Неточные совпадения
Пример подобного отношения являет тот же Кант, который
в число своих систематически распланированных критик, по мысли его, имеющих обследовать все основные направления и исчерпать все содержание сознания, не включил, однако, особой «критики силы религиозного суждения», между тем
как известно, что трансцендентальная характеристика религии запрятана у него во все три его критики [Нам могут возразить, что таковая четвертая критика у Канта
в действительности имеется, это именно трактат «Die Religion innerhalb der blossen Vernunft» (написанный
в 1793 году, т. е. уже после всех критик),
в наибольшей
степени дающий ему право на титул «философа протестантизма».
«Мистическое чувство есть самое неопределенное, неясное из всех чувств; несказанность и неизреченность, которые,
в последнем счете, свойственны всякому чувству, никакому не свойственно
в такой
степени,
как мистическому.
Сила веры, ее, так сказать, гениальность измеряется именно той
степенью объективности,
какую в ней получает религиозно открываемая истина: такая вера призывается двигать горами, от нее требуется свою объективность религиозной истины ставить выше объективности эмпирического знания, которое говорит, что гора неподвижна: crede ad absurdum [Верь до абсурда (лат.)], таков постулат веры.
Отсюда следует, что и религиозная философия требует свободы исследования, а следовательно, и теоретического сомнения совершенно
в такой же
степени,
как и всякая иная философия; на ее стороне имеется при этом даже преимущество остроты критического зрения, потому что она сознает свою религиозную обусловленность и знает ее опасные стороны.
Еще
в «Феноменологии духа» Гегель дал следующую меткую характеристику «исторического» направления
в немецком богословии, которое сделалось столь влиятельно
в наши дни: «Просветительство (Die Aufklärung) измышляет относительно религиозной веры, будто ее достоверность основывается на некоторых отдельных исторических свидетельствах, которые, если рассматривать их
как исторические свидетельства, конечно, не могли бы обеспечить относительно своего содержания даже
степени достоверности, даваемой нам газетными сообщениями о каком-нибудь событии; будто бы, далее, ее достоверность основывается на случайности сохранения этих свидетельств, — сохранении, с одной стороны, посредством бумаги, а с другой — благодаря искусству и честности при перенесении с одной бумаги на другую, и, наконец, на правильном понимании смысла мертвых слов и букв.
Поэтому, напр., рассказ о хождении Христа по водам [Имеется
в виду одно из «чудес Иисуса Христа», о котором рассказывается
в Евангелиях от Матфея (14:25), Марка (6:48–51) и Иоанна (6:19–21).]
как предмет критического изучения и
как содержание «дневного Евангелия» суть
в значительной
степени разные вещи; критически исследуемый рассказ о воскресении Христовом, со всеми безнадежными разногласиями «Auferstehungsberichte» [Рассказы о Воскресении (нем.).] и радостная весть Пасхального Воскресения далеко отстоят друг от друга.
Мы считаем такое понимание весьма односторонним, за него была покарана еще философия Гегеля, притязавшая философски дедуцировать все эмпирическое бытие и обанкротившаяся на этом притязании (от него был свободен, до известной
степени, даже философский отец имманентизма Кант, утверждавший непознаваемую Ding an sich [Вещь
в себе (нем.) — термин философии И. Канта.], которая есть не что иное,
как объект мышления, ему неадекватный).
В религиозной философии учение о Божестве
как Трансцендентном получило выражение
в так называемом «отрицательном богословии» (θεολογία. άποφατική, theologia negativa [Апофатическая (отрицательная) теология трактует Бога путем отрицания всех атрибутов; катафатическая (положительная) теология, Hanротивt приписывает Богу все положительные качества
в абсолютной
степени.]).
Как и
в прочем невозможно мыслить что-либо, если думать о чуждом и заниматься другим, и ничего нельзя присоединять к предмету мысли, чтобы получился самый этот предмет, — так же следует поступать и здесь, ибо, имея представление другого
в душе, нельзя этого мыслить вследствие действия представления, и душа, охваченная и связанная другим, не может получить впечатления от представления противоположного; но,
как говорится о материи, она должна быть бескачественна, если должна воспринимать образы (τύπους) всех вещей, также и душа должна быть
в еще большей
степени бесформенна, раз
в ней не должно быть препятствия для ее наполнения и просвещения высшей (της πρώτης) природой.
Он не имеет
в себе ничего большего или низшего, но есть — с
какой угодно стороны — μονάς и, так сказать, ένας [Неделимое… единое (греч.).]… сложностью до некоторой
степени ограничивалась бы и нарушалась бы простота божественной природы» [Ibid, § 6.].
Следовательно, чтобы не быть, оно должно связываться
в небытии бытием небытия (δεσμόν εχειν του μη εϊναι το είναι, μη ον), подобно тому
как существующее, чтобы вполне быть, должно связываться
в бытии небытием небытия (το öv το μη δν εχειν μη εϊναι), таким-то образом, существующее
в наибольшей
степени будет, не существующее же не будет, когда существующее будет причастно сущности быть существующим, но не будет причастно сущности быть не существующим (μετέχοντα το μεν δν ουσίας του είναι δν, μη οΰσίασ δε του εϊναι μη ον), если уж вполне быть имеет, и когда не существующее не будет причастно сущности не быть не существующим (το δε μη öv ουσίας μεν του μη εϊναι μη δν), но будет причастно сущности быть не существующим (ουσίας δε του εϊναι μη δν), если уж и не существующее имеет вполне не быть.
Но неопределенное определяется и некоторым положительным суждением, и
как для глаза темное есть материя всякой невидимой краски, так и душа устраняет все, что подобно свету
в чувственно воспринимаемых вещах, и, не имея уже определения, подобна зрению, сохраняющемуся до известной
степени и
в темноте.
Говорить
в отношении к трансцендентному Абсолютному о телесности,
в какой бы то ни было
степени утонченности и одухотворенности, было бы и кощунством, и недомыслием.
Эдемская красота
в не-Эдеме,
в царстве «князя мира сего», есть до известной
степени хищение или подделка и потому она жалит,
как змея, и губит сладкою своей отравой.
В лице Евы Адаму предстала непорочная чувственность мира, которая доселе развертывалась пред ним только
как картина, нечто чуждое, внеположное и, до известной
степени, призрачное.
И та, и другая стихия духа, — и гениальность, и талантливость, — потенциально присущи каждому человеку, образуют духовный его состав, однако с разной
степенью явности и активности (ведь и для того, чтобы понимать гениальные творения, надо находить
в себе для них отзвук и
как бы сопутствовать гению
в его восхождении).
Христианство имеет
в нем
как бы свой же собственный природный лик, который и должно рано или поздно увидать (это, однако, до сих пор имело место
в совершенно недостаточной
степени).
Но сами язычники при этом остаются до известной
степени неповинны
в основном грехе язычества, который тяготел над ними
как проклятие богоотверженности и тягота изгнания из рая.
Отсюда понятно и вполне естественно, если мы встречаем вне христианства —
в разной
степени приближения — также и учения о троичности Божества,
как это хорошо известно историкам религий.
Итак, «воскресение первое», о котором говорит Апокалипсис, представляет собой до известной
степени противоположность тому, о чем идет речь
в «проекте» Федорова
как о трудовом, постепенном воскрешении: там предполагается, по всей видимости, воскресение душевно-духовное, но еще не телесное, здесь же именно телесное, и только телесное, которое, однако, будто бы должно явиться и духовным. И вполне позволительно поставить вопрос: следует ли стремиться к такому воскрешению?
Однако теургический характер присущ был, — но, конечно, лишь
в известной
степени, — и ветхозаветному богослужению, поскольку ветхозаветная церковь неразрывно связана с христианством и полна символов и прообразов боговоплощения; не чужд он даже и языческому культу
в той мере,
в какой и язычеству вообще доступно боговедение и благодать Божия, насколько его мистериям и богослужению свойственна была религиозная подлинность.