Пророки Возрождения
В своей книге «Пророки Возрождения» Эдуард Шюре пытается проанализировать некоторые ключевые идеи эпохи: связь человека и Вселенной, тайну Вечно-женственного, вечное рождение и возрождение. Как развивались эти идеи и как осуществлялся синтез античного мира и христианства, читатель увидит на примере пяти великих людей эпохи: вдохновителя Возрождения, гения Веры – Данте, гения Науки и Пророчества – Леонардо, гения Красоты – Рафаэля, гения Воли и Индивидуальности – Микеланджело, гения Любви – Корреджо. Книга написана живо и образно и представляет интерес для любого читателя.
Оглавление
- Предисловие
- Глава I. Рим с высоты птичьего полета. Кристаллизация Италии в Вечном городе
- Глава II. Средние века. Папа, император и свободные города
- Глава III. Данте и гений Веры
- Глава IV. Гений итальянского Возрождения
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Пророки Возрождения предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Глава III
Данте и гений Веры
O voi che avete gl’intelletti sani
Mirate la dottrina, che s’asconde
Sotto il velame degli versi strani.[5]
I. Флоренция и ее гений
Venezia la bella, Genova la superba, Firenze la vezzoza[6], гласит итальянская пословица, выделяя этот удивительный город среди всех других жемчужин Италии. Особое положение Флоренции сделало ее королевой тосканских городов.
Ее городской пейзаж совершенно отличается от того, который был центром эллинистической цивилизации. Флоренция напоминает Афины лишь своей аристократической утонченностью. Афины располагаются вокруг Акрополя в долине Аттики, между горами Гиметт и Парнас, в отдаленном величии Пентеликона. Кругом простор, и сколь бы ни была мала крепость, несущая Парфенон, она соперничает со всеми вершинами. Флоренция, напротив, свертывается в зеленой раковине Апеннин, меж элегантным мысом Монте-Оливето и сверкающими вершинами Фьезоле.
Вид Флоренции с высоты птичьего полета.
Копия картины делла Катена. Ок. 1480 г.
Вдалеке волнистая вершина Монте-Морелло защищает ее от северных ветров. На холмах, которые обнимают город цветов, вырисовываются строгие кипарисы; листва оливковых деревьев бросает скромную тень подле них; в траве растет дикий ирис; розы вьются по стенам и обвивают сады. Огороженный и обласканный в своей колыбели, словно зябнущая принцесса, этот город, кажется, хочет защититься от любого иноземного влияния, чтобы оставаться исключительным в своем роде, горделивым и необычайным. Однако этот город, утонченный и высокомерный, не отделен от остального мира. С его вилл, башен и террас широко простирается вид на плодородную зеленую равнину, где лениво извивается Арно, быстро и весело пройдя под легкими мостами города. Отсюда глазу видно Тирренское море за легкими облаками, которые дыхание libeccio несет по бескрайней лазури.
Рим, расположенный на семи холмах, в центре Лациума, окидывает взглядом весь мир. Флоренция, из глубины цветущей долины, улыбается Западу и призывает его. Кроме того, этот город, расположенный в стороне от главных путей завоевателей, был тем самым избранным местом, где в средние века могли процветать вдали от скучной повседневности искусство и наука. Там церкви, колокольни и музеи, мрамор, бронза и картины могли соперничать в красоте и очаровании с роскошными картинами Природы и превзойти их благодаря богатому расцвету человеческой души. То было сильное соперничество и тонкая гармония, собранные в том уголке земли, где могли бы родиться итальянские Афины. Я уже говорил в другом месте, но повторю снова, поскольку этот обворожительный город был первой формой высочайшего итальянского гения: «В Неаполе живут; в Венеции грезят; в Риме мыслят; во Флоренции творят».
Царство искусства, каким стала Флоренция на протяжении ее истории, имело первоосновой ее ловкость в торговле и ее успехи в банковском деле. Совершенство ее искусств опиралось в первую очередь на безупречность ее ремесел. Ее каменотесы становились зодчими, ее ювелиры — скульпторами, гитаристы — композиторами, исполнители канцон — поэтами. У флорентийцев, в отличие от пизанцев, генуэзцев и венецианцев, не было кораблей, чтобы бороздить Средиземное море и торговать там жемчугом и пурпуром с Востока. Но, не менее предприимчивые и не менее дерзкие, чем Марко Поло, они путешествовали по всему миру и имели торговые конторы повсюду вплоть до глубин Азии. Однако торговля была полна опасностей. Она была приключением и завоеванием. Красноречивые спорщики и тонкие резонеры, флорентийские патриции предоставляли государям Европы лучших послов. В юбилей 1300 года, который привлек в Рим три миллиона паломников, папа Бонифаций VIII был очень удивлен, когда обнаружил, что послы почти всех северных князей и даже монгольского хана были флорентийцами.
Богатства и золото Востока и Запада стекались в лавки Понте-Веккьо и в патрицианские дворцы этого города. Можно представить, какую зависть и ненависть к Флоренции эта роскошь должна была вызывать у соперничающих городов, таких как Пиза и Сиена; она порождала также и внутреннюю борьбу в самом городе. Борьба политических партий, гвельфов и гибеллинов, борьба враждебных семейств с их клиентами, например борьба «Черных» и «Белых», следуют друг за другом и смешиваются, перекрещиваются, противодействуют друг другу и запутываются в непроходимом беспорядке. Эти ожесточенные и беспощадные войны заливают кровью три века истории. Но они не препятствуют новой поэзии проникать в город цветов и осенить ореолом чело флорентийцев, уже увенчанных розами.
Это дыхание неизвестной и утонченной поэзии пришло из Прованса. То были нежные слова и мелодии, такие, как у Сорделло, который был другом Данте и на руках которого он хотел прыгнуть в Чистилище, опечаленный, что может обнять лишь тень. Под влиянием крестовых походов и рыцарства трубадуры стали иначе чувствовать любовь. Стремление к идеалу, выраженному в женской красоте и прелести, заменило им половой инстинкт, этот нерв любви в греческой и римской поэзии. Чувственная страсть была не угнетена, но отодвинута в тень и подчинена чувству, полному утонченности и грез. Подобными контрастами изобилует история. Женщина, существо слабое, становилась божеством в те времена грубых и варварских нравов. В высшем обществе мужчина, который не был влюблен, расценивался как человек ничтожный. Тот, кто любит, — это рыцарь, подчиняющийся законам любви, страдающий, когда это угодно его даме, становящийся для нее защитником справедливости и покровителем слабых. Любовь становится принципом обучения и посвящения. Так родился во Франции новый код любви утонченных и куртуазных рыцарей. Подражатели трубадуров, тосканские поэты Гвидо Гвиничелли, Гвиттоне д’Ареццо, Чино де Пистойа создали на своем изящном языке новый тосканский стиль, il dolce stil nuovo. Самые изысканные, самые образованные из них, Брунетто Латини и Гвидо Кавальканти, были учителями Данте. Но усваивая провансальскую эстетику, тосканцы прибавляли к ней метафизические и схоластические тонкости, пришедшие к ним из университета в Болонье, где усиленно изучали Аристотеля, Платона и Фому Аквинского, постигая искусство аллегории. То, что у Данте стало глубокой страстью и в то же время духовным просветлением, у них было лишь игрой духа и абстрактной мысли. Философы и мыслители искали и угадывали божественный смысл Любви. Их ученик, который, охваченный страстью, станет великим поэтом и тонким прорицателем Италии, ищет вместе с ними и идет по их следу, когда шепчет в порыве чувства:
Io mi son un che, quando
Amore spira, noto ed a quel modo
Ch’ei detta dentro, va significando.
Когда Любовь вздыхает во мне,
Она говорит мне нечто,
И я записываю это и ищу его смысл.
Можно представить, что с подобным богатством Флоренция стала в конце XIII — начале XIV века очагом элегантной и пылкой жизни. В то время как народ смотрел, пораженный, на гротескные представления Рая, Чистилища и Ада, которые наполняли площади шумом, аристократические и частные праздники облекались строгой и тонкой прелестью. Весной молодые девушки из патрицианских домов украшали себя розами и водили хороводы под кипарисами и оливами, под звуки мандолины, среди полей ирисов и гладиолусов. На закате они пели Salve regina у церковных ворот. Но когда колокол Палаццо Веккьо возвещал о начале войны, они, встревоженные, бросались к окнам, чтобы видеть отправление caroccio, с которым шел, сверкая оружием и красивыми костюмами, весь цвет мужской молодежи. На знамени сверкала рядом с изображением Мадонны алая лилия, символ Флоренции. Ее три пылающих венчика говорили всем: «Я сила народа, алая кровь свободы. Надо сражаться, чтобы быть свободным!» Но голубая Мадонна, улыбающаяся на складках развевающегося знамени, казалось, добавляла: «Надо любить и страдать, чтобы достичь Царства Небесного!»
Так труд и война, религия и поэзия хорошо уживались в этом бодром и неутомимом городе, раздираемом бесконечными войнами и в то же время едином в своем идеале. Инстинкт прекрасного правил им, а искусство накладывало на него печать аристократизма.
Флоренция из всех городов полуострова вскормила больше всего величайших гениев Италии в науке, в литературе, в искусствах. Данте, который появился в конце XIII и освещает начало XIV века, весь исполнен флорентийского духа и отлит в его форме. Все же если он стал великим национальным поэтом итальянского народа, он обязан этим не только этой удивительной форме, но еще своему универсальному духу и своему собственному гению.
II. Данте, Беатриче и La Vita Nuova. Посвящение любовью
Как в форме для отливки колокола, где металлы в процессе плавки преобразуются в раскаленный поток, самые разные элементы смешались в великом флорентийском поэте. Наука и теология, философия и религия, язычество и христианство, прошлое и настоящее соединяются в нем в неожиданном, величественном и точном синтезе. Здесь Гомер и Евангелие, Сивилла и Давид, Платон и Фома Аквинский, Аверроэс и Авиценна. Но эти персонажи — лишь второстепенные лица, министры его королевства. Словно архангел Михаил на страшном суде, Данте разделяет и классифицирует в своем Аду и своем Раю с великолепной бесцеремонностью античных мудрецов и отцов церкви. Он сочетает самые резкие контрасты в одном образе с жесткими до суровости чертами, в лице, в котором мягкость и тонкость равны его силе. Гражданин, патриот, поэт и философ, человек действия и мысли, изысканный ученый, красноречивый посланец своего родного города и в то же время душа, замкнутая в презрительном молчании, тонкий резонер, но чувствительный до мистического экстаза — таким нам предстает Алигьери в жизни. А если мы хотим охарактеризовать одной фразой всю обширность его познаний, мы скажем, что он соединял необыкновенное чувство реальности с анализом и синтезом трансцендентных идей и с изобразительной силой, которая придает им форму и цвет.
Но все это не объясняет гения Данте, который из столь различных материалов и из хаоса противоречий сумел создать новый мир чудесной гармонии. Ибо гений поднимается превыше своих материалов, как орел парит над запутанной системой гор или как перелетная птица над бурным океаном. Его шедевр «Божественная комедия» не дает нам, однако, ключа к тайне. Этот ключ находится в «Новой жизни», которую он написал в возрасте двадцати пяти лет. Это интимное и бесхитростное признание поэта открывает нам тайну его жизни и побуждающую страсть его труда. Этим побудителем, «перводвигателем», который подвигнул «неподвижное небо», была Любовь, но любовь нового вида, которой еще не знали ни античность, ни христианство.
Один астроном показал мне однажды в телескоп Парижской обсерватории желтое солнце и голубое солнце, вращающиеся друг относительно друга, недалеко от звезды Вега в созвездии Лиры. Гений Данте похож на эти две далекие звезды в небесной сфере. Это двойное солнце. Вот почему этот гений не называется именами его предков Алигьери, ни даже именем, данным ему при крещении. Он называется Данте и Беатриче. Ибо эти два соединенных имени стали неразделимы, как эти таинственные звезды, которые непрерывное вращение связывает друг с другом в глубинах пространства. По-разному прекрасные, они стали единым целым в своей взаимной и абсолютной зависимости. Без семьи Качьягида мы не знали бы Беатриче, но без Беатриче Данте не создал бы «Божественную комедию». В них Вечно-женственное впервые проявилось во всей своей силе через любовь женщины и поэта.
Вспомним мимолетные встречи, которые знаменуют этапы этого посвящения. Мощная внутренняя жизнь поэта проявляется здесь в своей простосердечной страсти, в своей лилейной невинности. Мотивы чрезвычайно просты, их результаты удивительны.
Впервые он встретил дочь Фолько Портинари на детском празднике. Ему было всего девять лет; Беатриче была его сверстницей. «Девять раз уже, после моего рождения, обернулось небо света почти до исходного места, как бы в собственном своем вращении, когда моим очам явилась впервые преславная госпожа моей души.…Тут истинно говорю, что Дух Жизни, который пребывает в сокровеннейшей светлице моего сердца, стал трепетать так сильно, что неистово обнаружил себя с в малейших жилах, и, трепеща, произнес такие слова: „Ecce deus fortior me, qui veniens dominabitur mihi”[7]. Отныне и впредь, говорю, Любовь воцарилась над моей душой, которая тотчас же была обручена ей, и обрела надо мной такую власть и такое могущество ради достоинств, которыми наделило ее мое воображение, что я принужден был исполнять ее желания вполне»[8].
В последующие годы он видел ее несколько раз, но всегда издали, и, по-видимому, никогда они не обменялись ни одним значимым словом. Все же он утверждает в своей исповеди, что он сохранил «в книге памяти» лишь воспоминания, которые означали существенные изменения в его жизни. Об этой первой встрече он говорит: «Это заглавие гласит: Incipit vita nuova[9]».
Вторая важная встреча произошла через девять лет. Ей было, следовательно, восемнадцать. Он увидел ее на одной из флорентийских улиц, одетую в платье сверкающей белизны, между двух пожилых женщин. На ходу «она обратила очи в ту сторону, где я стоял, весьма оробев; и, по неизреченной учтивости своей, которая ныне вознаграждена в вечной жизни, она поклонилась мне столь благостно, что мне показалось тогда, будто вижу я предел блаженства». — «Такая красота изливалась из ее глаз в мое сердце, — говорил он позже в своем знаменитом сонете, — что никто не может этого понять, не испытав». Эта безмолвная встреча, освещенная обменом взглядами и поклонами, произвела на робкого юношу такое пламенное впечатление, что он вернулся в свою комнату, чтобы размышлять о том, что с ним только что произошло.
Во время этого размышления он заснул и у него было видение, еще более потрясающее, чем удивительная встреча с любимой. «Казалось мне, будто вижу я в своей комнате облако огненного цвета, за которым я различил облик некоего мужа, видом своим страшного тому, кто смотрел на него; сам же он словно бы пребывал в таком веселии, что казалось это удивительным; и в речах своих он говорил многое, из чего лишь немногое я понял, а среди прочего понял такие слова: „Ego dominus tuus”[10]. На руках его словно бы спало нагое существо, лишь легко прикрытое, казалось, алой тканью; и, вглядевшись весьма пристально, я узнал Донну поклона, которая за день до того удостоила меня этого приветствия. А в одной из ладоней словно бы держал он некую вещь, которая вся пылала; и мне показалось, будто он сказал следующие слова: „Vide cor tuum”[11]. И после того как он постоял немного, словно бы разбудил он ту, что спала, и проявил такую силу доводов, что понудил ее съесть тот предмет, который пылал в его руке, и она вкушала боязливо. Спустя немного времени веселье его обратилось в горький плач; и, плача так, вновь поднял он Донну на руки и вместе с ней стал словно бы возноситься к небу; я же испытал столь большой страх, что слабый сон мой не мог его выдержать и прервался — и я проснулся».
Габриэль Росетти. Сон Данте. 1871 г.
Попечительский совет Национальных музеев и галерей Мерсисайда (Walker Art Gallery)
Один-единственный человек, возможно, понял трансцендентный характер и поистине божественную красоту этого видения. Это английский художник и поэт Габриэль Росетти. Его знаменитое полотно, изображающее эту сцену, полно восхитительной мягкости, но он вносит туда и сильные эмоции, сторону одновременно трагическую и небесную. Попробуем объяснить словами высший смысл этого видения, который только изображение передает во всей его силе. Внезапная любовь Данте к Беатриче, эта любовь, обретенная в физическом мире, переходит в астральный мир посредством удивительного отражения. Земное предназначение и божественная миссия поэта сочетаются здесь в живом красноречивом зрелище. Это сама Любовь, это Эрос, бог Желания, привел к Данте его возлюбленную. Она спит, пока еще бесчувственная к своей высшей миссии. Гений Любви вынуждает ее принять в себя пылающее сердце этого робкого и страстного влюбленного, который трепещет перед нею. Она погибнет от этой неутолимой страсти, но тем самым обретет силу, чтобы стать искупительницей своего Возлюбленного и привести его на его небо. Высшая сила, правящая этими двумя душами, заключена не в них самих, а в Любви, которая распоряжается их судьбами согласно высшему закону. Однако, заставив умереть вначале Беатриче и подчинив всю жизнь Данте этой смерти, Любовь становится средством их двойного перевоплощения. Она пробуждает самые глубокие силы этих двух душ, она исполняет их самое сокровенное желание, она вручает им божественную свободу избранных.
Продолжение «Новой жизни», где схоластические хитросплетения смешиваются с патетикой и с высшим чувством, доказывает самой своей ребячливостью совершенную внезапность и чистосердечие поэта. Между тем он сосредотачивается, мечтает, размышляет. В серии сонетов, полных музыкальной грации, он возвращается к первой встрече с возлюбленной и к видениям, последовавшим за этой встречей. Образ Беатриче пробудил в нем источник вдохновения, высшего, чем у его учителя Гвидо Кавальканти. Он уже полностью осознал все величие этого события, хотя он еще далек от того, чтобы оценить всю его важность. Но он чувствует, что с него начинается новая эра любви; ибо он объявляет о том, что с ним случилось, «каждому сердцу и каждой душе, обретшим любовь», чтобы передать свою радость братству истинно любящих. Между тем Беатриче вышла замуж за мессера Симоне Барди. По-видимому, Данте был нимало не огорчен этим событием. Его мечта продолжается. Напротив, он безмерно скорбит о смерти Фолько Портинари, отца Беатриче, представляя себе горе его дочери. По этому поводу у него был новый вещий сон. Ему приснилась мертвая Беатриче, лежащая на смертном одре и окруженная своими плачущими родственниками. Беатриче действительно умерла вскоре после этого, в возрасте двадцати четырех лет. Поэт узнал об этом как раз тогда, когда он закончил стихотворение в честь своей возлюбленной. Эта новость сломила его и погрузила в бездну грусти. От слез его глаза покраснели и пересохли.
Эта печаль стала большим шагом в его посвящении. Если «благостный поклон» преславной дамы его грез стал его первым пробуждением, то ее смерть должна была привести его в новый мир. От вспышки радости родился поэт; от вспышки скорби вышел посвященный. Прежде всего это было некое уничтожение, который он выражает словами Иеремии: «Остался названный город словно бы вдовым». Но из отрицания этой временной смерти должно было родиться истинное возрождение. Именно тогда он принял решение посвятить себя теологии и философии и не иметь другой наставницы, чем лучезарная душа Беатриче.
Но неофит не мог избежать фазы испытаний и мучений. Молодой патриций был окружен избранным кругом умных друзей и очаровательных женщин. Его близкие друзья страстно интересовались творениями его Музы, как и малейшими деталями его частной жизни. Среди них находилась дама по имени Джованна. Ее прозвали Primavera («Весна») за ее весеннюю прелесть. Она была необыкновенно красива и — высший соблазн — походила на Беатриче!.. Джованна вызвала столь глубокую страсть в несчастном поэте, что он перестал убаюкивать себя утешительными словами. Он впивал ее чарующие взгляды. Вскоре неугасимое желание смешалось с сонмом вздохов и слез, предназначенных двоим. В то же время скорбящий влюбленный обнаружил, что образ его дамы таял в той мере, в какой прекрасная Джованна воцарялась в его душе. Новая Беатриче во плоти, Беатриче, трепещущая от желания и полная жизни, — заменит ли она божественное и небесное явление его отрочества? «Поднялось во мне однажды, — говорит он, — могущественное видение: мне казалось, будто увидел я преславную Беатриче в тех алых одеждах, в которых впервые явилась она моим глазам; показалась она мне юной, почти того же возраста, в котором впервые я увидел ее. Сердце мое стало горестно раскаиваться. Вследствие этого возобновления вздохов возобновились и утихнувшие слезы». Об этом он написал сонет, начинающийся такими строками:
Oltre la sfera, che piщ larga gira,
Passa il sospiro ch’esce del mio core:
Intelligenza nuova, che l’Amore
Piangendo mette in lui, pur su lo tira…
Над сферою, что шире всех кружится,
Посланник сердца, вздох проходит мой:
То новая Разумность, что с тоской
Дала ему Любовь, в нем ввысь стремится…
«Вскоре после этого сонета было мне дивное видение, в котором лицезрел я вещи, понудившие меня принять решение не говорить о Благословенной до тех пор, пока я не смогу повествовать о ней более достойно. Я надеюсь сказать о ней то, что никогда еще не говорилось ни об одной».
Таково заключение «Новой жизни», которое предвосхищает «Божественную комедию». Последнее видение, о котором здесь говорит поэт, — то, которое он опишет в конце «Чистилища», дополнив его таинственным пейзажем и более глубоким смыслом, когда, препровожденный своим проводником Вергилием к порогу Рая, паломник трех миров наконец обретет Беатриче на ее престоле, окруженную божественной свитой и сияющую столь невыразимой красотой, столь ослепительным светом, что его глаза вначале не могли этого вынести.
Эта психическая квинтэссенция Дантова посвящения показывает здесь исключительную оригинальность, непостижимую глубину и огромную значимость. Здесь пробуждается новый вид любви, который не был известен ранее. Видно, с какой внезапной силой Беатриче стала пробуждением и посвящением души поэта, центром его жизни и ключом к его творению. Это пробуждение начинается во внешнем земном мире, но главное происходит во внутреннем мире и в трансцендентной сфере, которая мало-помалу обнаруживает свои лучи сквозь густую дымку реальности, чтобы наконец раскрыться во всем своем великолепии. Душа здесь — все, тело — лишь принадлежность. Оно служит поочередно и одновременно контрапунктом и призмой, пластической субстанцией и символом, говорящим о духовных истинах. В этом по-детски простом романе нет ни признания, ни клятвы, ни обещания, ни какого бы то ни было физического соприкосновения. Поклон, взгляд — и это все; но затем — глубокое изменение души, стремительный флюид той силы любви, которая не знает ни меры, ни преграды. Данте настолько уверен в высшей связи, соединяющей его с этой девушкой, что не придает никакого значения ее браку с мессером Симоне Барди и даже не упоминает о нем. У врат Рая Беатриче больше не тревожится о женитьбе Данте на Джемме Донато, последовавшей через несколько лет после смерти Беатриче. Но она горько его упрекает в том, что он позволил другим женщинам сразу занять то место, которое принадлежит в сердце посвященного божественной любви. Ибо она знает, что она для него — Альфа и Омега, родник и престол Истины. Чтобы спасти его душу, она перевернула небо и землю, а сам он прошел Ад и Чистилище, дабы соединиться с ней.
Мы видели посвящение поэта великой любовью. Взглянем же на его последующую жизнь перед тем, как проследить его путешествие по преисподней и небесам.
III. Политическая жизнь Данте. Его изгнание и смерть
За божественными грезами юности у Данте последовали ожесточенные битвы, горькие разочарования зрелого возраста. «Новая жизнь» показывает лишь его женственную душу, полную трепетной чувствительности и бесконечной нежности. Его общественная жизнь с двадцати четырех до тридцати пяти лет выявила внезапным порывом его мужскую сущность. Его натура, страстная и неукротимо воинственная, была столь сложна, что объединяла крайности и всегда возвращалась в равновесие посередине самых сильных бурь. Как человек действия и политический теоретик, он разделял противоречия и ограниченность своего времени. Если взять на себя труд прочитать его трактат «О монархии», можно констатировать, что его политический идеал отличался простотой, столь же смелой, сколь и наивной. Папа, наместник Иисуса Христа, правит духовным миром; император, который распоряжается в материальном мире, подчиняется папе; а Рим, столица мира, правит всеми народами. Ратуя за этот социальный механизм, Данте предполагает, что папа — непогрешимый святой, император — справедливый монарх, а Рим — идеальный город, столь же совершенный, сколь Небесный Иерусалим и списанный с него Град Божий Блаженного Августина. Катастрофы политической жизни должны были жестоко развеять его иллюзии, но не заставили отказаться от своих идей, которые связывались с некими духовными истинами, искаженными римским цезаризмом. Так или иначе, этот опыт показал ему пропасть, отделяющую идеал от реальности, и, заставив его познать реальную жизнь, создал солидную основу, необходимую для поэтического творчества.
Борьба гвельфов и гибеллинов свирепствовала тогда во Флоренции, гвельфы опирались на папу, а гибеллины — на императора. Семья Данте, как и он сам, принадлежали к партии гвельфов, которая почти всегда была верхушкой в тосканском городе и энергичнее всех защищала независимость городов. Страсти были тем более ожесточенными, что триумф одного лагеря в народном правительстве Флоренции неумолимо вел за собой изгнание всех семей противоположного лагеря и конфискацию их имущества. Эта борьба двух больших партий, разделявшая тогда всю Италию, еще усложнялась непримиримыми ссорами между некоторыми соперничавшими семьями. Эти внутренние распри, более кровавые и опасные, чем любые другие, эта братоубийственная ненависть часто начинались с кровавых оскорблений. Так началась и борьба «белых» и «черных», которая стала причиной всех несчастий семьи Алигьери. Данте, бывший тогда «приором», то есть членом правительства, был послан к папе Бонифацию VIII, чтобы добиться его вмешательства и примирить ссорящихся. Но вскоре выяснилось, что папа, вместо того чтобы покровительствовать своей собственной партии, «белым» (которые были гвельфами), в своих собственных интересах договорился с Карлом Анжуйским, чтобы тот вошел во Флоренцию со своими войсками, что позволяло «черным» (все они гибеллины) вновь захватить власть и изгнать своих соперников. Данте, ложно обвиненный «черными» победителями в причастности к интриге, которая позволила Карлу Анжуйскому войти в город, разделил судьбу побежденных. Его дом был конфискован и разграблен, а сам он изгнан из города под страхом смерти.
Джотто. Фреска с портретом Данте. Флоренция, Палаццо Веккьо
Рассказывают даже, что первые три песни его «Ада», оставшиеся в доме, были спасены лишь благодаря мужеству его великодушного собрата, поэта Фрескобальди, который отнял рукопись у тех, кто хотел ее сжечь, и послал ее своему блестящему сопернику.
Если после этой катастрофы и после нескольких лет бесплодных усилий вернуть к власти свою партию, изгнанную в Ареццо, Данте стал гибеллином, надо приписывать это превращение не личному интересу (ибо он не извлек из этого никакой выгоды), а его негодованию и отвращению к человеческим делам, которые привели к краху всех его надежд. Выпровоженный папой, проклятый своими врагами, покинутый собственной партией, презираемый императором Генрихом Люксембургским, изгнанный из города Беатриче, потомок Качьягильда был один в мире и лишен всего. У него оставался лишь его гений. Тогда ему показалось, что земля разверзлась у него под ногами. Он смутно угадывал черноту ада, куда ему было предложено спуститься, и круг за кругом его глаз проникал до дна бездны. В начале его долгого мученичества, в свои безнадежные первые годы он источал грусть в письме, полном патетических упреков и адресованном своим согражданам. Это письмо начинается словами: «Мой возлюбленный народ, что сделал я тебе? Popule mee, quid feci tibi?» Но позже, когда флорентийские магистраты, ослепленные его славой и мучимые угрызениями совести, пригласили его вернуться в родной город при условии, что он покается и принесет извинения за свои заблуждения, изгнанник с гневом отвечал: «Не так Данте вернется на родину. Ваше прощение не стоит этого унижения. Мой кров и моя защита — моя честь. Разве я не могу повсюду созерцать небо и звезды?»
Политик умер, но великий поэт осознал свою силу и свою миссию. Он потерял свое земное отечество, но он вступил во владение своей вечной родиной. На горьких путях изгнания, из Ареццо в Пизу, из Пизы в Павию, из Павии в Верону; затем, пересекая каштановые рощи и ельники Апеннин, — до высокого одиночества в монастыре Губбио; и оттуда, наконец, — к своему последнему прибежищу, в суровую Равенну, старый византийский город, возвышающийся между Адриатикой и ее темными соснами, скитающийся поэт, иногда принятый знаменитыми покровителями, но всегда непонятый в своей сути и всегда замкнутый в своих утонченных видениях, одинокий путник, мог измышлять сколько угодно свою сверхчеловеческую поэму. Это путеводитель по небесному отечеству, но благодаря ее четкой структуре и чудесному единству, также и пророчество итальянской родины, которой еще не существовало. Тогда никто не догадался об ее смысле, но ее автор предчувствовал, что она станет для будущего мира тем, чем «Илиада» и «Одиссея» стали для мира античного.
IV. «Божественная комедия» и ее посвящающий смысл
Грандиозный замысел «Божественной комедии» предстает нам одновременно как личное приключение и как представление Космоса. Отправляясь в потустороннее путешествие, паломник пересекает три мира. Но от одного к другому он меняется, перерождается и преображается под воздействием чудесных видений. В «Аду» он еще лишь страдающий и устрашенный созерцатель; в «Чистилище» он становится терпеливым и очищенным мыслителем; в «Раю» он последовательно поднимается до состояния ясновидящего и избранного. Потрясающее крещендо, через которое посвященный понемногу проникает в тайны трех миров. Постепенно он понимает и расшифровывает язык трех сфер, которые соответствуют трем основным частям его внутреннего «я», сфер, все более глубоких, которые окружают его. Лучи его собственной души, которые погружались в них, чтобы их исследовать, возвращались к нему в образах, вначале пугающих, затем привычных и утешительных, наконец светящихся и великолепных. Перечисление этих разных состояний души в форме чистых идей было бы бесплодным и скучным, но здесь все живописно и патетично, поскольку все это живое и животворное. Поэт не рассуждает, он рассказывает свои видения. Позже он сделает из них философию. Бездна его внутренней жизни — это его великая любовь. Вот плодотворный центр его труда, солнце, которым он зажигает светоч своих тайн. Это Беатриче послала ему Вергилия в сумрачный лес, на гибельную дорогу, где он сбился с пути и где рысь, лев и волчица, которые символизируют сладострастие, честолюбие и скупость, преграждают ему дорогу. И вот страшное путешествие начинается с сумрачного входа, над которым написаны ужасные слова: «Оставь надежду всяк, сюда входящий». Зрелищем проклятых, которые за собственные заблуждения утратили свет разума и веру в любовь, начинается посвящение поэта.
Ад, каким его воображает Данте, — это опрокинутый конус. Головокружительная фантазия, но отличающаяся геометрической точностью. По верхнему краю окружность бездны равна расстоянию от Рима до Иерусалима. Острие конуса достигает центра Земли. Громадная пропасть делится на девять кругов, которые идут, сужаясь книзу. Каждый из этих кругов — обширное пространство, в котором есть свои горы, долины и реки. У каждого — своя особая атмосфера, и, когда спускаешься постепенно в это царство теней, мутный свет все темнеет и темнеет. Тут летают в воздухе, кишат в болотах или корчатся под огненным градом страдальцы из потустороннего мира. Здесь каждый наказан тем, чем он согрешил, а природа мучений объясняется их отдаленными последствиями. Строгая психология, беспощадная логика в их иерархии. Стражи этих мест — это боги и чудовища античности вперемешку с библейскими демонами. Исторические личности всех времен смешиваются в толпе теней. Папы-симониты прогуливаются вместе с азиатскими тиранами, Эдзелино[12] общается с Аттилой[13], но все размещены согласно их месту в иерархии преступлений. Чувства паломника соответствуют тем ужасающим вещам, которые он видит. Он близко общается с мертвыми, которых он знал, и разделяет их страдания. Он удручен, он плачет, он лишается чувств. Иногда, охваченный страхом под угрозой демонов или оскорблениями злых, он цепляется за одежду доброго Вергилия, который его поддерживает, ободряет и успокаивает. В начале опасного спуска его глаза широко распахиваются от удивления, но, когда они видят дно бездны, они зажмуриваются от ужаса.
Боттичелли. Иллюстрации к «Божественной комедии».
«Ад», песнь 8-я. 1492–1500 гг.
На печальной реке Ахерон грубый перевозчик Харон[14] созывает души усопших в свою лодку и бьет веслом свое загробное стадо. И уже на другом берегу посетитель впервые ощущает дыхание Ада:
Дохнула ветром глубина земная,
Пустыня скорби вспыхнула кругом,
Багровым блеском чувства ослепляя;
И я упал, как тот, кто схвачен сном.[15]
Это движение, однако, — всего лишь слабое предчувствие мучений, которые вскоре начнут его терзать. После переправы путник пробуждается на другом берегу, в первом кругу Ада, где пребывают души ничтожных, не способных ни к добру, ни к злу, которых равно отвергают и небо, и ад и которые осуждены блуждать бесцельно в пустынных пространствах. Затем на высокой горе поэт видит, как возникает высокий замок с семью оградами. Этот мощный замок дает приют героям, мудрецам и поэтам античности, которые не знали Евангелия и которым средневековая теология отказывала в вечном блаженстве. Данте, который почитает их как учителей, помещает их отдельно от всех других обитателей Ада, в промежуточное пространство, где они продолжают грезить о героизме, мудрости и красоте.
Трехстишие, которое описывает эту царственную группу, предшествуемую великим Гомером, передает эмоции поэта своим музыкальным ритмом:
Genti v’eran con occi tardi e gravi
Di grande autoritа ne’lor sembianti,
Parlavan rado con voci soavi.
Там были люди с важностью чела,
С неторопливым и спокойным взглядом;
Их речь звучна и медленна была.[16]
Лишь созерцая их, «я ликую сердцем». Почетно быть «приобщенному к их собору».
Но внезапно, выйдя из пещеры Миноса, неумолимого судьи мертвых, Данте оказывается повергнутым в круг сладострастников, где свирепствует адская буря, la buffera infernal’ che mai non resta[17], образ и продолжение их бреда. Здесь царство несчастных, которые осуждены безвозвратно за чувственную страсть. Неутихающий ураган правит здесь безраздельно. С выступающего мыса поэт и его провожатый видят бездну. Ничего не видно в ее тьме, и лишь слабые отблески пробегают, словно легкие облака. Свирепый ветер гонит их и крутит. Так их преследуют неутолимые желания. Лучше, чем кто бы то ни было, Данте знает такую страсть, которая двумя своими полюсами равно притягивает ад и небеса. Он знает эту «любовь, любить велящую любимым» («Ад» V.103).
Amor ch’a nullo amato amar perdona.[18]
Эпизод с Франческой и Паоло, самый патетический и самый известный в его поэме, также произошел, чтобы взволновать поэта до глубины души. Появление этой несчастной пары прелюбодеев, «которых и вечность не смогла разлучить», бессмертный рассказ Франчески и слезы Паоло были для поэта таким ударом, что он «упал, как падает мертвец» («Ад» V.142).
Но последуем за путешественником далее по иному миру. Четвертый, пятый, шестой и седьмой круги отведены страстям более бешеным и грозным. Это те, которые затрагивают чувства, являющиеся не только органами и оболочкой души, но ее субстанцией и сутью. Там находятся одновременно расточители и скупцы, гордецы и гневные, содомиты и самоубийцы. Там протекает Стикс, черная река Смерти, где ничто живое не может существовать, ибо все, что туда попадает, немедленно разрушается. Там царят Плутос и адский огонь. Но этот огонь проявляется в самых разных видах, ибо он повсюду, видимый или скрытый. Он бьет из земли, он кипит в кровавых озерах, где дерутся гневные, он сочится из воздуха в огненном граде. Удивителен город Дит. Стикс огибает его. Над ним возвышаются пламенеющие башни с красными бойницами. Вокруг этих башен летают демоны, которые зажигают огни по числу новоприбывших душ — нечто вроде беспроволочного телеграфа в Дантовом аду. Внутри этой крепости появляется странное кладбище. Вдоль огромных стен без окон простираются ряды гробниц, из которых исходят тревожные блики света. Это раскаленные могилы гордецов. Один из камней поднимается, и из могилы наполовину высовывается величественная фигура неукротимого Фаринаты, который, «казалось, Ад с презреньем озирал» («Ад» Х.36). Данте поместил его туда не только из-за его гордыни, но также и потому, что он был еретиком и упорно отрицал Бога и бессмертие души. Но он не может не отдать ему должное, и благородно он обессмертил Фаринату, поскольку этот гибеллин спас Флоренцию от разрушения вопреки воле своей партии, когда гвельфы пришли к власти. Наперекор Аду, который визжит вокруг них, вопреки потоку страстей, которые их разделяют, смелость и достоинство этих двух персонажей создают между ними мимолетную симпатию. Но как обрисовано состояние души гордеца в огненной гробнице Фаринаты! В одном этом образе заключена вся психология гордыни. Он стоит ста трактатов о морали и драмы Шекспира!
В седьмом круге, круге насильников, демоны и грешники так озлобляются на живого пришельца, который не боится их, что Вергилий поднимается со своим товарищем на круп кентавра Несса, чтобы их миновать. Там кентавры ударами стрел пронзают злобных, которые дерутся в кровавой реке, вскипающей от их безумного гнева. Ужас поэта растет при виде самоубийц, превращенных в деревья; они издают крики, когда гарпии пожирают их листву.
Но все же мы еще не на дне бездны. Последняя и самая страшная форма дьявольской злобы — та, что поражает не только чувства и душу, но искажает способность мыслить и тем самым разрушает божественный корень человеческой сущности. Но именно туда надо спуститься, чтобы познать последнюю тайну Зла.
Внезапно путники останавливаются перед бездной, которая разверзлась у их ног. Отвесные края скалы теряются во тьме колодца. Нет ни лестницы, ни склона, чтобы туда спуститься. Но на краю пропасти уцепилось странное чудовище — одно из самых потрясающих существ, придуманных поэтом. Это Герион, гений Обмана. Эта невиданная ящерица имеет человеческую голову с благородным лицом, тело змеи и огромный скорпионий хвост. Длинные крылья дракона дают ему возможность летать. Своим привлекательным лицом и ласковыми глазами он обольщает и соблазняет своих жертв. А ядовитым жалом на хвосте, который вертится во все стороны, он убивает тех, кого удалось обмануть. Говорящий образ коварной Лжи, матери величайших преступлений. Волшебник Вергилий знает Гериона. Одним мановением руки он укрощает зверя, затем садится на две его чешуйки, а Данте хватается за своего учителя. Чудище расправляет крылья. И так, медленно и в молчании, путники спускаются в плавном полете большими кругами в глубь бездны.
Аньоло Бронзино. Аллегорический портрет Данте. 1530-е гг. Вашингтон, Национальная художественная галерея
Так путешественники достигают ужасного места Злые Щели, где лжецы, сводники, обольстители женщин и льстецы погружены в грязь, где лжесвидетели помещены в кипящую смолу, под стражей жестоких и смешных демонов, где ходят лицемеры под свинцовыми мантиями, где воры и поддельщики всех мастей корчатся, обвитые змеями, которые их кусают. Дно бездны, место для предателей, — это уже не огненный ад, а ледяной. Архангел божественного света, ставший князем тьмы, Люцифер, которого Данте, как и все Средневековье, путает с Сатаной, находит там пристанище, погруженный до плеч в ледяное озеро. Поэт хочет нам показать здесь, что последняя степень Зла — это смерть души из-за избытка гордыни, пленение и оцепенение духа во льду эгоизма, откуда проистекает всеобщая анархия из-за разделения сил и разрушения ненавистью.
Чистилище. В мыслях поэта, который ищет символы и геометрические измерения духовных трансцендентных истин, центр Земли — это центр Зла и черной магии. Посвященный, который должен знать все, чтобы стать господином самому себе и вещам, должен был туда проникнуть. Однажды униженное и разоблаченное в своей тайне, Зло побеждено. Из глубины Ада посвященный поднимается на покорение Неба.
Смелая и единственная в своем роде фантазия поэта изображает Чистилище как остроконечную гору, вздымающуюся из глуби морей в астральную полусферу. Данте и Вергилий через узкую трещину, проходящую от центра Земли к ее поверхности, достигают островка, откуда можно обозревать величественный выступающий конус Океана. Туда их препровождает лодка, управляемая ангелом. С каким облегчением неофит, омытый огненными парами ада и увенчанный его господином венцом из тростника, приветствует сапфировые оттенки астрального неба!
Dolce color d’oriental zaffiro.
Отрадный цвет восточного сапфира
У ворот первого круга, где три ступени ведут в Чистилище, Ангел раскаяния семь раз пишет букву «Р» на челе Данте. Это обозначение семи смертных грехов. В каждом круге одна из букв исчезает со лба кающегося. Ангел говорит путникам:
Войдите, но запомните сначала,
Что изгнан тот, кто обращает взгляд.
Столь велик соблазн греха, который может вернуть путника к его прошлым ошибкам, столь велика энергия, которой требует тяжелое восхождение. В узком поднимающемся коридоре, по которому двигается путник, он видит прежде всего удивительные статуи, в виде барельефов, вырубленных в скале. Они покрывают обе стены и даже землю, по которой он ступает. На одной стороне изображена история восстания титанов и их битвы с богами; на другой — падение Люцифера и его ангелов. Легенды идентичного смысла, параллельные символы одной и той же идеи и одного и того же космического события.
Я видел — тот, кто создан благородней,
Чем все творенья, молнии быстрей
Свергался с неба в бездны преисподней.
Я видел, как Перуном Бриарей
Пронзен с небес, и хладная громада
Прижала землю тяжестью своей.
Он видит разбросанные части тел гигантов. Он видит всех гордецов: Саула, убившего себя собственным мечом, Ровоама, влекомого своей устрашающей колесницей, и Ниобею, окруженную семью трупами своих детей. Он видит Тамирису, бросающую голову Кира в мех, наполненный кровью, и кричащую ему:
Ты жаждал крови, пей ненасытимо!
Он видит бегство ассирийцев после гибели Олоферна; он видит пожар Трои и ее развалины. И словно пророчество о Микеланджело заключено в следующих стихах:
Чья кисть повторит или чей свинец,
Чаруя разум самый прихотливый,
Тех черт и теней дивный образец?
Казался мертвый мертв, живые живы;
Увидеть явь отчетливей нельзя,
Чем то, что попирал я, молчаливый.
Таков урок, данный Посвященным своему ученику. В Чистилище он должен попрать ногами безумные соблазны, гордыню и бунт, чьи страшные пытки он видел в Аду. Теперь он должен победить их в своем сознании, чтобы подняться в безмятежность Духа, в сияние божественной Любви. И примечательно, что Данте добавляет:
Кичись же, шествуй, веждами грозя,
Потомство Евы, не давая взору,
Склонясь, увидеть, как дурна стезя!
Победив грех гордыни, Данте заключает не словом смирения, не коленопреклоненной молитвой, как во многих других местах, а словом гордости. Возрожденное «я» уже уверено в завоевании Божественного путем победы над собой. И Вергилий говорит ему:
Вскинь голову, — ко мне взывая,
Так отрешась, уже нельзя идти.
Взгляни: подходит ангел, нас встречая,
Укрась почтеньем действия и взгляд,
Чтоб с нами речь была ему приятна.
Такого дня тебе не возвратят.
Прекрасный дух, представший нам тогда,
Шел в белых ризах, и глаза светили,
Как трепетная на заре звезда.
С широким взмахом рук и взмахом крылий
«Идите, — он сказал, — ступени тут,
И вы теперь взойдете без усилий».
И поэт отвечает:
На этот зов немногие идут:
О род людской, чтобы взлетать рожденный,
Тебя к земле и ветерки гнетут!
Он обмахнул у кручи иссеченной
Мое чело тем и другим крылом
И обещал мне путь незатрудненный.
И, достигнув этого края, куда поднимаются по ступеням меж двух стен, Данте восклицает:
О, как несходен доступ в новый круг
Здесь и в Аду! Под звуки песнопений
Вступают тут, а там — под вопли мук!
Он чувствует себя легче и говорит Вергилию:
Скажи, учитель, что за гнет
С меня ниспал? И силы вновь берутся,
И тело от ходьбы не устает.
И тот:
Когда все Р, что остаются
На лбу твоем, хотя тусклей и те,
Совсем, как это первое, сотрутся,
Твои стопы, в стремленье к высоте
Не только поспешат неутомимо,
Но будут радоваться быстроте.
Тогда Данте подносит руку ко лбу и находит рубцы только от шести «Р», которые ключарь вырезал там. Грехи, искупаемые в Чистилище, — это те же, которые караются в Аду вечными муками (гнев, скупость, чревоугодие, пьянство и гордыня), но они не доведены до последней крайности. Они были совершены по неразумию или по ошибке, а не умышленно или по злобе. Поэт встречает там старых знакомых, трубадуров, музыкантов, подеста и пап. Они наказаны танталовыми муками, сжигаемые или замороженные прежними желаниями, неспособные их удовлетворить. Так они каются и очищаются. По мере того как поднимаются поэт и его проводник, «божественные птицы», ангелы, появляются все чаще, и процессия душ, которые поднимаются к ним, запевают более мелодичные песнопения.
И вот они поднялись на вершину крутой конусовидной горы. Паломники оказываются в большом тенистом саду; это земной рай. На цветущем лугу удивительные женщины, Лия и Рахиль, собирают фиалки и розы и плетут из них венки. Вергилий говорит своему ученику:
И временный огонь, и вечный
Ты видел, сын, и ты достиг земли,
Где смутен взгляд мой, прежде безупречный.
Тебя мой ум и знания вели;
Теперь своим руководись советом;
Все кручи, все теснины мы прошли.
Вот солнце лоб твой озаряет светом;
Вот лес, цветы и травяной ковер,
Самовозросшие в пространстве этом.
Пока не снизошел счастливый взор
Той, что в слезах тогда пришла за мною,
Сиди, броди — тебе во всем простор.
Отныне уст я больше не открою;
Свободен, прям и здрав твой дух; во всем
Судья ты сам; я над самим собою
Тебя венчаю митрой и венцом.
Внезапно лес освещается. В тени земного рая, где легкий ветерок колышет листочки и скользит, словно небесная мелодия, предстает чудесная процессия вокруг еще более чудесной колесницы. Она запряжена грифоном, апокалиптическим зверем, который здесь символизирует Христа, его одновременно божественную и человеческую природу. Старцы и женщины, которые ее окружают и несут светильники, представляют святых и небесное воинство торжествующей церкви. В самой колеснице наконец является Беатриче, земная непорочная любовница, преображенная в небесную Невесту. Сначала он видит ее сквозь покрывало из цветов, которые накинули на нее ангелы. Как и в первую встречу с поэтом, она одета в алое платье, color di fiamma viva, под зеленым плащом с белым покрывалом. Покрывало, которое приглушает ее сияние, позволяет ее другу задержать на ней взгляд. Внутренним движением он
…пред тайной силой, шедшей от нее
Былой любви изведал обаянье.
Но вскоре его радость сменяется глубоким смущением и сильной грустью, когда она резко упрекает его в неверности. Только переправившись через реку, отделявшую его от этого божественного создания, и испив из волны Леты, которая стирает память о его ошибках, он обретает силу взглянуть на нее без покрывала и выдержать сияние ее новой красоты. Тогда он обнаруживает, что в сияющих глазах его возлюбленной отражается образ грифона (символ Христа), а в ее широких зрачках видна по очереди то ее человеческая, то божественная природа. Совершенное слияние божественного и человеческого, тайна и цель творения и эволюции являются, таким образом, посвященному в глазах Женщины, сквозь призму Любви. Это зрелище отпечатывается в душе созерцающего, «как печать на мягком воске» и завершают его посвящение[19].
Боттичелли. Иллюстрации к «Божественной комедии».
«Чистилище», песнь 31-я. 1492–1500 гг.
Эта градация идей и образов, сплавленная на огне сильных чувств, показывает трансцендентную силу эзотерической мысли поэта.
Поскольку нигде, даже в земном раю, не бывает неомраченной радости, Вергилий исчез, пока радовался Данте. С огорченным сердцем ученик оплакивает потерю учителя, любимого и верного, который не может больше его сопровождать. Они останутся едины духом на расстоянии, но больше не увидятся. Ибо непреодолимая преграда вырастает между двумя мирами, которые они населяют. Разлука, печальнейшая из всех, для нежного и страстного ученика. Но это последние слезы, ибо славная Беатриче отныне будет его проводником по небесным сферам.
Рай. Встреча с Беатриче, преображенной в ее божественной сущности, была для поэта наградой в его долгом и тяжелом испытании. Достигнув порога неба, чьи первые лучи касаются его лица, путник оборачивается на мгновение и бросает взгляд назад, в глубокую бездну, из которой он вышел, а другой взгляд — вперед, в небесные сферы, в которые он входит. Избавленный от земного груза, обретя новый взгляд, он только теперь понимает смысл и значение трех миров, которые он проходит. Они раскрывают ему тайное строение, суть Вселенной, но они также раскрывают и сущность его собственного бытия, которое воспроизводит и отражает эти три мира, словно в чистом хрустале, — Ад, с его потемками, битвами и ужасами, соответствует миру материи. Чистилище, с его мягким светом дня, покаяниями и ошибками, отвечает астральному миру души, уже избавленной от цепей материального. Рай, с его блеском, радостями и экстазом, отвечает божественному миру чистого Духа. Это царство несотворенного Света и царящей Любви. Ибо здесь Любовь освещается Светом, а Свет наполнен Любовью. Слитые воедино, эти две важнейшие силы проявляются как сама Истина и как творящее Слово, «Слово, которое, по первому стиху Евангелия от Иоанна, было вначале, было у Бога и было Бог», Слово, которое было Звуком, прежде чем стать Светом.
Luce intelletual piena d’amore,
Amor di vero ben pieno di letizia,
Letizia che trascende ogni dolzore.
Умопостижный свет, где все — любовь,
Любовь к добру, дарящая отраду,
Отраду слаще всех, пьянящих кровь.
Поскольку Небо и Бог, который его наполняет и одушевляет, — это источник и начало трех миров, посредством эманации, творения и инволюции, то человеческая душа, спустившаяся в материальный мир, должна вновь подняться по всем ступеням, чтобы освободиться и познать себя в первоначальном огне.
Кроме того, в этих трех мирах все различно: элементы, субстанция и сущность вещей. Все изменяется: Природа, душа и Бог. Отсюда иная символика, иная психология, иной метод познания.
В непроницаемом мире Ада, который еще большей частью — ад на земле, человек познает вещи только через их вражду, схватки и битвы. В мутных пределах астрального мира и Чистилища он предчувствует божественное сквозь изменяющиеся формы существ и их фантомные проявления. Напротив, в Небе, в мире чистого Духа, существует непосредственное и совершенное согласие между душой и ее окружением. Это место гармонии, взаимопроникновения и слияния душ. Святые зрят Бога и Истину непосредственно в духовном Свете. Любовь, красота, созерцание принимают формы света. Духи согреваются в лучах любви. Красота и радость светятся в их глазах, скользят в их улыбке. Истина отражается, словно в зеркале, в их вечном образе[20].
Три мира образуют полное и нераздельное единство. Они удерживают друг друга в совершенном равновесии. Ибо в Раю, как и в других мирах, тот, кто их пересекает, замечает важную градацию. Души и формы одухотворяются в соответствии с порядком духов и степенями добродетелей. Как и они, эфир становится все более и более прозрачным, а свет — все более ярким. Блеск и мощь возрастают в улыбке Беатриче, как и в сиянии небесных фаланг и во все более громких и нежных мелодиях, которые охватывают и поддерживают двух любящих. Души великих святых проявляются уже не в человеческой форме, а скрываются в огне и свете. Иногда они объединяются тысячами в грандиозные сообщества, чей знак выражает их общее чувство. Перед удивленным наблюдателем их объединенная масса предстает то в форме орла, то льва, то круга или созвездия. Тогда энтузиазм, горящий во всех и в каждом, удовлетворяется и успокаивается в сообществе душ. И кантики заполняют пространства. Бог и его Слово, Христос, скрытые во всем, невидимы и говорят лишь голосами отдаленных хоров. Когда поэт слышит «Глорию», которую поют души Отцу, Сыну и Святому Духу, ему кажется, что он слышит «смех вселенной». Тогда он последний раз оборачивается к бездне и видит Землю издалека. Он видит ее целиком «столь жалкой, что не мог не усмехнуться» («Рай» XXII.133). О, какой она кажется маленькой и черной! Он называет ее: «Клочок, родящий в нас такой раздор» («Рай» XXII.152) и быстро обращается к прекрасным глазам Беатриче, которая глядит выше, все выше.
Отметим здесь, что если Рай Данте соответствует строжайшей ортодоксальной католической доктрине, в частности учению Фомы Аквинского, то он ее оживляет и расширяет, вводя в нее главные идеи Гермеса Трисмегиста, орфиков и Пифагора, которые идентифицируют космические силы со сферами семи планет. На Меркурии, Венере, Солнце, Марсе и Юпитере расположены активные добродетели. Созерцающие получают награду совершенства на Сатурне. На Меркурии, планете, ближайшей к Солнцу, улыбка Беатриче освещает всю планету, и Данте видит, как к ней идет множество душ, «словно стая мчащихся огней» («Рай» VII.8). И тогда он обращает к своей ангельской возлюбленной такую молитву:
«О госпожа, надежд моих ограда,
Ты, чтобы помощь свыше мне подать,
Оставившая след свой в глубях Ада,
Во всем, что я был призван созерцать,
Твоих щедрот и воли благородной
Я признаю и мощь и благодать.
Меня из рабства на простор свободный
Они по всем дорогам провели,
Где власть твоя могла быть путеводной.
Хранить меня и впредь благоволи,
Дабы мой дух, отныне без порока,
Тебе угодным сбросил тлен земли!»
Так я воззвал; с улыбкой, издалека,
Она ко мне свой обратила взгляд;
И вновь — к сиянью Вечного Истока.
В эту минуту Данте видит райскую розу, состоящую из душ избранных, розу, расцветшую из раскаленного блеска, окруженную, словно пчелиным роем, ангелами, которые беспрестанно погружаются в ее золотую сердцевину и вылетают оттуда, чтобы снова вернуться. Благодаря заступничеству Беатриче и молитве святого Бернара поэту разрешено бросить взгляд на тайну Троицы, и она предстает перед ним в форме трех концентрических окружностей, в центре которых он различает человеческий образ.
Здесь изнемог высокий духа взлет;
Но страсть и волю мне уже стремила,
Как если колесу дан ровный ход,
Любовь, что движет солнце и светила.
Так посвящение паломника в трех мирах завершается сознательным и волевым слиянием его души с божественной мыслью и волей.
V. Общее содержание «Божественной комедии». Генеалогия Вечно-женственного
Этот беглый взгляд на космическое путешествие Данте требует исторического заключения.
Боттичелли. Иллюстрации к «Божественной комедии».
«Рай», песнь 23-я. 1492–1500 гг.
«Божественная комедия» не только занимает центральное место в развитии итальянской души, она также играет важнейшую роль в истории человеческого духа. Вспышка в ночи Средневековья, эта фара бросает свет во всех направлениях. Чтобы осознать значение ее лучей, надо прежде всего сравнить христианскую концепцию Космоса Данте с языческой концепцией, выработанной греческой и римской античностью. Здесь нет, как это предполагает одна из школ, легковесных заключений и простых теоретических фантазий. Ибо если идеи, которые человеческое воображение создает об ином мире, имеют лишь относительную ценность, то с объективной и строго научной точки зрения они оказывают господствующее влияние на развитие людей и народов. Они создают высшие формы мысли и первоочередные факторы образования.
Античность также создала свою картину трех миров, но эта картина была более ограниченной. Весь интерес, все внимание греко-латинской цивилизации были направлены на землю. Если взгляд иерофантов и мудрецов поднимался ввысь, он вскоре возвращался к общине и привычным горизонтам. Языческие боги также представляли и космические силы различных рангов. Но они были объединены и ограничены человечеством и как бы склонены над ним. Захваченные в своем движении, они были окрашены своими страстями. А тайна космической Троицы, хорошо известная религиям и философским учениям Азии, предчувствуемая Пифагором и Платоном, оставалась скрытой в глубинах небес и пряталась под сложной символикой тайн. Благодаря откровению Христа и трудам его последователей, иной мир неизмеримо вырос и занял первое место в человеческом воображении. Это новое представление о загробной жизни и невидимом мире должно было включать, по крайней мере так же, как и христианская мораль, изменение человеческой жизни и лица реального мира. Над землей и ее адом выросла пирамида святых и расширились до бесконечности круги духовного мира. Чтобы постичь их, человеческая душа старается в течение более чем тысячи лет открывать свои собственные тайны. Она возвышается и очищается, одухотворяясь. Необычайная метаморфоза и удивительное вознесение. Но тем самым увеличивается и расширяется пропасть между землей и небом.
Как Блаженный Августин, величайший основатель и истинный организатор церкви, сумел преодолеть эту пропасть? Он говорит нам об этом в «Исповеди» и «Граде Божьем». Это произошло в результате презрения к земной жизни и жертвования ее красотой. Чтобы стать христианином, ему пришлось покинуть свою жену и ребенка. Чтобы укрепиться в своей вере, он жертвует разумом и довольствуется чувством. Credo quia absurdum[21]. Его вера горяча, но печальна и слепа. Красноречие, поэзия, философия, величие искусства в его глазах — не что иное, как разочаровывающие обманы, мучительные миражи и тлетворные соблазны Сатаны. Лишь милость Божья может спасти человека. Достижения античности отвергаются как опасные. Невозможно перемирие между «Градом Божьим» и «Градом Маммоны». Этот последний обречен на гибель. Правда, человек призван подняться на небеса, но калеча свой разум и будучи вынужденным жить, склоняясь перед законом предопределения и перед угрозой божественного проклятия.
Совершенно иной подъем у Данте. Если цель его та же, то средства совсем иные. Точка отсчета, трамплин к большому вознесению — желание поэта, его способность к усилию, его крылья веры с отвагой. Какая жажда все знать, все видеть, на все осмелиться, побудить самого себя, следуя божественной мысли! Со всей полнотой своего существа и своего разума он предпринимает свое опасное путешествие и доводит его до конца. Оно нужно ему, чтобы объяснить свою веру. А эта вера, не менее пламенная, чем у епископа Гиппонского, но более свободная и сияющая, освещает его разум. Блаженный Августин преодолевает пропасть между землей и небом путем подавления одной из своих основных способностей; Данте достигает этого путем расширения своего внутреннего «я». Для него рай, конечно, — милость Божья, но также и последовательное посвящение его души, достижение его ума и воли.
Но что за сила дает ему первый толчок, его поддерживает во время этого чудесного восхождения и возносит его в эмпиреи? Любовь! Его любовь к Беатриче и любовь Беатриче к нему, возвращающаяся к нему, словно волна океана при отливе. Любовь чистая, это правда, любовь идеальная, но более страстная, более абсолютная и в особенности более творящая, чем простая чувственная любовь. Новое понимание Любви, как и новое понимание Женщины. Понимание, неизвестное в античности, только предчувствуемое божественным Платоном и уже прославленное в рыцарских романах. Женщина, обладающая трансцендентными способностями, Женщина, пробуждающая божественную любовь, — вот великое открытие Данте, сверкающий факел его труда, самая суть его гения, давшего ему возможность превзойти свое время, предвосхитить будущее и осветить грядущие века.
Можно было бы написать главу, да что я говорю? — книгу, и какую книгу! — о Генеалогии Вечно-женственного. Эта тайна своей сущностью вновь обращает нас в самое сердце Божественного. Спускаясь от сферы к сфере, она затемняется, чтобы понемногу воссиять вновь в человеческой душе и засверкать в ней новой красотой. Индия, Египет, Греция грезили об этой силе из сил, об этом несотворенном свете, эманации и зерцале самого Бога для создания миров, форме и субстанции прототипов для всех существ. Она называлась Майя у индусов, Исида у египтян, Деметра у греков. Мудрецы всех времен понимали Вечно-женственное только как космическую силу, неприкосновенную и непознаваемую. Христианство воплотило Вечно-женственное в Мадонне, земной матери божественного Слова, проявившегося в своей человеческой форме. В Богоматери Средневековье поклоняется божественной Любви, представленной в Женщине. Ибо со смирением и бесконечной нежностью Мария, мать Иисуса, созерцает в своем ребенке во плоти Сына Божьего, чудо Жизни. Здесь Вечно-женственное становится познанным в Женщине, но оно остается чисто пассивным.
В век крестовых походов трубадуры и труверы обнаружили отблеск Мадонны в отдельной даме. Они начинают любить ее и воспевать несчастную любовь, желание, смешанное с неопределенным восхищением красотой и высшим и недостижимым совершенством. Идол рыцарской поэзии, дама, владеющая мыслями, — предчувствие женского идеала и его божественной сущности, но пока это всего лишь зародыш, игра духа и чувства. Для Данте эта мечта становится трагической и высшей реальностью. Он ею живет, он страдает, он ее воплощает через Беатриче и с ее помощью. Вначале его душа полностью отождествляется с Возлюбленной через симпатию. Когда Беатриче умирает, он едва не умирает вместе с ней. Но в ином мире она возвращает ему сторицей то, чего не могла дать ему в жизни как женщина. Преображенная своим поэтом, она, в свою очередь, преображает его. Она спасает его, заставив его пересечь Ад, Чистилище и Рай. Пассивная возлюбленная трубадуров становится активной Возлюбленной, пробуждающей божественный мир, искупительницей для Возлюбленного. Здесь Вечно-женственное дополняется в духовном плане взаимной и плодотворной любовью Мужчины и Женщины.
Нужно было проследить Вечно-женственное в этих трех фазах могущества божественного, могущества космического и могущества физического, или человеческого, чтобы измерить всю высоту и глубину этой тайны. Эти три фазы являются нам, как бы последовательно концентрируясь. В последней, представленной историей Данте и Беатриче, генезисе «Божественной комедии», кажется, что Мужчина, после долгого спуска в глубину и в сумерки материи, обретает свой потерянный рай в сердце Женщины, которая расцветает перед ним, словно чудесный райский цветок, словно белая роза с тысячью лепестков, из которых исходят волны благоухания и полеты ангелов, подобных рою пчел. Нужно ли добавлять, что существенная часть поэзии XIX века и даже современной поэзии проистекает из этого чувства и этой новой силы, приведенной в движение Данте? Солнечные лучи могут преломляться в бесчисленных оттенках, от темно-коричневого и ярко-оранжевого до лилового и цвета морской волны; но в призме атмосферы, в этом вечно меняющемся калейдоскопе, где они играют, всегда можно узнать душу многоцветия — Свет!
VI. Национальное значение «Божественной комедии». Родина итальянцев
Затронув эту тайну, мы отметили высочайшее универсальное и метафизическое значение творения Данте. Нам остается сказать слово о его значении для Италии.
Данте разделяет с большинством великих наставников человечества трагическую судьбу: его плодотворное влияние осуществилось лишь после его смерти. Знаменитый в свое время, но полностью не понятый в своих основных идеях, как и в своей глубинной сути, он должен был получить после смерти последовательно признание всех частей его труда. Каждый из последующих веков находил в нем все новую красоту, раскрывая все новые стороны, где он мог отразиться сам. В XIV и XV веках церковь одобрила и освятила «Божественную комедию» как апофеоз католицизма, невзирая на ее отдельные смелые идеи и общеизвестные ереси. В XVI веке он стал одним из вдохновителей Возрождения. Ибо его корифеи, такие как Рафаэль и Микеланджело, преданные читатели чудесной поэмы, нашли в ней то, что они сами искали столь настойчиво: первый синтез греко-латинской античности и христианства. Италия XVII века, попавшая под иго Германской империи, эта Италия, раздробленная как никогда, чье национальное чувство почти угасло, была на пути к тому, чтобы забыть своего великого поэта в своем летаргическом сне. XVIII век, антимистический, либеральный и вольномыслящий, неспособный понять «Чистилище» и «Рай», не мог, однако, удержаться от восхищения картинами «Ада», исполненными столь мощного реализма. Что же до синтетических и трансцендентных идей любви к Беатриче и обретении нового неба, они казались навсегда похороненными в могиле итальянской души, подобно останкам несчастного изгнанника в равеннской могиле. Лишь на заре XIX века национальная душа пробудилась в движении Рисорджименто, фигура Данте, восстав из могилы, проявилась во всем своем величии и свете, освещая прошлое, как и будущее, и указывая перстом Италии ее цель, создание новой родины для воскрешения душ и воль. Тогда книга этого великого мистика стала светским апокалипсисом, бревиарием высланных, которые, будучи вынужденными покинуть родину, оказались на дорогах изгнания и за тюремными решетками. Все они взяли за образец эту неуязвимую душу, защищенную своим сознанием, словно непробиваемой кольчугой, и «подобную, как говорит Маццини, алмазу, который можно разрезать только его собственной пылью».
Вот почему Данте можно расценивать как центр, стержень и синтез итальянской души. Ибо он привил ей под печатью универсализма чувство родины идеальной и родины земной.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Пророки Возрождения предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
5
О благородный разум, гений свой
Запечатлей моим повествованьем!
Данте «Божественная комедия», «Ад» II.7
13
Аттила — предводитель гуннов с 433 по 453 г., совершавший опустошительные набеги на Европу и прозванный «бичом Божьим». — Прим. пер.
14
Недвижен стал шерстистый лик ужасный
У лодочника сумрачной реки,
Но вкруг очей струился пламень красный.
(«Ад» III.97; здесь и далее
пер. М. Лозинского)
17
То адский ветер, отдыха не зная,
Мчит сонмы душ среди окрестной мглы
И мучит их, крутя и истязая.
(«Ад» V.31)
18
Любовь, любить велящая любимым,
Меня к нему так властно привлекла,
Что этот плен ты видишь нерушимым.
(«Ад» V.103)
19
Это видение Беатриче в триумфальной колеснице, окруженной воинством торжествующей церкви, описывает последнее видение любовной жизни Данте, видение, которое поэт подростком не осмелился описать в «Новой жизни», чувствуя себя еще недостойным.
