Неточные совпадения
Итак, когда
единый всяческих
Бог является через откровение
единой разумной душе, тогда открывается ей всякое благо и в одно и то же время созерцается (ощущается) всеми вместе чувствами ее.
Итак, которые удостоились увидеть зараз всеми вместе чувствами, как одним из многих чувств, сие всеблагое, которое и
единое есть и многое, поелику есть всеблагое, те, говорю, поелику познали и каждодневно познают разными чувствами
единого чувства разные вместе блага, как
единое, не сознают во всем сказанном никакого различия, но созерцание называют ведением, и ведение созерцанием, слух зрением, и зрение слухом» (Слова преп. Симеона Нового Богослова. I, 475).], хотя бы и оккультного, «мудрости века сего» [«Ибо мудрость мира сего есть безумие пред
Богом» (1 Кор. 3:19).].
Бесспорно, вся сущность религии состоит в том, чтобы ощущать все, определяющее наше чувство в его высшем единстве, «как нечто
единое и тождественное, а все единичное и особое как обусловленное им, т. е. (!!) чтобы ощущать наше бытие и жизнь в
Боге и через
Бога» (50–51).
Бог — един,
Бог — троичен в лицах: единица, три суть числа, подлежащие всей числовой ограниченности (помощью единицы совсем нельзя выразить
единого Божества, ибо единица существует лишь во множественности, и три в св.
«
Бог, — говорит Платон в «Тимее», — пожелавши возможно более уподобить мир прекраснейшему и вполне совершенному среди мыслимых предметов, устроил его как
единое видимое живое существо, содержащее все сродные ему по природе живые существа в себе самом «(Платон.
Ibid., 148: «о ή ποιότητα οΐόμενος εχειν τον θεόν ή μη ένα είναι, ή μη άγέννητον καί άφθαρτον ή μη ατρεπτον, εαυτόν αδικεί, ου θεόν… δει γαρ ήγεΐσθαι και αποιον αυτόν εϊναι και άφθαρτον καί ατρεπτον» (кто мыслит, что
Бог или имеет качества, или не является
единым, или нерожденным, или бессмертным, или неизменным, себя обижает, а не
Бога… ибо надо думать, что Он и бескачественен, и бессмертен, и неизменен).], чистым и не имеющим никакого определенного признака бытием (ψιλήν άνευ χαρακτήρας ϋπαρξι ν) [Quod. D. s. Unmut.
А если иногда мы и именуем Его такими выражениями, как
Единый, Благий, Дух, Сущий, Отец,
Бог, Творец, Господь, мы употребляем их не в качестве Его имени.
Ибо зависть далека от Божия естества, бесстрастного,
единого благого и господственного, особливо зависть к твари, которая для
Бога драгоценнее других, потому что для Слова что предпочтительнее словесных тварей?
Этим поставлен был и более общий вопрос: существует ли несозданная, следовательно, вечная божественная энергия, которою
Бог открывается людям,
единая, но многообразная и многоликая, нераздельная, но разделяющаяся для приобщающихся ее благодатному воздействию, или же
Бог непосредственно открывается людям, употребляя для этого тварные, во времени созидаемые средства?
Однако основы всего того, что
Бог создал в себе самом, т. е. Отец в Сыне, составляют в Нем нераздельно
единое; они не позволяют определения своеобразных составных частей своеобразными различиями или случайными определениями, ибо они допускают их только в действиях, а не в себе самих.
Как бесконечность, рассматриваемая как таковая,
Бог не есть ни
единое, ни множественное, с точки зрения отрицательной теологии мы находим в
Боге не что иное, как бесконечность…
Справедливо говорит поэтому Гермес Трисмегист: так как
Бог есть целокупность вещей (unuversitas rerum), Он не имеет особого имени, ибо нужно было бы или называть
Бога всяким именем, ибо Он в простоте своей объемлет в себе целокупность вещей, потому имя, собственно свойственное
Богу, должно быть переведено: один и все (unus et omnia), или лучше: все в
едином (omnia uniter)…
Таков излюбленный мотив пантеистически, неоплатонически окрашенной мистики Эккегарта: обращать все к изначальному ничто, в котором пребывает единство и
Бога, и мира в
Едином.
Это есть то ничто, о котором говорит св. Дионисий, что
Бог не есть все то, что можно назвать, понять или охватить: дух при этом совершенно оставляется. И если бы
Бог захотел при этом его совершенно уничтожить, и если бы он мог при этом вполне уничтожиться, он сделал бы это из любви к ничто и потому, что он слился с ним, ибо он не знает ничего, не любит ничего, не вкушает ничего, кроме
единого» [Vom eignen Nichts, Tauler's Predigten. Bd. I, 211.].
«Если я размышляю, что есть
Бог, то говорю: Он есть
единое, а по отношению к твари вечное Ничто.
Поэтому всякое нечто:
бог ли или человек, небо или ад, ангелы или демоны, — имеет одну природу или сущность, как в системе Спинозы
единая абсолютная субстанция существует в бесконечном множестве атрибутов и модусов.
Система религиозного монизма может принимать различные очертания в зависимости от того, в каком смысле разрешается вопрос о происхождении множественности, —
бога и мира, — в
едином Ничто.
Все эти четыре вида природы суть лишь разные аспекты, моменты или положения
единой природы: все есть одно, и все есть
Бог; поэтому метафизика Эриугены принципиально сближается с учением Плотина об отношении
Единого и мира.
Онтологическая пропасть между
Богом и тварью здесь засыпается, и тварь рассматривается как модус
единой субстанции, чем пролагается путь к будущему спинозизму.
В этом смысле следует понимать, когда говорится, что в душе есть еще несовершенство, пока «она созерцает
Бога, насколько Он есть троица» (1,163); совершенство наступает лишь при созерцании «schlechthin Eine», «ungestaltete Wesen der göttlichen Persönlichkeit» [Совершенно
единое, бесформенная сущность божественной личности (нем.).] (ib.).
В другом месте он говорит: «Это сказано, однако, не в том смысле, будто я совсем не могу заблуждаться: ибо некоторые вещи недостаточно выяснены, и они описаны как бы с
единого взгляда на великого
Бога, ибо колесо природы обращается слишком быстро, и человек своим полумертвым и косным постижением не может достаточно охватить их» (331, § 41).
Но раз установленные, они объясняются один из другого уже причинно-механически, на основе логического принципа непрерывности, в
единой связной метафизической системе: в бемовском
Боге от первого его движения к откровению до отдаленного уголка мироздания, от ангела до последнего клопа, все понятно, все объясняется, все рационализуется.
«Таким образом, следует думать о
Боге, что он вводит свою волю в знание (Scienz) к природе, дабы его сила открывалась в свете и могуществе и становилась царством радости: ибо, если бы в вечном
Едином не возникала природа, все было бы тихо: но природа вводит себя в мучительность, чувствительность и ощутительность, дабы подвиглась вечная тишина, и силы прозвучали в слове…
Он хочет и делает в себе самом только одну вещь, именно Он рождает себя в Отце, Сыне и Духе Св., в мудрости своего откровения; кроме этого
единый, безосновный
Бог не хочет в себе ничего и не имеет в себе самом совета о многом.
«Как человек сотворен в образ и подобие
Бога, так равно и ангелы, ибо они братья людей», «святая душа человека и дух ангела имеют
единую сущность и существо, и нет никакого различия в них, кроме самого только качества их телесного проявления» [Аврора, 60, 63.].
Особенно темным является вопрос об отношении вечности к времени, к чему постоянно возвращается Беме [«
Бог стоит во времени, а время в
Боге, одно не есть другое, но выходит из
единого вечного первоисточника» (IV, 295, 14).
Духовный источник мироутверждения заключается в обращенности духа ко многому и отвращенности от Божественного
единого ничто [Эта жизнь (тварности и раздора) должна прийти в ничто… таким образом в той же жизни, в какой я ощущаю свою яйность (Ichheit), грех и смерть; она должна сойти в ничто, ибо в жизни, каковая есть
Бог во мне, я враждебен смерт и и греху; и по жизни, которая есть еще в моей яйности, я чужд ничто как Божеств» (dem Nichts als der Gottheit) (IV, 359, § 63).
Троицы, согласно которому
Бог, находясь в состоянии покоя или молчания, есть
единое существо.
Три ипостаси, по Савеллию, — это три различные формы внешнего проявления в мире
единого Божества.], необходимо признать, что этим учением он вносит процесс в само Божество и тем самым впадает в противоречие с «собственным утверждением трансцендентности, а потому и абсолютности
Бога.
Павел дает такое определение языческих
богов: «мы знаем, что идолы в мире ничто и что нет иного
Бога, кроме
Единого.
Оно изнемогает также и от своего политеизма, от этой обреченности на создание все новых и новых
богов, личин
Единого «Неведомого
Бога» [Жертвенник «Неведомому
Богу» ап. Павел увидел в Афинах.
Мир, взятый в себе, есть иерархия «
богов», космос или лад, в котором звучно и согласно сливаются в
едином аккорде многие его голоса.
Ветхозаветная религия учила о том, что существует
единый, трансцендентный и ипостасный
Бог, и требовала исключительного Ему служения («Аз есмь Господь
Бог твой, да не будут тебе
боги иные, кроме Меня» [Исх. 20:2–3.]), но прямо она не говорила об Его триипостасности, хотя, разумеется, это учение и было скрыто в ней, как в зерне растение.
Воплотившийся
Бог до конца разделил судьбу испорченного грехом мира и человека, до крестной муки и смерти [«На землю сшел еси, да спасеши Адама, и на земли не обрет сего, Владыко, даже до ада снизшел, еси ищай» (Утреня Великой Субботы, Похвалы, статья первая, ст. 25).], и все отдельные моменты земной жизни Спасителя представляют как бы
единый и слитный акт божественной жертвы [Интересную литургическую иллюстрацию этой мысли мы имеем в том малоизвестном факте, что богослужения пред Рождеством Христовым включают в себя сознательные и преднамеренные параллели богослужению Страстной седмицы, преимущественно Великой Пятницы и Субботы, и отдельные, притом характернейшие песнопения воспроизводятся здесь лишь с необходимыми и небольшими изменениями.