарищей, которые пытались намекать ему на его связь.
— Не
говори этого, Долли. Я ничего не сделала и не могла сделать. Я часто удивляюсь, зачем люди сговорились портить меня. Что я сделала и что могла сделать? У тебя в сердце нашлось столько
любви, чтобы простить…
— Ясность не в форме, а в
любви, — сказала она, всё более и более раздражаясь не словами, а тоном холодного спокойствия, с которым он
говорил. — Для чего ты желаешь этого?
Для Константина народ был только главный участник в общем труде, и, несмотря на всё уважение и какую-то кровную
любовь к мужику, всосанную им, как он сам
говорил, вероятно с молоком бабы-кормилицы, он, как участник с ним в общем деле, иногда приходивший в восхищенье от силы, кротости, справедливости этих людей, очень часто, когда в общем деле требовались другие качества, приходил в озлобление на народ за его беспечность, неряшливость, пьянство, ложь.