Неточные совпадения
Мнимая мораль без религии, может быть, помогает вести добропорядочный образ
жизни, поступать правильно, уклоняться от зла, но только из страха перед наказанием в чувственном
мире, а совсем не из любви к добру, и существует из самой себя (нем.).
Но, чувствуя Бога, человек тем самым ощущает себя в «
мире», другими словами, для него открывается основная религиозная антитеза, неизменно сопровождающая религиозную
жизнь, — противоположность Бога и
мира.
Получая новые впечатления от
жизни, будет ли то Ледовитый океан или остров Цейлон, эскимосы или зулусы, бразильские бабочки или вороны, Большая Медведица или Солнце, — во всем этом человек ощущает себя в имманентном
мире, едином во всем многообразии.
И, однако, это отнюдь не значит, чтобы вера была совершенно индифферентна к этой необоснованности своей: она одушевляется надеждой стать знанием, найти для себя достаточные основания [Так, пришествие на землю Спасителя
мира было предметом веры для ветхозаветного человечества, но вот как о нем говорит новозаветный служитель Слова: «о том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши, о Слове
жизни (ибо
жизнь явилась, и мы видели и свидетельствуем, и возвещаем вам сию вечную
жизнь, которая была у Отца и явилась нам), о том, что мы видели и слышали, возвещаем вам» (1 поел. св. Иоанна. 1:1–3).].
«Порождай лишь в себе сообразное долгу настроение, и ты познаешь Бога и, тогда как для ближних своих ты будешь представляться еще в чувственном
мире, для себя самого ты окажешься в вечной
жизни» [J. G. Fichte. Die philosophischen Schriften zum Atheismusstreit.
Христианину надлежит верить, что в языческом
мире хотя и живо ощущалась потребность в таинстве, ибо она не устранима из религии по самому ее существу, и хотя она утолялась по-своему [Об этом см. ниже в отделе III.], но не было таинств истинных, «питающих в
жизнь вечную», которые могли явиться лишь в христианстве, после воплощения Бога-Слова, давшего Свою Плоть и Кровь в живот вечный.
(Напомним учение об Эросе в «Пире», о сотворении
мира в «Тимее» и «Политике», о небесном происхождении души в «Федре», о загробной
жизни в ряде эсхатологических мифов н «Государстве», «Горгии» и др., о бессмертии в «Федоне».)
Философия не есть мудрость
мира, но познание не-мирового (Nichtweltlichen), не познание внешней меры, эмпирического бытия и
жизни, но знание того, что вечно, что есть Бог и что проистекает из его натуры…
Творение
мира, или возникновение относительного, ни в каком смысле не является причинно-принудительным или необходимым для Абсолютного, как момент его
жизни.
«После этой
жизни нет возрождения: ибо четыре элемента с внешним началом удалены, а в них стояла с своим деланием и творением родительница; после этого времени она не имеет ожидать ничего иного, кроме как того, что, когда по окончании этого
мира начало это пойдет в эфир, сущность, как было от века, станет снова свободной, она снова получит тело из собственной матери ее качества, ибо тогда пред ней явятся в ее матери все ее дела.
По идее же творения устрояется и получает
жизнь именно небытие, «ничто», из которого создан
мир.
Великая Матерь, земля сырая! в тебе мы родимся, тобою кормимся, тебя осязаем ногами своими, в тебя возвращаемся. Дети земли, любите матерь свою, целуйте ее исступленно, обливайте ее слезами своими, орошайте потом, напойте кровью, насыщайте ее костями своими! Ибо ничто не погибает в ней, все хранит она в себе, немая память
мира, всему дает
жизнь и плод. Кто не любит землю, не чувствует ее материнства, тот — раб и изгой, жалкий бунтовщик против матери, исчадие небытия.
Да, потому что Бог правит
миром, но не царит в нем, Царствие Божие в силе еще не пришло,
мир живет своей, внебожественной
жизнью.
«Я прошу вас, — резюмирует Шеллинг, — считать установленным следующее: 1) Существо того, что Н. 3. называет Сыном, есть вечно в Боге и как поглощенное в actus purissimus божественной
жизни, само с Богом, θεός. 2) С того момента (von da), как Отец усматривает в образах своего бытия возможность другого бытия, или того момента, как ему эти образы являются как потенции, т. е., стало быть, от вечности, с того момента как он есть Отец, вторая потенция представляется ему как будущий Сын, он, стало быть, уже имеет в ней будущего Сына, которого он в ней наперед познает, в котором он собственно принимает план (Vorsatz)
мира.
Лишь в исключительные моменты становится ощутительно зрима рука Промысла в личной и исторической
жизни человечества, хотя для просветленного ока святых
мир есть такое непрерывно совершающееся чудо.
Божественные энергии, струящиеся в
мир, откровения Божества в твари, вносят тем самым различимость в само Божество, которое постольку уже перестает быть чистым НЕ для
мира, но, раскрывая внутрибожественную
жизнь, делает ведомым то, что неведомо, вносит в имманентное сознание то, что ему трансцендентно, так сказать, дробит и множит Божество, как единый солнечный луч дробится и множится в своих отражениях и преломлениях.
Мир идей, идеальное все, актуально содержащееся в Софии, для
мира тварного существует не только как основа или причинность (в вышеуказанном смысле), но и как норма, предельное задание, закон
жизни, аристотелевская энтелехия в отношении к потенциальному состоянию бытия.
При данном состоянии
мира и человека мировая душа действует как внешняя закономерность космической
жизни, с принудительностью физического закона [Эту софийность души
мира, или общую закономерность всего сущего, стремится постигать и так называемый оккультизм, притязающий научить не внешнему, но внутреннему «духовному» восприятию сил природы.
Но это не значит, чтобы увековечены были в
мире идей эмпирические черты земной
жизни Сократа, ибо они принадлежат не вечности, но временности; они могут быть вековечно запечатлены лишь в едином слитном акте, синтезе времени.].
И таким образом создается то соблазнительное раздвоение в
жизни поэта, благодаря которому он есть одновременно и вестник горнего
мира, и «презреннейшее дитя
мира» [Булгаков перефразирует слова А. С. Пушкина из стихотворения «Поэт» (1827):].
Как сила непрестанного устремления всего сущего к своему Логосу, к
жизни вечной, Красота есть внутренний закон
мира, сила мирообразующая, космоургическая; она держит
мир, связывает его в его статике и динамике, и она в полноту времен окончательной победой своей «спасет
мир».
И то, что мы в
мире дальнем познаем как стремление каждого земного существа к своей идее, как эрос творчества, муку и тревогу всей
жизни, то в
мире умопостигаемом, «в небе», есть предвечно завершенный блаженный акт, эротическое взаимопроникновение формы и материи, идеи и тела, духовная, святая телесность.
Искусство, не как совокупность технически-виртуозных приемов, но как
жизнь в красоте, несравненно шире нашего человеческого искусства, весь
мир есть постоянно осуществляемое произведение искусства, которое в человеке, в силу его центрального положения в
мире, достигает завершенности, ибо лишь в нем, как царе творения, завершается космос.
Это настойчивое подчеркивание пассивной зеркальности, так сказать, идеальной воззрительности Софии заставляет видеть в ней схему схем, или, если можно так выразиться, трансцендентальную схему
мира, не обладающую собственной
жизнью, но имеющую идеалистически-программный характер.
Ева не создается новым творческим актом, как Адам; ее изведением не нарушается субботний покой, которым почил Бог после творения
мира и человека; в нее не было особо вдохнуто Богом дыхание
жизни, ранее сообщенное Адаму.
Жизнь пола с огненными ее антиномиями и трагическими надрывами есть наиболее чувствительный барометр религиозной
жизни; здесь, в незримой
миру интимности, совершаются победы и достижения, происходят поражения и срывы…
В том, что небытие, ничто, сделалось материей бытия, было вызвано к
жизни, сказалась самоотверженная любовь Божия и безмерное божественное смирение; в этом же проявилась и безмерная мудрость, и всемогущество Божие, создающее
мир из ничего.
А вместе с тем в
мир входит смерть,
жизнь становится смертной: «возвратишься в землю, из которой взят, ибо прах ты и в прах возвратишься» (3:19).
Как будто Бог, произнося свой приговор, признает и неудачу самого замысла — создать
мир из ничего, утвердить бессмертную
жизнь на небытии, наделить тварь свободой, которая при роковой ее неустойчивости могла ее лишь погубить.
«Так возлюбил Бог
мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел
жизнь вечную.
Мир закончен был в шесть дней творения в том смысле, что в него вложены были все силы и семена
жизни, и он мог развиваться далее уже из себя, без нового творческого вмешательства.
Воплотившийся Бог до конца разделил судьбу испорченного грехом
мира и человека, до крестной муки и смерти [«На землю сшел еси, да спасеши Адама, и на земли не обрет сего, Владыко, даже до ада снизшел, еси ищай» (Утреня Великой Субботы, Похвалы, статья первая, ст. 25).], и все отдельные моменты земной
жизни Спасителя представляют как бы единый и слитный акт божественной жертвы [Интересную литургическую иллюстрацию этой мысли мы имеем в том малоизвестном факте, что богослужения пред Рождеством Христовым включают в себя сознательные и преднамеренные параллели богослужению Страстной седмицы, преимущественно Великой Пятницы и Субботы, и отдельные, притом характернейшие песнопения воспроизводятся здесь лишь с необходимыми и небольшими изменениями.
Ибо хотя «князь
мира сего» посрамлен, и власть его надломлена, но он еще владеет
миром; «ветхий Адам» в недрах своего существа уже замещен «новым», но он еще живет в нас; смерть, «последний враг», уже побеждена светом Христова Воскресения, но она по-прежнему еще косит жатву
жизни; тварь все еще стенает, ожидая своего избавления, и весь
мир томится и страждет от смешения и противоборства добра и зла.
В душе
мира, плененной «князем
мира сего», с новой силой возродилась софийная
жизнь, поврежденная грехопадением.
Человеку дано было первоначально даровое существование — вкушением «плодов от древа
жизни»; хотя он, призванный лелеять и холить сад Божий, и не был обречен на праздность, но райский труд его имел не подневольный, а вдохновенный характер любовно-творческого отношения к
миру.
Когда бы все так чувствовали силу Гармонии! Но нет: тогда б не мог И
мир существовать; никто б не стал Заботиться о нуждах низкой
жизни, Все предались бы вольному искусству! Нас мало избранных, счастливцев праздных, Пренебрегающих презренной пользой, Единого прекрасного жрецов.
hieratikos — букв.: жреческий.], она является праздником, а не буднями, а
жизнь в этом
мире не может быть сплошным праздником.
Все усилия экономизма силою вещей направляются к увековечению
жизни этого века, к отрицанию конца
жизни как отдельной человеческой личности, так и всего
мира.
Цель истории ведет за историю, к «
жизни будущего века», а цель
мира ведет за
мир, к «новой земле и новому небу».
Если Слово Божие и говорит о «вечных мучениях», наряду с «вечной
жизнью», то, конечно, не для того, чтобы приравнять ту и другую «вечность», — райского блаженства, как прямого предначертания Божия, положительно обоснованного в природе
мира, и адских мук, порождения силы зла, небытия, субъективности, тварной свободы.