Неточные совпадения
Непосредственно вслед за жабами, опустошившими тот первый отряд голых гадов, который по справедливости назван классом гадов бесхвостых, переселился в лучший мир бессменный сторож института старик Влас, не входящий в класс голых гадов. Причина смерти его, впрочем,
была та же, что и у бедных гадов, и ее
Персиков определил сразу...
Ученый
был совершенно прав: Власа нужно
было кормить мукой, а жаб мучными червями, но поскольку пропала первая, постольку исчезли и вторые.
Персиков оставшиеся двадцать экземпляров квакш попробовал перевести на питание тараканами, но и тараканы куда-то провалились, показав свое злостное отношение к военному коммунизму. Таким образом, и последние экземпляры пришлось выкинуть в выгребные ямы на дворе института.
Но ни он, ни гул весенней Москвы нисколько не занимали профессора Персикова. Он сидел на винтящемся трехногом табурете и побуревшими от табаку пальцами вертел кремальеру великолепного цейсовского микроскопа, в который
был заложен обыкновенный неокрашенный препарат свежих амеб. В тот момент, когда
Персиков менял увеличение с пяти на десять тысяч, дверь приоткрылась, показалась остренькая бородка, кожаный нагрудник, и ассистент позвал...
Персиков живо сполз с табурета, бросив кремальеру на полдороге, и, медленно вертя в руках папиросу, прошел в кабинет ассистента. Там, на стеклянном столе, полузадушенная и обмершая от страха и боли лягушка
была распята на пробковом штативе, а ее прозрачные слюдяные внутренности вытянуты из окровавленного живота в микроскоп.
Очевидно, что-то очень интересное можно
было рассмотреть в брыжейке лягушки, где, как на ладони видные, по рекам сосудов бойко бежали живые кровяные шарики.
Персиков забыл о своих амебах и в течение полутора часов по очереди с Ивановым припадал к стеклу микроскопа. При этом оба ученые перебрасывались оживленными, но непонятными простым смертным словами.
Этот завиток и сам
Персиков, и сотни его учеников видели очень много раз, и никто не интересовался им, да и незачем
было.
Запоздалый грузовик прошел по улице Герцена, колыхнув старые стены института. Плоская стеклянная чашечка с пинцетами звякнула на столе. Профессор побледнел и занес руки над микроскопом так, словно мать над дитятей, которому угрожает опасность. Теперь не могло
быть и речи о том, чтобы
Персиков двинул винт, о нет, он боялся уже, чтобы какая-нибудь посторонняя сила не вытолкнула из поля зрения того, что он увидал.
Было полное белое утро с золотой полосой, перерезавшей кремовое крыльцо института, когда профессор покинул микроскоп и подошел на онемевших ногах к окну. Он дрожащими пальцами нажал кнопку, и черные глухие шторы закрыли утро, и в кабинете ожила мудрая ученая ночь. Желтый и вдохновенный
Персиков растопырил ноги и заговорил, уставившись в паркет слезящимися глазами...
— Владимир Ипатьич, что же вы толкуете о мелких деталях, о дейтероплазме.
Будем говорить прямо: вы открыли что-то неслыханное, — видимо, с большой потугой, но все же Иванов выдавил из себя слова: — профессор
Персиков, вы открыли луч жизни!
Персиков ухватился одной рукой за карточку, чуть не перервал ее пополам, а другой швырнул пинцет на стол. На карточке
было приписано кудрявым почерком: «Очень прошу и извиняюсь, принять меня, многоуважаемый профессор на три минуты по общественному делу печати и сотрудник сатирического журнала «Красный ворон», издания ГПУ».
— Каков мерзавец? А? — дрожа от негодования, зашипел
Персиков механическому человеку. — Как вам это нравится? Да я жаловаться на него
буду!
Гость исчез так, что дрожащий от ярости
Персиков через минуту и сам уже сомневался,
был ли он, или это галлюцинация.
Персиков жетон истоптал ногами, а расписку спрятал под пресс. Затем какая-то мысль омрачила его крутой лоб. Он бросился к телефону, вытрезвонил Панкрата в институте и спросил у него: «Все ли благополучно?» Панкрат нарычал что-то такое в трубку, из чего можно
было понять, что, по его мнению, все благополучно. Но
Персиков успокоился только на одну минуту. Хмурясь, он уцепился за телефон и наговорил в трубку такое...
Персиков под вой и грохот, сыплющийся с потолка, заявил Марье Степановне, что он
будет судиться с директором, что он сломает ему этот приемник, что он уедет из Москвы к чертовой матери, потому что, очевидно, задались целью его выжить вон.
— Что вам надо? — страшно спросил
Персиков, сдирая при помощи Панкрата с себя пальто. Но котелок быстро утихомирил Персикова, нежнейшим голосом нашептав, что профессор напрасно беспокоится. Он, котелок, именно затем здесь и находится, чтобы избавить профессора от всяких назойливых посетителей… что профессор может
быть спокоен не только за двери кабинета, но даже и за окна. Засим неизвестный отвернул на мгновение борт пиджака и показал профессору какой-то значок.
— Гм… однако у вас здорово поставлено дело, — промычал
Персиков и прибавил наивно: — А что вы здесь
будете есть?
Три дня после этого прошли великолепно. Навещали профессора два раза из Кремля, да один раз
были студенты, которых
Персиков экзаменовал. Студенты порезались все до единого, и по их лицам
было видно, что теперь уже
Персиков возбуждает в них просто суеверный ужас.
— Предложите, — лаконически и иронически ответил
Персиков и подумал: «Все-таки в этом мерзавце
есть что-то американское».
Был основан Доброкур, почетными товарищами председателя в который вошли
Персиков и Португалов.
Работал
Персиков без особого жара в куриной области, да оно и понятно, — вся его голова
была полна другим — основным и важным — тем, от чего оторвала его куриная катастрофа, т. е. от красного луча. Расстраивая свое и без того надломленное здоровье, урывая часы у сна и еды, порою не возвращаясь на Пречистенку, а засыпая на клеенчатом диване в кабинете института,
Персиков ночи напролет возился у камеры и микроскопа.
В числе их
было семь любовных, и их
Персиков разорвал.
Персиков кланялся раздраженно, руки у него
были потные, мокрые и черный галстук сидел не под подбородком, а за левым ухом.
Был очень солнечный августовский день. Он мешал профессору, поэтому шторы
были опущены. Один гибкий на ножке рефлектор бросал пучок острого света на стеклянный стол, заваленный инструментами и стеклами. Отвалив спинку винтящегося кресла,
Персиков в изнеможении курил и сквозь полосы дыма смотрел мертвыми от усталости, но довольными глазами в приоткрытую дверь камеры, где, чуть-чуть подогревая и без того душный и нечистый воздух в кабинете, тихо лежал красный сноп луча.
Персиков был слишком далек от жизни — он ею не интересовался, но тут даже Персикову бросилась в глаза основная и главная черта вошедшего человека.
И сам
Персиков в полутьме у острой иглы луча, выпадавшего из рефлектора,
был достаточно странен и величественен в винтовом кресле.
Что-то квакало и постукивало в трубке, и даже издали
было понятно, что голос в трубке, снисходительный, говорит с малым ребенком. Кончилось тем, что багровый
Персиков с громом повесил трубку и мимо нее в стену сказал...
— И какая развязность, — расстраивал сам себя
Персиков, — бойкость какая-то! И ведь заметьте, что этого прохвоста мне же поручено инструктировать. —
Персиков указал на бумагу, доставленную Рокком (она валялась на экспериментальном столе)… — А как я его
буду, этого невежду, инструктировать, когда я сам по этому вопросу ничего сказать не могу.
Низкий человек, на обезьяньих кривых ногах, в разорванном пиджаке, в разорванной манишке, сбившейся на сторону, опередил других, дорвался до Персикова и страшным ударом палки раскроил ему голову.
Персиков качнулся, стал падать на бок, и последним его словом
было слово...
Очевидно, для этого нужно
было что-то особенное, кроме знания, чем обладал в мире только один человек — покойный профессор Владимир Ипатьевич
Персиков.