Неточные совпадения
Гегелевский панлогизм есть вместе с тем и самый радикальный имманентизм, какой только знает история
мысли, ибо в нем человеческое мышление, пройдя очистительный «феноменологический» путь, становится уже не человеческим, а
божественным, даже самим божеством.
Однако в связи с этим проскальзывает и иная
мысль, именно: что, переходя из одного низшего мира в высший, человек достигает в конце концов мира
божественного.
Миф возникает из религиозного переживания, почему и мифотворчество предполагает не отвлеченное напряжение
мысли, но некоторый выход из себя в область бытия
божественного, некое богодейство, — другими словами, миф имеет теургическое происхождение и теургическое значение [По определению В. С. Соловьева, задача «свободной теургии» — «осуществление человеком
божественных сил в самом реальном бытии природы» (Соловьев В. С. Соч.
Мысль первее нашего разума, «в начале бе Слово», и хотя наш теперешний разум вовсе не есть нечто высшее и последнее, ибо он может и должен быть превзойден, но превзойти
мысль уже невозможно — она есть онтологическое определение космического бытия, соответствующее второй
божественной ипостаси Логоса: «вся тем быша, и без него ничто же бысть, еже бысть» (Ио. 11:3).
Основная
мысль, развиваемая в сочинении «О
божественных именах», состоит в абсолютной трансцендентности и непознаваемости для нас Божества.
Для выражения своих
мыслей о
божественном мы пользуемся символами (συμβόλοις) и аналогиями (αναλόγως).
Они опираются, конечно, при этом на работу античной
мысли и, надо думать, прежде всего на Платона, который в удивительном «Пармениде» своем, а также и в «Софисте» дал мастерский анализ вопроса о связи бытия и небытия [В диалоге «Парменид», в этой «
божественной игре» знающего свою мощь гения, диалектически вскрывается неразрывность бытия и небытия, бытие не только бытия, но и небытия, равно как и небытие не только небытия, но и бытия.
Сколь бы ни была велика дарованная твари свобода как положительная мощь, она относится только к распоряжению
божественным даром бытия, но не к самосотворению (этой
мысли противится абсолютный идеализм люциферического оттенка, как, напр., Ich-philosophie Фихте [«Я — философия» (нем.) — так называемая первая система субъективного идеализма Фихте, исходный принцип которой — «Я есмь Я» (Ich bin Ich).
То, что Бог существенно и потому предвечно, вневременно представляет (отлично сознаем всю неточность этих выражений, но пользуемся ими за отсутствием надлежащих для того слов в языке человеческом), надо
мыслить в смысле реальнейшем, как ens realissimum, и именно такой реальнейшей реальностью и обладает Идея Бога,
Божественная София.
Быть может, в детском разуме Евы родилась даже и такая
мысль, что запретное древо есть некоторое лукавство или шутка
божественной педагогии, разгадать которую безобидно и весело.
Воплотившийся Бог до конца разделил судьбу испорченного грехом мира и человека, до крестной муки и смерти [«На землю сшел еси, да спасеши Адама, и на земли не обрет сего, Владыко, даже до ада снизшел, еси ищай» (Утреня Великой Субботы, Похвалы, статья первая, ст. 25).], и все отдельные моменты земной жизни Спасителя представляют как бы единый и слитный акт
божественной жертвы [Интересную литургическую иллюстрацию этой
мысли мы имеем в том малоизвестном факте, что богослужения пред Рождеством Христовым включают в себя сознательные и преднамеренные параллели богослужению Страстной седмицы, преимущественно Великой Пятницы и Субботы, и отдельные, притом характернейшие песнопения воспроизводятся здесь лишь с необходимыми и небольшими изменениями.
Быть может, более соответствует его высокому религиозному духу такая
мысль: воскресение мертвых есть акт богочеловеческий, требующий соединения
божественной благодати и человеческого действия, и, признавая вполне
божественную сторону воскрешения, человек должен проявить в нем участие своим встречным усилием, собственным стремлением к воскрешению.
Неточные совпадения
Его поразила сначала
мысль о том, что постижение
божественных истин не дано человеку, но дано совокупности людей, соединенных любовью, — Церкви.
Основная тема русской
мысли начала XX в. есть тема о
божественном космосе и о космическом преображении, об энергиях Творца в творениях; тема о
божественном в человеке, о творческом призвании человека и смысле культуры; тема эсхатологическая, тема философии истории.
Завет христианства заключается в соединении небесного с земным,
божественного — с человеческим; всеобщее же воскрешение, воскрешение имманентное, всем сердцем, всей
мыслью, всеми действиями, т. е. всеми силами и способностями всех сынов человеческих совершаемое, и есть исполнение этого завета Христа — Сына Божьего и вместе с тем сына человеческого».
Но эту бесспорно верную
мысль несправедливо противополагать, например, Хомякову, который прежде всего верил в
божественные предметы и был универсалистом в своей вере.
— Вот так-то, дорогой мой Георгий Алексеевич. Мимо нас плывет огромная, сложная, вся кипящая жизнь, родятся
божественные, пламенные
мысли, разрушаются старые позолоченные идолища. А мы стоим в наших стойлах, упершись кулаками в бока, и ржем: «Ах вы, идиоты! Шпаки! Дррать вас!» И этого жизнь нам никогда не простит…